Манихейство в Римской империи

Манихейство в Римской империи начало распространяться ещё при жизни основателя этой религии, пророка Мани (216—276).

Хронологический обзор

Первоначальное распространение манихейства

Благодаря неутомимой проповеднической деятельности своего основателя, манихейство чрезвычайно быстро распространилось в государстве Сасанидов и к концу III века стало там вполне оформившейся в организационном отношении религией. Проповедь Мани началась вскоре после получения им второго откровения в возрасте 24 лет в апреле 240 года, хотя согласно арабскому историку ан-Надиму это событие произошло в день коронации Шапура I в воскресенье 1 нисана. Его первоначальное внимание было обращено к шаху Ардаширу Папакану (224—241), затем, согласно манихейским источникам, Мани посетил Индию. Затем он вернулся в Месопотамию и обратил там в свою веру шаха Турана. При наследнике Ардашира, Шапуре I (241—273) Мани было разрешено проповедовать, путешествуя вместе с шахским двором. В это время он, в частности, посетил Адиабену на границе с Римской империей. В 276 году Мани был казнён по приказу Бахрама I, после чего манихейство было запрещено в государстве Сасанидов. Основными направлениями распространения этой религии стало северо-восточное — в Согдиану и Центральную Азию, и на запад, в Римскую империю.

Представление о том, что отношение к манихейству в Римской империи определялось тем, что это была «персидская религия», являющаяся одним из орудий экспансии Сасанидов, являлось основным до начала XX века. Такой подход, позволяющий легко объяснить чрезвычайную, даже по сравнению с христианством, нетолерантность римских властей к этой религии, была положен в основу вышедшей в 1909 году работы Г. де Стоопа «Essai sur la diffusion du manichéisme dans l’Empire romain». По предположению шведского религиоведа Г. Виденгрена, Шапур I мог рассматривать манихейство как более подходящую государственную религию, способную привести христианство и зороастризм к «высшему синтезу». Однако после открытия коптских документов в Фаюме и Наг-Хаммади выяснилось, что связь манихейства с христианством гораздо глубже, чем представлялось ранее, что манихейство пришло в Римскую империю от лица человека, называвшего себя «Апостолом Иисуса Христа».

До конца правления Диоклетиана

Для распространения своего учения в Римской империи Мани отправил из находящегося в Сасанидской империи города Вех-Ардашир миссию в составе своего отца Патика, одного из своих апостолов, выходца из Римской империи епископа Адды и одного переписчика. Датировка миссии Адды представляет трудность, в связи с тем, что имя «Патик» носили двое деятелей раннего манихейства — отец Мани и ученик Мани, к которому добавляют эпитет «Учитель». В. Зундерманн, полагая, что здесь имеется в виду отец пророка, посланный в Индию, датирует миссию Адды 241/241 годами. По мнению С. Лью это отождествление ошибочно, и датирует появление Адды в Сирии 20 годами позднее. Манихейский источник повествует о том, что «они пришли в Римскую империю и имели там много религиозных споров. Много избранных и слушателей было избрано. Патик пробыл там год». После того как год спустя Патик вернулся к своему учителю, проповедь продолжил один Адда, которому пророк прислал в помощь ещё трёх переписчиков и своё Евангелие. Подробности ранней деятельности Адды не известны и достоверно установлена в качестве его опорного пункта только Пальмира. В одном из манихейских текстов сохранился рассказ об успешном исцелении некой женщины по имени Нафса (Nafṡã), чья сестра была женой цезаря (kysr), под которым возможно следует понимать правителя Пальмиры Одената, получившего титул цезаря за победу над вторгнувшимися в страну силами Шапура I, мужа царицы Зенобии. Другие расшифрованные тексты показывают Пальмиру как важный промежуточный пункт манихейских проповедников, не только в Римскую Сирию, но и к арабским союзникам империи. В Кёльнском кодексе сохранилось письмо Мани, адресованное братьям из Эдессы римской провинции Осроена.

Сведения о дальнейшем распространении манихейства противоречивы. Греческие источники — анонимные Деяния Архелая и вслед за ними Епифаний Кипрский в своём Панарионе, утверждают, что Египет стал местом проповеди других учеников Мани — Гермы, Фомы и Папа. Однако известные манихейские источники не упоминают о Герме и Фоме. Однако пребывание Адды в Римской империи было довольно длительным, поскольку в ней он приобрёл репутацию плодовитого писателя. Патриарх Фотий сообщает, что Диодор Тарсийский полемизировал в трудом Адды под названием «Модий». У Аврелия Августина Адда известен как Адимантий, который написал работу против авторитета Ветхого Завета по образцу «Антитезы» Маркиона. В конечном счете, основав на своём пути множество общин, Адда добрался до Александрии. Современник этих событий Александр Ликопольский, сочинивший небольшой трактат против манихеев, не упоминает имени Адды в связи с рассказом об общине манихеев в расположенном с среднем течении Нила Ликополисе. Возможно, упомянутые им Пап и Фома были учениками Адды. Следующим этапом стала проповедь манихейства среди коптского населения. Судя по количеству дошедших до нашего времени манихейских текстов на коптском языке, количество обращённых было достаточно велико.

Анализируя миссионерскую деятельность Мани, исследователи делают вывод, что пророк не рассматривал её в контексте политических целей государства Сасанидов. Ни Пальмира, ни Армения, о манихейской проповеди в которой в первой половине III века также есть свидетельства, не были дружественными Персии государствами. Шапур I был убеждённым зороастрийцем и никогда выказывал открытой поддержки Мани. Более вероятно, что распространение манихейства из Персии в Рим осуществлялось через посредство торговых контактов между двумя империями.

Распространение манихейства в Римской империи привело к беспорядкам, особенно в Северной Африке, что на фоне войны с Персией было недопустимым. По приказу Диоклетиана (284—305) манихеев преследовали, отражением чего является принятый в 297 году против них эдикт:

… Старая религия не может быть осуждена новой … Величайшее преступление — отречься от того, что было определено и утверждено древними… Поэтому мы решили наказать зловредное упрямство дурных людей, которые противопоставляют древним богослужениям богопротивные секты, чтобы по своему скверному произволу уничтожить то, что нам было завещано богами… Следует опасаться, что они (манихеи) с течением времени отравят своими мерзкими ядовитыми напитками невинных людей, скромный и спокойный римский народ и весь наш земной шар… Поэтому мы повелеваем, чтобы основатели и главари вместе с их мерзкими писаниями были подвержены суровому наказанию — сожжению в огне; их приверженцы, прежде всего фанатики, должны быть наказаны смертью, их собственность конфискована в пользу казны.

Этот эдикт, являющийся первым известным документм, касающимся этой религии, ознаменовал конец периода веротерпимости, длившийся в первые 18 лет правления Диоклетиана, по отношению к неримским конфессиям.

Региональные особенности

В Эдессе

Присутствие христианства в Эдессе известно со времён императора Септимия Севера (193—211), что делает этот город одним из древнейших центров христианства. В IV веке сложилась легенда о ещё более древнем происхождении здесь христианства в связи с якобы имевшей место переписке Иисуса Христа с царём Осроены Абгарем V. По версии, изложенной Евсевием Кесарийским в его Церковной истории, Абгар, поражённый тяжкой болезнью, просит о помощи Христа, признавая его Богом или Сыном Божиим, предлагая Ему свою резиденцию для Слова Божия, и что Иисус Христос, отклоняя предложение тем, что его миссия связывает Его с Иерусалимом, обещает по воскресении своём послать к нему одного из учеников, который его и исцелит. По воскресении Христовом, продолжает Евсевий, апостол Фома послал в Эдессу Фаддея, одного из 70 апостолов, который доставил царю исцеление и распространил там христианство. По предположению французского историка П. Альфарика, сходство в имени христианского миссионера и одного из главных апостолов манихейства не было случайным, и манихейский проповедник мог принять его как псевдоним, облегчающий проникновение в среду христиан. Дальнейшее развитие эта легенда получила у Ефрема Сирина, обнаружившего в Эдессе около 363 года в Эдессе процветающие общины маркионитов, манихеев и последователей местного эклектического христианского мыслителя Бардесана. В конце IV — начале V века легенда об Абгаре была изложена в «Учении Аддая». Нескольку другую теорию выдвинул в своих работах голландский религиовед Я. Дрийверс (Jan Drijvers), увидевший в «Учении Аддая» анти-манихейский текст, в котором манихей Адда был переделан в провозвестника христианства, а отношение между ним и Абгарем является отражением между теми, которые были между Мани и Шапуром I.

В Египте

См. также: Римский Египет и Византийский Египет

Литература

Первичные источники

• Епифаний Кипрский. Творения. — М., 1880. — Т. 48. — 361 с. — (Творения святых отцов в русском переводе).

Исследования

на английском языке

• Brown P. [www.jstor.org/stable/299850 The Diffusion of Manichaeism in the Roman Empire] // The Journal of Roman Studies. — 1969. — Т. 59, № 1/2. — С. 92-103.
• Coyle J. K. Manichaeism and its legacy. — BRILL, 2009. — 346 p. — (Nag Hammadi and Manichaean studies). — ISBN 978-90-04-17574-7.
• Lieu S. N. C. Manichaeism in the Later Roman Empire and Medieval China. — Tübingen: J. C. B. Mohr, 1992. — 329 p. — ISBN 3-16-145820-6.
• Lieu S. N. C. Manichaeism in Mesopotamia & the Roman East. — Leiden Boston: BRILL, 1999. — 325 p. — ISBN 90 04 09742 2.
• Stroumsa G. [bogomilos.livejournal.com/37561.html Манихейский вызов египетскому христианству] = The Manichaean Challenge to Egyptian Christianity // Birger A. Pearson, James E. Goehring (eds.) The Roots of Egyptian Christianity. — Philadelphia: Fortress Press, 1986. — С. 307-319. — ISBN 0-8006-3100-5.

на немецком языке

• Drecoll V. H., Kudella M. [books.google.ru/books?id=4BgGw4Z6aBYC Augustin und der Manichäismus]. — Mohr Siebeck, 2011. — 292 p. — ISBN 978-3-16-15841-7.
• Sundermann W. [www.jstor.org/stable/23657366 Zur frühen missionarischen Wirksamkeit Manis] // Acta Orientalia Academiae Scientiarum Hungaricae. — 1971. — Т. 24, № 1. — С. 79-125.

на русском языке

• Виденгрен Г. Мани и манихейство / Научная редактура: Светлов Р. В.. — Спб.: Евразия, 2001. — 256 с. — ISBN 5-8071-0094-8.
• Князький И. О. Император Диоклетиан и закат античного мира. — СПб.: Алетейя, 2010. — 144 с. — (Античная библиотека. Исследования). — ISBN 978-5-91419-310-9.
• Крист К. История времён римских императоров от Августа до Константина. — Ростов-на-Дону, 1997. — Т. 2. — 512 с. — ISBN 5-222-00039-7.
• Хосроев А. Л. История манихейства. — СПб.: Филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета, 2007. — 480 с. — ISBN 5-8465-0484-1.

на французском языке

• Stoop É. [archive.org/details/essaisurladiffus00stoouoft Essai sur la diffusion du manichéisme dans l'Empire romain]. — 1909. — 151 p.
• Stroumsa G. [www.jstor.org/stable/3270109 Monachisme et Marranisme chez les Manichéens d'Egypte] // Numen. — 1982. — Т. 29, № 2. — С. 184-201.

Отрывок, характеризующий Манихейство в Римской империи

Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.