Мария Луиза Савойская

О племяннице Марии Луизы, дочери Карла Эммануила III, см. Мария Луиза Савойская (1729—1767).

Мария Луиза Савойская итал. Maria Luisa di Savoia<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет Марии Луизы, королевы Испании. Мигель Хасинто Мелендеса, 1712 год</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб Марии Луизы в браке</td></tr>
Королева Испании
2 ноября 1701 — 14 февраля 1714
Предшественник:	Мария Анна Пфальц-Нейбургская
Преемник:	Изабелла Фарнезе
Королева Неаполя и Сардинии
2 ноября 1701 — 11 апреля 1713
Предшественник:	Мария Анна Пфальц-Нейбургская
Преемник:	Елизавета Кристина Брауншвейг-Вольфенбюттельская
Королева Сицилии
2 ноября 1701 — 11 апреля 1713
Предшественник:	Мария Анна Пфальц-Нейбургская
Преемник:	Анна Мария Орлеанская
Вероисповедание:	католицизм
Рождение:	17 августа 1688(1688-08-17) Королевский дворец в Турине, Савойское герцогство
Смерть:	14 февраля 1714(1714-02-14) (25 лет) Мадридский Алькасар, Испания
Место погребения:	Эскориал
Род:	Савойский дом → Бурбоны
Имя при рождении:	Мария Луиза Габриэлла
Отец:	Виктор Амадей II
Мать:	Анна Мария Орлеанская
Супруг:	Филипп V
Дети:	Луис, Филипп, Филипп, Фердинанд
Награды:

Мари́я Луи́за Саво́йская (итал. Maria Luisa di Savoia; 17 августа 1688, Турин — 14 февраля 1714, Мадрид) — дочь герцога Савойского Виктора Амадея II, супруга короля Испании Филиппа V, мать двух испанских королей. Принцесса, называемая La Savoyana, стала популярна в Испании во время пребывания на посту регента в 1702—1703 годах.

Биография

Мария Луиза родилась в Королевском дворце в Турине в августе 1688 года и была третьим ребёнком и третьей дочерью из шестерых детей герцога Савойи Виктора Амадея II и его первой жены, французской принцессы Анны Марии Орлеанской. По материнской линии Мария Луиза была внучкой Филиппа, герцога Орлеанского и Генриетты Стюарт. Наиболее близкие отношения у Марии Луизы сложились со старшей сестрой Марией Аделаидой и матерью, которая, вопреки протоколу, занималась воспитанием детей сама. В детстве обе принцессы много времени проводили на вилле делла Реджина в окрестностях Турина и еженедельно навещали бабушку в туринском Палаццо Мадама. Несмотря на свой весёлый и игривый характер, Мария Луиза была прилежной ученицей.

В ноябре 1700 года после смерти бездетного Карла II королём Испании становится Филипп, герцог Анжуйский — второй сын Людовика Великого Дофина. Французское происхождение нового короля мешало его правлению и Филипп решил укрепить союз с Савойским домом, обратившись за помощью к отцу Марии Луизы. Несколькими годами ранее брат Филиппа, Людовик, герцог Бургундский, женился на старшей сестре Марии Луизы, Марии Аделаиде, и в середине 1701 года Филипп попросил руки принцессы у своего деда, короля Людовика XIV, которому Мария Луиза приходилась внучатой племянницей.

Марии Луизе едва исполнилось тринадцать лет, когда 12 сентября 1701 года между ней и Филиппом был заключён брак по договорённости. 18 сентября, сопровождаемая небольшим эскортом, принцесса прибыла в Ниццу. Здесь 20 сентября Мария Луиза встретилась с папой Климентом XI, который преподнёс ей в качестве ритуального подарка Золотую Розу. В течение следующей недели принцесса покинула Ниццу и отплыла в Барселону, где 2 ноября 1701 года состоялась официальная брачная церемония.

Жизнь в браке

Одной из придворных дам новоиспечённой королевы стала Мария Анна де Ла Тремолль, принцесса Урсинская. В дальнейшем она оказала большое влияние на Марию Луизу, будучи Первой дамой Опочивальни при молодой королеве, которая фактически была ещё ребёнком. Принцесса Урсинская также в полной мере использовала все свои привилегии, предусмотренные её должностью: она присутствовала при королеве почти постоянно, сопровождая её, куда бы она ни пошла; присутствовала при тайных и официальных встречах королевы, укрывшись в потайной комнате с шитьём и внимательно слушая; находилась в палатах королевы в самые интимные моменты её жизни; одевала и раздевала королеву и контролировала всякого, кто желал навестить королеву. Вопреки придворному протоколу и традициям, Мария Луиза и Филипп имели общую спальню и, таким образом, принцесса Урсинская оказывала влияние и на самого короля.

С самого начала Филипп был очень влюблён в Марию Луизу и, как и в случае с его следующим браком, он был сексуально зависим от неё, поскольку его религиозная щепетильность мешала королю иметь интимную жизнь вне брака. В отличие от того, что считалось нормой при испанском дворе, Филипп V обычно оставался в постели супруги всю ночь и настаивал на своих супружеских правах. Вскоре после официальной брачной церемонии французский посол, герцог Грамон, писал деду Филиппа, Людовику XIV, что Мария Луиза полностью контролирует короля и просил Людовика XIV предупредить Филиппа, чтобы он не позволял королеве доминировать над ним. Марию Луизу описывали как личность удивительно зрелую для своего возраста, политически подкованную, умеющую предельно чётко формулировать мысли и работящую; кроме того, Мария Луиза умела подпитывать пассивного Филиппа V энергией, в которой он нуждался во время участия в войне.

В 1702 году Филипп был вынужден оставить супругу и отправиться воевать в Неаполь в рамках Войны за испанское наследство. Во время отсутствия мужа Мария Луиза правила как регент из Мадрида. Королева показала себя весьма эффективным правителем, успешно осуществлявшим правительственные изменения и настаивавшим на личном и немедленном рассмотрении всех жалоб. Ею всячески поощрялась реорганизация хунты; при этом королева-регент вдохновляла простых людей и целые города вносить пожертвования на ведение войны. Несмотря на юный возраст Марию Луизу восхваляли не только в самом Мадриде, но и по всей Испании. Во время пребывания её на посту регента, королева ежедневно председательствовала в комитете правительства, встречалась с послами, работала в течение нескольких часов с министрами, переписывалась с Филиппом и Савойей, пытаясь предотвратить её переход к врагу.

После возвращения к ней Филиппа в 1703 году Мария Луиза вернулась к своим обычным обязанностям. В следующем году, к неудовольствию королевы, из страны была выслана принцесса Урсинская по приказу короля Людовика XIV. Разлука с королевой продлилась недолго: в 1705 году принцесса Урсинская вернулась ко двору.

Смерть

В 1707 году Мария Луиза родила своего первого сына Луиса I. В последующие шесть лет королева стала матерью ещё трижды. Вскоре после рождения младшего сына Фердинанда VI у Марии Луизы был диагностирован туберкулёз. В феврале 1714 года королева умерла на 26 году жизни. Марию Луизу похоронили в Эскориале.

В декабре 1714 года Филипп V женился во второй раз: его женой стала Изабелла Фарнезе, наследница герцога Пармского, которому она приходилась одновременно племянницей и падчерицей.

В честь Марии Луизы была названа её савойская племянница.

Дети

В браке с Филиппом V Мария Луиза родила четверых сыновей, двое из которых достигли зрелости и стали королями Испании:

• Луис Филипп (25 августа 1707 — 31 августа 1724) — король Испании; был женат на Луизе Елизавете Орлеанской, пятой дочери Филиппа II, герцога Орлеанского и Франсуазы Марии де Бурбон. Детей не имел.
• Филипп (2—18 июля 1709)
• Филипп Педро (7 июня 1712 — 28 декабря 1719)
• Фердинанд (23 сентября 1713 — 10 августа 1759) — король Испании; был женат на Барбаре Португальской, старшей дочери португальского короля Жуана V и Марии Анны Австрийской. Детей не имел.

Литература

• Avello, Enrique Junceda. [books.google.ru/books?hl=ru&id=jwLjAAAAMAAJ La Saboyana]. — KRK ediciones, 1998. — 317 p.
• Campbell Orr, Clarissa. [books.google.ru/books?id=QORvlXsmsYQC Queenship in Europe 1660-1815: The Role of the Consort]. — Cambridge University Press, 2004. — P. 39—40. — 419 p. — ISBN 0521814227, 9780521814225.
• Predari, Francesco. [books.google.ru/books?id=dZAxAQAAMAAJ Storia politica, civile, militare della dinastia di Savoia dalle prime origini a Vittorio Emanuele II]. — Torino: G. B. Paravia e Comp., 1869. — P. 266. — 435 p.
• Sharp, Martin Andrew. [books.google.ru/books?id=mOch_yLjJWkC Queens of Old Spain]. — BiblioBazaar, 2009. — P. 531—535. — 584 p. — ISBN 1110790198, 9781110790197.
• Williams, Hugh Noel. [books.google.ru/books?id=-L1CAAAAYAAJ A Rose of Savoy: Marie Adélaïde of Savoy, Duchesse de Bourgogne, Mother of Louis XV]. — Charles Scribner's Sons, 1909. — P. 35—37. — 478 p.

Предки Марии Луизы Савойской

16. Карл Эммануил I, герцог Савойи               8. Виктор Амадей I, герцог Савойи                       17. Каталина Микаэла Испанская               4. Карл Эммануил II, герцог Савойи                             18. Генрих IV король Франции и Наварры               9. Кристина Французская                       19. Мария Медичи               2. Виктор Амадей II, герцог Савойи король Сардинии и Сицилии                                   20. Генрих I, герцог Немурский               10. Карл Амадей, герцог Немурский                       21. Анна Лотарингская               5. Мария Джованна Немурская                             22. Сезар де Бурбон, герцог Вандом               11. Елизавета де Вандом                       23. Франсуаза Лотарингская               1. Мария Луиза                                         24. Генрих IV король Франции и Наварры               12. Людовик XIII король Франции и Наварры                       25. Мария Медичи               6. Филипп I, герцог Орлеанский                             26. Филипп III король Испании и Португалии               13. Анна Испанская                       27. Маргарита Австрийская               3. Анна Мария Орлеанская                                   28. Яков I король Англии, Шотландии и Ирландии               14. Карл I король Англии, Шотландии и Ирландии                       29. Анна Датская               7. Генриетта Английская                             30. Генрих IV король Франции и Наварры               15. Генриетта Мария Французская                       31. Мария Медичи

Отрывок, характеризующий Мария Луиза Савойская

Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.