Мавритания (судно, 1906)
«Мавритания» (англ. Mauretania) — британский пассажирский лайнер, принадлежавший компании «Кунард Лайн». В 1907 году лайнер установил рекорд скорости, завоевав «Голубую ленту Атлантики». Это достижение оставалось непревзойдённым до 1929 года, пока немецкий лайнер «Бремен» не улучшил его.
Содержание
Предпосылки к созданию
В 1897 году германский лайнер «Кайзер Вильгельм дер Гроссе» стал самым большим и самым быстрым судном в мире. Со скоростью в 22 узла (41 км/ч), он отобрал «Голубую Ленту Атлантики» у лайнеров Кунард Лайн «Кампании» и «Лукании». Позже «Ленту» перехватил другой германский лайнер, «Дойчланд». В то же время, американский финансист Дж. П. Морган со своей компанией «IMM» пытался монополизировать трансатлантические пути и уже приобрёл британскую компанию «Уайт Стар Лайн».
Чтобы восстановить престиж океанского путешествия не только с компанией «Кунард Лайн», но и с Великобританией, в 1903 году «Кунард Лайн» и Британское правительство пришли к соглашению — построить два суперлайнера — «Лузитанию» и «Мавританию», с гарантированной скоростью не менее чем 24 узла. Британское правительство выдало «Кунард Лайн» ссуду в размере 2 600 000 фунтов стерлингов для строительства двух больших судов с условием, что суда могли быть переоборудованы в вооружённые вспомогательные крейсеры в случае войны.
Проект и строительство
«Мавритания» была сконструирована морским архитектором компании «Кунард Лайн» Леонардом Пескеттом. Оригинальный проект «Лузитании» и «Мавритании» Пескетта в 1903 году представлял из себя два трёхтрубных лайнера. В 1904 году «Кунард Лайн» решила изменить силовую установку и добавила дополнительные котлы, — для вывода дыма из них Пескетт добавил четвертую трубу.
В 1906 «Мавритания» была спущена на воду герцогиней Роксборо. На момент её спуска, она была крупнейшим движущимся объектом и немного большей в валовом тоннаже чем её сестра «Лузитания». Основные визуальные различия между «Мавританией» и «Лузитанией» было то, что Мавритания была на пять футов длиннее и имела другие воздухозаборники. «Мавритания» также имела два дополнительных ряда лопастей на турбине в её передних турбинах, делавших её немного быстроходнее «Лузитании».
При спуске на воду «Мавританию» сопровождало ещё судно, без которого создание «Мавритании» было бы невозможно — «Турбиния», первое в мире судно, приводимое в движение паровой турбиной.[1]
«Мавритания» была образцом судна Эдвардианской эпохи, в отделке её общественных комнат было использовано 28 пород дерева, а также мрамор и гобелены. Деревянные панели, обшивающее её общественные залы первого класса были вырезаны мастерами из Палестины. Многоуровневый ресторан первого класса был украшен в стиле Франсуа Первого и был увенчан большим куполом. Так же были установлены лифты, редкая новая характеристика для лайнеров, лифты обвивали главные лестницы судна «Мавритании». Так же была применена ещё одна новинка — «Verandah Café» на шлюпочной палубе, где пассажирам подавали напитки.
Ранняя карьера
В своё первое плаванье «Мавритания» вышла из Ливерпуля 16 ноября 1907 в субботу под командой её первого капитана — Джона Притчарда — и через месяц заполучила «Голубую Ленту Атлантики» пересекая океан с запада на восток со средней скоростью в 23.69 узла (43.87 км/ч). В сентябре 1909 года, «Мавритания» завоевала «Голубую Ленту Атлантики», пересекая Атлантику на запад, на 20 лет. В декабре 1910 года «Мавритания» получила повреждения на реке Мерси, из-за чего был отменен её специальный быстрый рождественский рейс в Нью-Йорк. Это путешествие вместо «Мавритании» совершила «Лузитания» под командой капитана Джеймса Чарльза, который только вернулся из Нью-Йорка. В 1913 году Король Георг и Королева Мэри, были на экскурсии по «Мавритании» — быстрейшему коммерческому судну Великобритании. Это лишь повысило репутацию и престиж судна. 26 января 1914 года, когда «Мавритания» была на ежегодном ремонте в Ливерпуле, четверо мужчин погибли и шестеро были ранены в результате взрыва газового цилиндра, тогда как они работали над одной из паровых турбин. Ущерб был минимальным, и «Мавритания» вернулась на линию через два месяца.
Первая Мировая война
Вскоре, после того как Великобритания 4 августа 1914 года объявила войну Германии, «Мавритания» и «Аквитания» были реквизированы Британским правительством для использования их в качестве вооружённых коммерческих крейсеров, но их большие размеры и чрезмерное потребление топлива сделало их неподходящими для такого применения. Суда продолжили свою гражданскую службу 11 августа. Позже, из-за недостатка пассажиров, пересекающих Атлантику, «Мавритания» была поставлена на прикол в Ливерпуле до мая 1915, когда её сестра «Лузитания» была потоплена германской подлодкой.
«Мавритания» должна была сменить погибшую «Лузитанию» но была реквизирована Британским правительством, чтобы служить в качестве войскового транспорта для перевозки Британских войск в течение кампании Галлиполи. Она была недосягаема для германских подлодок благодаря своей высокой скорости и выучке её команды. Как войсковой транспорт, «Мавритания» была выкрашена в разрушающий камуфляж, который при наведении на неё как на цель путал врагов.
Когда объединенные силы Британской империи и Франции начала терять военных, «Мавритания» была переоборудована в судно-госпиталь, вместе с её последователем — «Аквитанией» — и соперником из «Уайт Стар Лайн» — «Британником» — для того, чтобы перевозить раненых до 25 января 1916. Семь месяцев спустя, «Мавритания» снова стала военным транспортом, перевозя Канадские войска из Галифакса в Ливерпуль. Её военная служба ещё не закончилась, когда Соединённые Штаты объявили войну Германии в 1917, и она стала перевозить тысячи Американских солдат до конца войны. Разрушающий камуфляж не был использован, когда «Мавритания» служила как судно-госпиталь. На медицинской службе, судно было выкрашено в белый цвет с большими медицинскими перекрёстными эмблемами.
Послевоенная карьера
«Мавритания» вернулась на гражданскую службу 21 сентября 1919 года. Тем не менее, в 1921 году «Кунард Лайн» сняла её с линии, когда случился пожар на палубе Е и было решено провести тщательный осмотр. Она вернулась на верфь, где её угольные котлы были заменены нефтяными. Лайнер вернулся на трансатлантическую линию в марте 1922 года. Тем не менее, стало ясно, что судну-рекордсмену все тяжелее поддерживать высокую скорость. Было очевидно, что её ранее революционные турбины нуждались в тщательном ремонте. В 1923 году был начат ремонт в Саутгемптоне, включающий демонтаж турбин «Мавритании». Когда половина работы была сделана, рабочие верфи забастовали, и работа была остановлена, так что «Кунард Лайн» отбуксировала судно в Шербур, где работа была завершена на другой верфи. В мае 1924 года, судно вернулось на трансатлантическую линию.
В 1928 году интерьеры «Мавритании» были модернизированы. А в следующем году её скоростной рекорд был побит немецким лайнером «Бремен», шедшим со скоростью в 28 узлов (52 км/ч). 27 августа, «Кунард Лайн» разрешили «океанской борзой» попытаться отбить рекорд у нового немецкого лайнера. Её двигатели были модифицированы и развивали большую мощность. Скорость возросла. Тем не менее, этого было недостаточно. «Бремен» был лайнером нового поколения — значительно мощнее и технологически более совершенный, чем стареющие «кунардеры». Даже если «Мавритания» не могла опередить своего германского конкурента, судно било собственные рекорды скорости: как на восток, так и на запад. В 1929 году «Мавритания» столкнулась с паромом у Рифа Роббинса. К счастью, никто не пострадал, а полученные повреждения были быстро устранены. В 1930 году в комбинации с Великой Депрессией и новыми конкурентами на трансатлантической линии «Мавритания» стала круизным лайнером. Когда «Кунард Лайн» объединялась с «Уайт Стар Лайн» в 1934 году, «Мавритания» как и «Олимпик», «Маджестик» и другие стареющие океанские лайнеры, считалась убыточной и была снята с линии.
Закат карьеры
«Кунард Лайн» сняла «Мавританию» с линии, после последнего пересечения Атлантики на восток — из Нью-Йорка в Саутгемптон в сентябре 1934 года. Последний рейс был совершён со средней скоростью в 24 узла — её оригинальной договорной скоростью, — и «Мавритания» была поставлена на прикол в Саутгемптоне, ожидая свою судьбу около некогда флагмана «Уайт Стар Лайн» «Олимпика». Таким образом завершив свою двадцативосьмилетнюю службу в «Кунард Лайн».
В мае 1935 года её мебель и отделка были выставлены на аукцион, а 1 июля она покинула Саутгемптон в последний раз. Один из её прежних капитанов, отставной коммодор сэр Артур Рострон — капитан «Карпатии» при спасении пассажиров с «Титаника», — пришёл повидать её в последнем отправлении из Саутгемптона. Рострон отказался подняться на борт «Мавритании» перед её последним путешествием, объяснив это тем, что ему было больно смотреть на «Мавританию» в таком виде. Он предпочел помнить её такой, какой она была в «молодости».
Напишите отзыв о статье "Мавритания (судно, 1906)"
Примечания
- ↑ [www.birrcastle.com/turbinia.asp Turbinia, the Ocean Greyhound — Birr Castle Demesne] (англ.)
Ссылки
- [www.modellversium.de/galerie/5-schiffe-ww2/2780-rms-mauretania-airfix.html История судна] (нем.)
Отрывок, характеризующий Мавритания (судно, 1906)
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.
Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
