Лаплатская война

Лаплатская война
По часовой стрелке, начиная с левого верхнего угла — 1-я бразильская дивизия при Касеросе; уругвайская пехота оказывает помощь Энтре-Риосской кавалерии в битве при Касеросе; кавалерия Уркисы бросается в атаку; проход через Тонелеро; начало прохода через Тонелеро.
Дата	18 августа 1851 – 3 февраля 1852
Место	Уругвай Северо-восток Аргентины Бассейн Ла-Платы
Причина	Помощь Бразилии сопротивлению Уругвая
Итог	Победа Бразильской империи и её союзников Аргентина теряет влияние над Ла-Платским регионом Устанавливается гегемония Бразилии в Ла-Платском регионе
Противники
Бразильская империя Уругвай Унитарная партия Энтре-Риос Корриентес Аргентинская конфедерация Национальная партия Федералисты
Командующие
Педру II Джон Паско Гренфел Луиш Алвиш ди Лима и Силва Мануэль Маркес ди Соза Хусто Хосе де Уркиса Эухенио Гарсон Хосе Мигель Галан Бартоломе Митре Мартинес Аргентинская конфедерация Хуан Мануэль де Росас Лусио Норберто Мансила Анхель Пачико Мануэль Орибе
Силы сторон
20,200+ бразильцев 20,000+ аргентинцев 2,000+ уругвайцев 26,000+ аргентинцев 8,500 уругвайцев
Потери
600+ ранено или убито 1,500+ ранено или убито 7,000 взятых в плен

Лаплатская война (18 августа 1851 года — 3 февраля 1852 года) — вооруженный конфликт между Аргентинской конфедерацией с одной стороны, и Бразильской империей, Уругваем и аргентинскими провинциями Энтре-Риос и Корриентес с другой. Война была частью многолетнего противостояния между Аргентиной и Бразилией за влияние над Уругваем и Парагваем, и за господство над Ла-Платским регионом (территориями, расположенными рядом с эстуарием Ла-Плата). Война шла в Уругвае, в северо-восточной Аргентине и вокруг бассейна Ла-Платы.

В 1850 году в Ла-Платском регионе царила политическая нестабильность. Несмотря на то, что губернатор Буэнос-Айреса Хуан Мануэль де Росас, используя своё положение, добился безраздельной власти над аргентинскими провинциями, во время его правления происходили региональные восстания. В то же время в Уругвае шла многолетняя гражданская война. В этом конфликте Росас поддержал уругвайскую партию Бланкос; он хотел включить в состав Аргентины все территории, когда-то входившие в Испанское вице-королевство Рио-де-ла-Плата. Чтобы этого добиться, нужно было получить контроль над Уругваем, Парагваем и Боливией. Намерения Росаса также угрожали бразильским интересам и бразильской независимости, так как в состав бывшего вице-королевства входили территории, которые позже стали частью бразильской провинции Риу-Гранди-ду-Сул.

Бразилия активно пыталась устранить угрозу со стороны Росаса. В 1851 году она заключила союз с отколовшимися аргентинскими провинциями Корриентес и Энтре-Риос (во главе которых стоял Хусто Хосе де Уркиса), и уругвайской партией, настроенной против Росаса. Затем Бразилия обеспечила безопасность южно-западных границ, создав оборонительный союз с Парагваем и Боливией. Росас, видя, что против него сформировалась коалиция, объявил войну Бразилии. После этого союзные войска вторглись на территорию Уругвая, нанеся поражение партии Мануэля Орибе, которую поддерживал Росас. Затем союзная армия разделилась: основная часть по суше выдвинулась к главным оборонительным рубежам Росаса, а другая начала морское наступление на Буэнос-Айрес.

Лаплатская война завершилась в 1852 году, когда союзные силы одержали победу в битве при Касеросе. В итоге Бразилия получила господство над большей частью Южной Америки. В результате войны в Бразильской империи начался период экономической и политической стабильности. С устранением Росаса в Аргентине начался процесс, который впоследствии привел к большему объединению страны. Однако окончание войны не решило полностью всех проблем в Ла-Платском регионе. В последующие годы снова образовалась нестабильность: в Уругвае обострились внутренние противоречия между политическими силами, в Аргентине возобновилась долгая гражданская война, а развивающийся Парагвай начал отстаивать свои интересы. В последующие два десятилетия из-за территориальных претензий и споров за влияние произошло ещё две крупных войны между государствами этого региона.

Предпосылки

Гражданские войны в Аргентине

После короткого периода безвластия, наступившего в 1828 году по окончании Аргентино-бразильской войны, дон Хуан Мануэль де Росас стал губернатором Буэнос-Айреса. Де-юре Росас имел точно такие же полномочия, как и губернаторы других аргентинских провинций, но де-факто он управлял всей Аргентинской конфедерацией. Несмотря на то, что он был федералистом — членом партии, которая выступала за большую автономию провинций, — в действительности власть Росаса распространялась и на другие провинции: он был фактическим главой Аргентины. За время его двадцатилетнего правления в стране возобновились вооруженные столкновения между унитарианцами (партией, находившейся в оппозиции к нему) и федералистами.

Росас хотел восстановить бывшее вице-королевство Рио-де-ла-Плата. Он стремился создать сильное государство республиканского типа, в котором Аргентина занимала бы центральное место. Бывшее вице-королевство в начале ХIХ века, после получения независимости, распалось на несколько самостоятельных государств. Чтобы его восстановить, аргентинскому правительству нужно было аннексировать три соседних государства — Боливию, Уругвай и Парагвай, — а также присоединить часть бразильской провинции Риу-Гранди-ду-Сул. Для начала Росасу нужно было собрать региональных союзников, разделявших его идею. В некоторых случаях ему приходилось вмешиваться во внутренние дела соседних стран, поддерживать группы, выступающие за объединение с Аргентиной и даже финансировать войны и восстания.

С 1811 года Парагвай считал себя независимым государством, но другие страны его суверенитет не признавали. Аргентина считала его восставшей провинцией. Парагвайский диктатор Хосе Гаспар Родригес де Франсия посчитал, что для того чтобы сохранить своё правление и независимость Парагвая от Аргентины, нужно изолировать страну от внешнего мира. Именно по этой причине Парагвай до 1840 года не имел дипломатических отношений с другими государствами. После смерти Франсия этот политический курс начал меняться, и его преемник, дон Карлос Антонио Лопес, в июле 1841 года подписал два договора с отколовшейся от Аргентины провинцией Корриентес: договор о «дружбе, торговле и навигации» и «договор о границах». В то же время Росас оказывал давление на Парагвай: он отказывался признавать его независимость и заблокировал международные перевозки по реке Парана в сторону Парагвая и из него.

Гражданская война в Уругвае

Внутренние проблемы Уругвая, включая и затяжную гражданскую войну, являлись значительными факторами, приведшими к Лаплатской войне. После Аргентино-бразильской войны, шедшей в 20-е годы XIX века, бывшая бразильская провинция Сисплатина стала Восточной республикой Уругвай. Вскоре страна погрязла в длительной гражданской войне между двумя партиями — Бланкос, лидером которой был Хуан Антонио Лавальеха, и Колорадос, главой который был дон Фруктуосо Ривера.

Лавальеха узнал, что Росас из соседнего Буэнос-Айреса заинтересован в оказании ему финансовой и военной помощи. В 1832 году Лавальеха начал получать помощь от Бенту Гонсалвиса да Силвы — солдата и фермера из бразильской провинции Риу-Гранди-ду-Сул. В 1835 году Гонсалвис, при поддержке Росаса, организовал восстание против бразильского правительства, с тем чтобы Аргентина смогла присоединить провинцию Риу-Гранди-ду-Сул. Лавальеха и Гонсалвис начали военную кампанию против Уругвая; она характеризовалась значительными грабежами и жестокостью. Гонсалвис предал Росаса и Лавальеху, перейдя на сторону Фруктуосо Риверы, после чего оба вторглись в Уругвай и захватили большую часть территории в окрестностях столицы страны, Монтевидео. Потерпев поражение, тогдашний президент Уругвая Мануэль Орибе (который, как и Лавальеха, был членом партии Бланкос) отказался от президентской должности и сбежал в Аргентину.

Росас был полон решимости восстановить сюзеренитет Аргентины над Уругваем, и отомстить Гонсалвису. Это привело к ряду интервенций. В 1839 году войска под предводительством Лавальехи, Орибе и Хусто Хосе де Уркисы (губернатора провинции Энтре-Риос) потерпели поражение от Риверы. После этого Лавальеха перестал участвовать в гражданской войне. В 1845 году Росас послал ещё одну армию во главе с Орибе и Уркисой, состоявшую из аргентинцев и уругвайцев. В этот раз им удалось победить силы Риверы; всех выживших убили. Ривера был одним из немногих, кому удалось спастись. Он сбежал в Рио-де-Жанейро. Оставшиеся силы Колорадос контролировали лишь столицу страны, Монтевидео, а силы Орибе начали вести её осаду. Насилие в Уругвае обострилось: за время конфликта люди Орибе убили более 17 тысяч уругвайцев и 15 тысяч аргентинцев.

Орибе захватил почти всю территорию Уругвая, и это позволило ему начать наступление на юг Бразилии. Во время наступления его люди крали рогатый скот, занимались мародерством и убивали политических врагов. 188 бразильских ферм подверглись нападению: было украдено 814 тысяч голов рогатого скота и 16 950 лошадей. Местное население, независимо друг от друга, в отместку начало проводить набеги на уругвайские территории — они получили название «Califórnias», в честь восстания в Северной Америке Калифорнии против Мексики. По мере дальнейшего обострения конфликта, на фоне постоянной поддержки Бланкос Мануэлем де Росасом, в регионе распространялась анархия. Из-за растущей угрозы торговле, Франция и Великобритания — две самые великие державы того времени — были вынуждены объявить войну Аргентине. Англо-французский флот совершил ряд нападений на Буэнос-Айрес. Город также подвергся нескольким блокадам. Однако аргентинское правительство сумело организовать эффективное сопротивление, и это привело к подписанию мирного договора в 1849 году.

Действия Бразильской империи

К середине XIX века Бразильская империя была самым богатым и самым сильным государством в Южной Америке. В ней царили демократические учреждения и конституционная монархия. На её счету отсутствовали каудильо, диктаторы и военные перевороты, что было несвойственно для Южной Америки. Однако, во время несовершеннолетия императора дона Педру II, в 30-е годы XIX века, в некоторых внутренних провинциях страны происходили восстания, подогреваемые местной борьбой за власть. Одна из таких революций, война Фаррапус, шла под предводительством Бенту Гонсалвиса.

Экспансионистские планы сильной республиканской Аргентины представляли угрозу для существования Бразильской империи. Они также угрожали Бразильской гегемонии на южных границах. Если бы Аргентина присоединила Парагвай и Уругвай к возрожденному вице-королевству Рио-де-ла-Плата (и получила контроль над речной сетью эстуария Ла-Платы), то Бразилии угрожала бы потеря связи с провинциями Мату-Гросу и Рио-де-Жанейро: наземное сообщение, в отличие от речного, занимало бы целые месяцы, а не несколько дней. Для Бразилии также было нежелательно иметь общую границу с Аргентиной, из-за возраставшего риска нападения Росаса.

Члены бразильского кабинета министров не смогли прийти к общему соглашению, как избавиться от угрозы со стороны Росаса. Некоторые министры выступали за мирное урегулирование любой ценой. Они опасались, что Бразилия не готова к войне и что поражение приведет к хаосу, как это случилось в 20-е годы XIX века, когда после потери провинции Сисплатина отец императора, дон Педру I, отрекся от престола. Другие министры считали, что устранить угрозу сможет лишь военное вмешательство. Однако в 1849 году Паулиньо Хосе Соарес де Соза, член партии, выступавшей за войну, впоследствии ставший виконтом Уругвая, был избран новым министром иностранных дел. Соза ясно дал понять, что он намеревается решить проблему без иностранной поддержки: «Императорское правительство не желает и не считает подобающим входить в союз с Францией или любой другой Европейской страной, если речь идет о проблемах в Ла-Платском регионе. Правительство полагает, что они должны решаться странами, с которыми мы имеем тесные связи… Мы не признаем европейское влияние над Америкой». Император Бразилии намеревался расширить сферу влияния своей страны на всю Южную Америку.

Кабинет министров избрал рискованную альтернативную меру решения сложного вопроса: вместо того чтобы начать дорогостоящее наращивание вооруженных сил с помощью призыва, кабинет решил опираться на постоянную армию. На защиту южного региона был выслан контингент солдат. У Бразилии было преимущество в виде современного и сильного военно-морского флота, а также опытной профессиональной армии, закаленной во внутренних и внешних военных конфликтах. До этого момента ни одно другое южноамериканское государство не обладало настоящим флотом и постоянной армией. Силы Росаса и Орибе в основной своей массе состояли из временных войск, которые были предоставлены каудильо. Даже спустя десять лет армия Аргентины насчитывала всего лишь 6 тысяч человек. Бразилия также начала использовать тактику Росаса, финансируя его противников, для того чтобы ослабить его как изнутри, так и извне.

Начало войны

Союз против Росаса

Правительство Бразилии начало формировать региональный союз против Росаса, послав делегацию в регион, контролируемый Онорио Эрмето Карнейро Леао (которой позже станет маркизом Параны). Его помощником был Хосе Мария да Силва Паранос, будущий виконт Рио Бранко. Бразилия подписала соглашение с Боливией, согласно которому Боливия соглашалась усилить защиту своих границ, чтобы сдержать любое нападение Росаса. В то же время она отказалась выделить войска для войны с Аргентиной. Убедить изолировавшийся Парагвай оказалось сложней. Первым делом в 1844 году Бразилия формально признала независимость Парагвая, став первой такой страной. Вскоре это привело к установлению прекрасных дипломатических отношений. Посол Бразилии в Парагвае, Пимента Буено, стал личным советником Карлоса Лопеса. 25 декабря 1850 года Бразилия и Парагвай подписали договор о создании оборонительного союза, по которому Лопез соглашался снабжать армию Бразильской империи лошадьми. Но он также отказался выделять войска для сражения против Росаса, поскольку считал, что правитель аргентинской провинции Энтре-Риос, Хусто Хосе де Уркиса (который вторгался в Уругвай в 1839 и 1845 годах), тайно хотел присоединить Парагвай.

Участие Бразилии в уругвайской гражданской войне начало расти. Луиш Алвиш ди Лима и Силва — граф Кашиас — стал губернатором Риу-Гранди-ду-Сул и принял на себя командование четырьмя дивизиями бразильской армии, имевших штаб в этой провинции. Начиная с 1849 года, императорское правительство начало напрямую оказывать помощь осажденному в Монтевидео уругвайскому правительству Колорадос, а 6 сентября 1950 года представитель Уругвая Андрес Ламас подписал соглашение с Иринеу Эванжелиста ди Созой, согласно которому правительству Монтевидео перечислялись финансы через банк ди Созы. 16 марта 1851 года Бразильская империя в открытую заявила о поддержке уругвайской партии Колорадос, выступавшей против Орибе — более двух лет она делала это тайно. Это не понравилось аргентинскому правительству, которое начало мобилизацию для войны.

Бразилия, с определенным успехом, также пыталась заручиться поддержкой против Росаса и в самой Аргентине. 1 мая 1851 года провинция Энтре-Риос, все ещё управлявшаяся Уркисой, заявила Росасу: «по воле народа, провинция возвращает себе всю власть и независимость, которая была передана губернатору Буэнос-Айреса». За ней последовала провинция Корриентес, которой управлял Бенхамин Вирасоро; заявление было таким же. Бразилия содействовала и поддерживала финансово оба восстания. Одна из причин предательства Уркисы заключалась в давнем соперничестве между ним и Росасом. В 1845 году Росас несколько раз пытался устранить его с должности, так как он подозревал, что каудильо вынашивали планы по его свержению. Восстания стали предлогом для военной интервенции, и Бразилия послала свой флот к Ла-Платскому региону, дислоцировав его рядом с Монтевидео. Британский контр-адмирал Джон Паско Гренфел — ветеран бразильской войны за независимость и Аргентино-бразильской войны — был назначен командующим флотом. Флот прибыл в Монтевидео 4 мая 1851 года. В его составе находился один фрегат, семь корветов, три брига и шесть пароходов. В 1851 году бразильская армада состояла из 59 кораблей различных типов: 36 боевых парусных корабля, 10 боевых пароходов, 7 невооруженных парусных кораблей и 6 парусных транспортных судна.

29 мая 1851 года Уругвай, Бразилия и две аргентинские провинции — Энтре-Риос и Корриентес — образовали наступательный союз против Росаса. В договоре объявлялось, что цель союза — защитить независимость Уругвая, восстановить порядок на его территории и изгнать силы Орибе. Уркиса должен был командовать аргентинскими силами, а Эухенио Гарсон — уругвайцами-колорадос; оба должны были получать финансовую и военную помощь от Бразильской империи. 2 августа 1851 года последовала высадка первого бразильского отряда войск в Уругвае для защиты форта Керро. Отряд состоял из, примерно, 300 солдат 6-го стрелкового батальона. 18 августа 1851 года Росас объявил войну Бразилии.

Вторжение союзников в Уругвай

4 сентября 1851 года бразильская армия, состоявшая из 16,2 тысяч профессиональных солдат, под предводительством Луиша Силвы перешла границу между Риу-Гранди-ду-Сул и Бразилией. Его силы состояли из четырёх дивизий: в них находилось 6,5 тысяч пехотинцев, 8,9 тысяч кавалеристов, 800 артиллеристов и 26 пушек (чуть меньше половины армии Бразилии, насчитывавшей 37 тысяч солдат). Ещё 4 тысячи его солдат остались в Бразилии для защиты границ.

Бразильская армия вошла в Уругвай тремя группами. Главные силы — 1-я и 2-я дивизии — выступили из города Сантана-ду-Ливраменту. Их численность составляла примерно 12 тысяч человек; Силва лично командовал ими. Вторая группа, под командованием полковника Дэвида Канабаро, выдвинулась из города Куараи. Она состояла из 4-й дивизии, и в её задачу входила защита правого фланга Луиша Силвы. Третья группа — 3-я дивизия бригадного генерала Хосе Фернандеса — вышла из города Жагуаран и защищала левый фланг Силвы. 4-я дивизия Канабаро, вскоре после прибытия в уругвайский город Фрутуосо, соединилась с войсками Силвы. Перед самим прибытием в Монтевидео, их силы соединились с силами Фернандеса.

Капитуляция Орибе

Тем временем войска Уркисы и Гарсона окружили армию Орибе недалеко от Монтевидео. Их силы (15 тысяч солдат) почти в два раза превышали силы Орибе (8,5 тысяч солдат). Вскоре Орибе узнал, что на помощь его противникам приближаются ещё и бразильцы, что сделало бы его положение совершенно безнадёжным. Понимая, что никаких шансов одержать победу не осталось, Орибе 19 октября приказал своим войскам сдаться без боя. Сам Орибе, получив гарантии личной неприкосновенности, удалился на свою ферму в Пасо дель Молино, где и провёл остаток жизни. Бразильский флот, установивший контроль над всей Ла-Платой и её притокам, не дал побежденной армии Орибе уйти в Аргентину и она была вынуждена сдаться в плен. Уркиса предложил Гренфелу перебить всех военнопленных, но Гренфел категорически отказался убивать кого-либо из них. Вместо этого аргентинцы из армии Орибе были зачислены в армию Уркисы, а уругвайцы — в войска Гарсона.

Армия Бразилии с легкостью захватила оставшуюся уругвайскую территорию, находившуюся под контролем Бланкос, отразив несколько фланговых нападений уцелевших войск Орибе. 21 ноября в Монтевидео представители Бразилии, Уругвая, Энтре-Риос и Корриентес сформировали новый союз, в задачи которого входило «освобождение народа Аргентины от гнета тирана Росаса».

Вторжение союзников в Аргентину

Наступление союзной армии

Вскоре после капитуляции Орибе, союзные силы разделились на две группы: первая должна была пройти вверх по реке и напасть на Буэнос-Айрес из города Санта-Фе, а вторая должна была высадиться в порту самого Буэнос-Айреса. Первая группа состояла из уругвайцев, аргентинцев и 1-й дивизии бразильской армии; ею командовал бригадный генерал Мануэль Маркес ди Соза (позже ставший графом Порто-Алегре). Изначально она располагалась в южноуругвайском городе Колония-дель-Сакраменто, напротив эстуария реки Платы.

17 декабря 1851 года эскадра бразильских кораблей, состоявшая из четырёх пароходов, трех корветов и одного брига, под командованием Джона Паско Гренфела, с боем прошла по реке Парана; сражение получило название «Проход через Тонелеро». Аргентинцы соорудили мощный оборонительный рубеж при Тонелеро: его защищали 16 артиллерийских установок и 2 тысячи стрелков; командовал обороной генерал Луцио Норберто Мансилья. Аргентинские войска обстреляли бразильские корабли, но не смогли помешать им пройти вверх по течению. На следующий день бразильские корабли вернулись и прорвались сквозь оборонительные рубежи Тонелеро; они везли оставшиеся войска Маркеса де Созы в город Гуалегуачу. Второе прибытие кораблей вынудило Мансилью и его солдат отступить, бросив артиллерию, так как он опасался, что союзники намеревались высадиться на берег и атаковать его позиции с тыла.

Союзники продолжали движение к точке сбора в городе Гуалегуачу. Уркиса и его кавалерия шли из Монтевидео по суше, а пехота и артиллерия были перевезены бразильскими кораблями по реке Уругвай. Соединившись в условленной месте, они двинулись на запад, и в середине декабря 1851 года достигли города Диаманте, который находится на восточном берегу реки Парана. Бразильские корабли забрали из Монтевидео Эухенио Гарсона и его уругвайские войска, и перевезли их в Потреро-Перес. Оттуда они двинулись пешком к Диаманте. 30 декабря 1851 года все союзные войска воссоединились. Из Диаманте они были переправлены на другой берег реки Параны — в город Санта-Фе. Войска Аргентинской конфедерации, дислоцировавшиеся в этом регионе, бежали, не оказав сопротивления. Союзная армия, которую Уркиса официально именовал «Великой армией Южной Америки», двинулась на Буэнос-Айрес.

Тем временем вторая группа под командованием Силвы, состоявшая преимущественно из бразильских солдат (12 тысяч), оставалась в городе Колония-дель-Сакраменто. Силва, на пароходе «Дом Афонсу» (который был назван в честь покойного принца Афонсу) прибыл в порт Буэнос-Айреса, чтобы выбрать лучшее место для высадки войск. Он опасался, что ему придется одолеть аргентинскую флотилию, базировавшуюся в порту, но флотилия ничего не предприняла, и он в безопасности вернулся в Сакраменто, чтобы продолжить подготовку к нападению. Однако морская атака была отменена до её начала, так как пришли новости о победе союзных войск в сухопутной битве при Касеросе.

Поражение Росаса

Союзная армия наступала на аргентинскую столицу Буэнос-Айрес с суши, в то время как бразильская армия под командованием ди Силвы должна была атаковать с моря. 29 января, в битве при Альварез Филд, головной отряд союзников разбил четырёхтысячное войско аргентинцев, которое были отправлено генералом Анхелем Пачеко, чтобы замедлить наступление союзников. Пачеко бежал. Спустя два дня, две союзные дивизии в битве при Маркес Бридж одолели войска, которыми генерал Пачеко командовал лично. 1 февраля 1852 года, союзные войска разбили лагерь в девяти километрах от Буэнос-Айреса. На следующий день, после короткой перестрелки между головными отрядами двух армий, росисты бежали.

3 февраля союзные войска произошло решающее сражение при Касеросе с с главными силами Росаса, которыми командовал сам диктатор в качестве главнокомандующего. Номинально силы сторон были примерно равны. Силы союзников насчитывали 20 тысяч аргентинцев, 2 тысячи уругвайцев, 4 тысячи элитных бразильских солдат; в сумме выходило 26 тысяч солдат и 45 пушек (16 тысяч кавалеристов, 9 тысяч пехотинцев, тысяча артиллеристов). Силы Росаса насчитывали 15 тысяч кавалеристов, 10 тысяч пехотинцев и тысячу артиллеристов; в сумме выходило 26 тысяч солдат и 60 пушек. Росас имел возможность выбрать самые лучшие позиции для своих войск: он выбрал высокую позицию на склоне холма при Касеросе, находившемся на другой стороне бухты Морон. Его ставка располагалась в поместье, стоявшем на самой высокой точке города Касерос.

У союзников командирами были ди Соса, Мануэль Луис Осорио, Хосе Мария Пиран, Хосе Мигель Галан (заменивший Гарсона после его неожиданной смерти в декабре 1851 года), Хусто Уркиса и будущие аргентинские президенты — Бартоломе Митре и Доминго Сармьенто. Они сформировали Военный совет, и отдали приказ начать наступление. Практически сразу передовые отряды обеих армий вступили в схватку.

Битва при Касеросе завершилась значительной победой союзников. Несмотря на то, что они начинали битву с худших позиций, солдаты союзников в сражении, длившемся почти весь день, смогли разгромить войска Росаса. Аргентинский диктатор сумел сбежать за считанные минуты до того, как союзные войска добрались до его ставки. Замаскировавшись под моряка, он отыскал Роберта Гора, британского посла в Буэнос-Айресе, и попросил убежище. Посол согласился забрать де Росаса и его дочь, Мануэлиту, в Великобританию; там он провел последние двадцать лет своей жизни. В официальном отчете сообщалось, что у союзников было ранено или убито 600 человек, в то время как у аргентинской стороны потери составляли 1,4 тысяч человек ранеными или убитыми; 7 тысяч солдат было захвачено в плен. Однако учитывая время и размах сражения, эти данные могут быть занижены.

В ознаменование победы союзные войска промаршировали по улицам Буэнос-Айреса. В парадах участвовала бразильская армия, которая настояла на том, чтобы их триумфальная процессия состоялась 20 февраля, в знак возмездия за поражение, которое она испытала в битве при Итусаинго ровно 25 лет назад. Сообщалось, что население Буэнос-Айреса смотрело на шествие бразильцев молча, с чувством стыда и враждебности.

Последствия

Для Бразилии

Триумф при Касеросе оказался поворотной военной победой для Бразилии. Была обеспечена независимость Парагвая и Уругвая, а запланированное нападение Аргентины на провинцию Риу-Гранди-ду-Сул сорвано. За три года Бразильская империя ликвидировала всякие шансы на восстановление государства, которое включало бы в себя территории бывшего вице-королевства Рио-де-ла-Палата — заветная цель многих в Аргентине, со времен получения независимости. Бразильская армия и флот сделали то, чего не смогли добиться сильные флотилии великих держав того времени — Великобритании и Франции. Это знаменовало собой переломный момент в истории региона, не только потому, что Бразилия получила господство над Ла-Платским регионом, но и потому, что, как утверждает бразильский историк Майе Педрозе, Бразилия установила гегемонию над остальной частью Южной Америки. Победа над Парагваем, спустя восемнадцать лет, лишь усилит доминирование Бразилии.

Испаноязычные народы американских стран, от Мексики до Аргентины, страдали от государственных переворот, восстаний, диктаторов, политических перипетий, экономических нестабильностей, гражданских войн и расколов. Напротив, конституционная монархия Бразилии после войны лишь укрепилась; внутренние восстания также прекратились. Проблемная провинция Риу-Гранди-ду-Сул, где имелись сильные сепаратистские настроения, активно участвовала в военных действиях на стороне правительства. В результате среди её населения усилилось отождествление с Бразилией, сепаратистские настроения угасли и произошла более легкая и эффективная интеграция с остальной частью страны. Внутренняя стабильность позволила Бразилии начать занимать достойное место на международной арене. Это совпало с появлением Соединенных Штатов Америки, которые только установили свои границы. Европейские государства видели в Бразильской империи редкое исключение из всех остальных стран континента, погрязших в гражданских войнах и диктатурах. В Бразилии начался период огромного экономического, научного и культурного рассвета, который длился с 1850 года и до конца правления монархии.

Для Аргентины

Вскоре после битвы при Касеросе было подписано соглашение «Сан Николас». Оно должно было действовать в рамках конституционного решения Федерального пакта, который действовал во всей Аргентинской конфедерации; согласно договору, в Санта-Фе должна была пройти Конституционная ассамблея. Договор не был подписан провинцией Буэнос-Айрес, поскольку он значительно ограничивал её полномочия над другими провинциями. Вслед за этим Буэнос-Айрес вышел из состава конфедерации, и, таким образом, Аргентина оказалась разделена на два враждебных, независимых государства, которые сражались за получение господства. С одной стороны находились Федералисты Аргентинской конфедерации, под предводительством Хусто Хосе де Уркисы, с другой — Автономисты Буэнос-Айреса. Гражданская война окончилась лишь в 1861 году, после сокрушительной победы Буэнос-Айреса над Федерацией в битве при Павоне. В 1862 году либеральный лидер провинции Буэнос-Айрес, Бартоломе Митре, был избран первым президентом объединённой Аргентинской республики.

Для Уругвая и Парагвая

Благодаря свободной навигации по рекам бассейна Ла-Платы, Парагвай теперь мог нанять европейских и бразильских специалистов, которые могли бы поспособствовать его развитию. Ничем не ограниченный доступ ко внешнему миру также позволил стране ввезти более современные военные технологии. Большую часть 50-х годов XIX века парагвайский диктатор Карлос Лопез не позволял бразильским судам свободно вести навигацию по реке Парагвай. Лопез опасался, что провинция Мату-Гросу может стать плацдармом для нападения Бразилии. Эти также служило рычагом давления на бразильское правительство, чтобы оно признавало территориальные требования Парагвая в регионе. Страна испытывала сложности с делимитацией своих границ с Аргентиной. Аргентина хотела, чтобы Гран-Чако полностью входил в её состав, но для Парагвая это требование было неприемлемым, поскольку страна лишилась бы большей половины своей территории.

Завершение Лаплатской войны не положило конец противоборству в регионе. Уругвай был далек от мира, потому что он находился в состоянии постоянного кризиса из-за внутренней борьбы между Бланкос и Колорадос. Споры о границах, борьба за власть среди различных политических сил и попытки установить внутреннее и региональное господство в итоге приведут к Уругвайской войне и, чуть позже, к Парагвайской войне.

Литература

• Citizen Emperor: Pedro II and the Making of Brazil, 1825–1891. — Stanford: Stanford University Press, 1999. — ISBN 978-0-8047-3510-0.
• Guerra do Rosas: 1851–1852. — Fortaleza: SECULT, 2000.
• Brasil: Uma História. — São Paulo: Ática, 2003. — ISBN 978-85-08-08213-1.
• História de D. Pedro II. — Rio de Janeiro: J. Olympio, 1975.
• História da Civilização Brasileira. — Brasília: Senado Federal, 2002.
• Caxias. — Brasília: Biblioteca do Exército, 1976.
• Duque de Caxias. — São Paulo: Editora Três, 2003.
• Pacto imperial: origens do federalismo no Brasil do século XIX. — São Paulo: Globo, 2005. — ISBN 978-85-250-4039-8.
• Maldita Guerra: Nova história da Guerra do Paraguai. — São Paulo: Companhia das Letras, 2002. — ISBN 978-85-359-0224-2.
• (2009) «» (Portuguese). Revista de História da Biblioteca Nacional (SABIN) 4 (41).
• Estado-maior do Exército. História do Exército Brasileiro: Perfil militar de um povo. — Brasília: Instituto Nacional do Livro, 1972. — Vol. 2.
• A Guerra do Paraguai (1864–1870). — São Paulo: Saraiva, 2000. — ISBN 978-85-02-03102-9.
• A Fronteira. — Porto Alegre: L&PM Editores, 2004. — Vol. 2. — ISBN 978-85-254-1438-0.
• The Contemporary History of Latin America. — Durham: Duke University Press, 2007. — ISBN 978-08-2231-374-8.
• História Geral da Civilização Brasileira (II). — DIFEL/Difusão Editorial S.A, 1976. — Vol. 3.
• The history of Argentina. — New York: Palgrave Macmillan, 2001. — ISBN 978-1-4039-6254-6.
• O Império brasileiro. — Belo Horizonte: Itatiaia, 1989. — ISBN 978-85-319-0517-9.
• Argentine caudillo: Juan Manuel de Rosas. — Lanham: SR Books, 2001. — ISBN 978-0-8420-2898-1.
• História de Dom Pedro II (1825–1891): Ascenção (1825–1870). — Belo Horizonte: Itatiaia, 1977. — Vol. 1.
• História de Dom Pedro II (1825–1891): Fastígio (1870–1880). — Belo Horizonte: Itatiaia, 1977. — Vol. 2.
• Osório : síntese de seu perfil histórico. — Rio de Janeiro: Biblioteca do Exército, 1978.
• João do Prado. A Marinha de Guerra do Brasil na Colônia e no Império. — 2nd. — Rio de Janeiro: Livraria Editora Cátedra, 1975.
• Argentina. — 6th. — Lonely Planet, 2008. — ISBN 978-1-74104-702-8.
• A Catástrofe dos Erros. — Rio de Janeiro: Biblioteca do Exército, 2004. — ISBN 978-85-7011-352-8.
• Latin America's Wars: The age of the caudillo, 1791–1899. — Dulles: Brassey's, 2003. — ISBN 978-1-57488-450-0.
• [books.google.com/?id=mWECAAAAYAAJ Memórias do grande exército alliado libertador do Sul da América]. — Rio Grande do Sul: Tipografia de B. Berlink, 1852.
• Dicionário do Brasil Imperial. — Rio de Janeiro: Objetiva, 2002. — ISBN 978-85-7302-441-8.
• História do Brasil: período colonial, monarquia e república. — 15th. — São Paulo: Melhoramentos, 1994.

Отрывок, характеризующий Лаплатская война

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.