Стефан Малый

Лже-Пётр Фёдорович
Царь Черногории.
2 ноября 1767 года — 22 сентября 1773 года
Коронация:	2 ноября 1767 года
Предшественник:	Должность учреждена
Преемник:	Должность упразднена
Вероисповедание:	Православие
Рождение:	неизвестно
Смерть:	22 сентября 1773(1773-09-22)
Род:	претендовал на принадлежность к Романовым
Имя при рождении:	Неизвестно

Стефан Малый (серб. Шћепан Мали, настоящее имя неизвестно, ? — 1773) — самозванец, выдававший себя за русского императора Петра III. Царь Черногории, успешно боровшийся с турецкой и венецианской экспансиями. Провел судебную реформу, отделил церковь от государства. Убит.

Черногория к середине XVIII века

В конце XV века территория Черногории была завоевана Османской империей, а приморские области отошли под власть Венецианской республики. Однако в горных областях, прежде всего в районе горы Ловчен, зависимость от турок оставалась слабой, местное скотоводческое население сохраняло определённые налоговые льготы, а классическая турецкая военно-ленная система не сложилась. Фактически власть принадлежала местным воеводам и старейшинам. С XVII века особое значение приобрел пост Цетинского митрополита, который стал центром сопротивления турецкой исламизации и венецианской католицизации и ядром сплочения черногорских племён.

В социальном плане на территории Черногории господствовали патриархальные отношения, основой общественной и хозяйственной организации оставались кровнородственные братства — задруги, сохранялся институт кровной мести. В начале XVIII века под руководством митрополита Данилы черногорские племена развернули активную борьбу за освобождение от турецкой власти и национальное объединение. Были установлены дипломатические отношения с Россией, начался приток денежных субсидий из Петербурга, создан единый судебный орган для всех племён, сформированы вооружённые силы.

В 1712 году в сражении у Царева Лаза черногорцы нанесли тяжёлое поражение туркам. Одновременно укреплялись связи с Венецией. Под давлением республики был учреждён пост гувернадура — главы светской власти в Черногории, финансируемый венецианцами, резиденцией которого стал венецианский Котор. Однако в 1718 году под власть республики окончательно перешли все приморские территории Черногории, что полностью отрезало страну от внешнего мира. Влияние Венеции особенно усилилось при митрополите Савве (1735—1781, с перерывами), в начале правления которого значительно ослабла центральная власть, а черногорцы потерпели ряд поражений в войне с турками в 1736—1739 гг. В 1750 г. к власти пришёл митрополит Василий, который ориентировался на Россию и пытался создать единые общечерногорские органы власти. Василий, однако, в 1766 году скончался во время очередной поездки в Петербург.

Появление

В 1766 году в Черногории появился Стефан Малый. Его происхождение неизвестно. Сам Стефан постоянно менял версии своего происхождения, называя себя то крестьянином из Далмации, черногорцем, то «дезертиром из Лики». Говорил в другой раз, что родом из Австрии или Герцеговины. Патриарху Василию рассказывал, что родился в Требине, «месте, лежащем на Востоке», а русскому послу Ю. В. Долгорукову предоставил на выбор три версии — Раичевич из Далмации, турок из Боснии и, наконец, грек из Янины. Известно, что он говорил как на родном языке по-сербохорватски, и достаточно хорошо по-французски, по-итальянски, по-турецки, некоторые исследователи предполагают, что он понимал и русский язык.

Портретов самозванца не сохранилось, но в документах есть его словесное описание:

Лицо продолговатое, маленький рот, толстый подбородок… блестящие глаза с изогнутыми дугой бровями. Длинные, по-турецки, волосы каштанового цвета… Среднего роста, худощав, белый цвет лица, бороды не носит, а только маленькие усики… На лице следы оспы… Его лицо белое и длинное, глаза маленькие, серые, запавшие, нос длинный и тонкий… Голос тонкий, похож на женский…

Источники указывают, что ему было в то время на вид 35-38 лет.

Исследователи спорят над этимологией самого прозвища — «Стефан Малый». Обычно полагают, что идет оно от подписи самозванца, оставшейся на документах того времени: «Стефан, малый с малыми, добрый с добрыми, злой со злыми». Однако, существует альтернативная версия, что прозвище это не более, чем славянский перевод имени Стефано Пикколо, итальянца-знахаря.

Так или иначе, Стефан появился в январе 1766 года в сельской общине Маини близ Будвы на Адриатическом побережье и нанялся батраком в имение зажиточного крестьянина по имени Вук Маркович. Рассказывают, что чужак, называвший себя Стефаном, был искусным знахарем, лечил вытяжкой из змеиного яда и травами, причем — что неожиданно для этой профессии — брал деньги только после полного выздоровления пациента, а заодно вел с приходившими к нему людьми непривычные и потому удивительные беседы о необходимости прекратить вражду и объединить черногорцев против общего врага. Рассказывают, что весной того же года он сумел вылечить хозяина — Вука Марковича от тяжелой болезни и тот стал относиться к своему работнику с почтением и почти родственной привязанностью.

Слухи о том, что Петр III не умер, как было официально заявлено, в Ропшинском дворце, а сумел бежать и скрывается в народе — ходили не только в России. Как бывало уже не раз, срабатывало «правило Эйдельмана»: император, убитый в начале правления, превращается в народной памяти в «доброго императора», который, конечно же, вернется в самый трудный момент, чтобы спасти свой народ от разорения и гибели.

В Сербии и Черногории, для которых Россия привычно воспринималась как «старшая православная страна», откуда издавна ждали помощи против венецианцев и турок, легенда трансформировалась следующим образом: бежавший от происков Екатерины и её любовника, император скрывается за границей, в одной из православных стран. Неудивительно потому, что в атмосфере всеобщего ожидания и надежд любой нетривиальный человек привлекал к себе напряженное внимание. Так случилось и со Стефаном.

Узнавание

Считается, что первым «узнал» в нем русского царя капитан Марко Танович, находившийся в Петербурге на военной службе и в числе спутников митрополита Василия Петровича в 1753—1759 годах и видевший Петра. То же подтвердил архимандрит Феодосий Мркоевич и иеромонах Иосиф Вукичевич, также бывавшие в России вместе с митрополитом Василием.

Возможно, «узнаванию» способствовал сам Стефан, сохранились сведения, будто он передал проходившему мимо солдату письмо для венецианского генерального проведитора в г. Котор А.Реньера или самого венецианского дожа, уведомлявшее, что в Черногории надо готовиться к приему «свет-императора». Окончательно все сомнения отпали, когда в приморском монастыре Подмаине был найден портрет Петра.

Заключение сравнивавших портрет Петра III и лицо Стефана, было однозначным:

«Кто бы он ни был, его физиономия весьма сходна с физиономией русского императора Петра Третьего…»

Слухи о Стефане продолжали шириться и расти. Не прошло и месяца, как его признали царем — причем не только российским, но и черногорским все окрестные селения, с ним беседовали местные старшины, которых он поразил своим требованием дать отчет о том, что сталось с присланными Петром I золотыми медалями. Считается, что ему подчинился (по крайней мере внешне) сам правитель Черногории Владыка Савва.

В конечном итоге, вопрос о самозванце был поставлен перед скупщиной, составлявшей в то время 7 тыс. человек. Решение было практически единогласным — к Стефану отправлялась делегация с просьбой принять верховную власть.

Реакция самозванца была неожиданной, 2 ноября 1767 года, когда к нему явились черногорские старшины, он разорвал грамоту, и заявил, что не примет власти, пока в стране будут продолжаться междоусобные распри. Требование это произвело соответствующее впечатление, но самое удивительное — ему подчинились.

«Наконец Бог дал нам… самого Степана Малого, который умиротворил всю землю от Требинья до Бара без веревки, без галеры, без топора и без тюрьмы» — писал о нем один из старейшин.

В это время, уже как царь, Стефан Малый объезжает всю страну и везде народ приветствует его с воодушевлением. В это время он открыто объявляет себя императором российским Петром III, но настаивает, чтобы на государственной печати было вырезано имя «Стефан», под которым он и останется в истории.

Турки пока не придают значения смене власти в подчиненной стране, венецианцы предпочитают выжидательную политику. Проведитор пишет в это время дожу: «Благоразумие не позволяет мне прибегнуть к решительным мерам, чтобы не возбудить открытого сопротивления…»

Внутренняя политика

Удивительно, что Стефан Малый в самом деле оказался умным и достаточно дельным политическим деятелем. В первый период своего сравнительно недолгого правления он полностью посвятил искоренению межплеменной розни. Также суровые наказания полагались за разбой, насильственный увоз женщин, убийство, воровство и угон скота. Был создан специальный суд из 12 человек, который должен был раз и навсегда упорядочить систему ведения судебного разбора.

Была проведена перепись населения, выполнялась она священником и пятью старшинами, данными ему в помощь. По результатам переписи, в стране проживало в это время 70 тыс. человек.

Для укрепления собственного положения (так как Владыка Савва и преданное ему духовенство, понимая, что власть ускользает из рук, начали подспудную борьбу против самозванца), отделил церковь от государства.

Иными словами, он твердо взял курс на превращение патриархальной, средневековой по своему устройству Черногории, в сильное государство Нового времени.

Популярность Стефана все возрастала. Еще долгое время после его гибели народ помнил установившуюся на дорогах безопасность — долгое время среди черногорцев жил рассказ о том, как Стефан оставил на распутье горных дорог украшенный серебром пистолет и десяток золотых монет, и все это несколько месяцев лежало нетронутым, пока Стефан не взял их обратно…

Русский посол в Константинополе А. М. Обресков, внимательно следивший за событиями в Черногории доносил Екатерине:

«Прекратил между славянским народом разных званий издревле бывшие между ними вражды».

Ему вторил митрополит Савва, несмотря на враждебное отношение, отдававший должное политической гибкости и уму своего противника:

«Начал между народом черногорским великое благополучие чинить и такой мир и согласие, что у нас еще никогда не было».

Сам Стефан уведомлял русского посланника в Вене:

«Черногорцы, примирясь между собой, простили один другому все обиды».

Внешняя политика

Стоит напомнить, что время правления Стефана не было ни спокойным, ни мирным. Черногория была большей частью покорена турками, против которых шла нескончаемая партизанская война, венецианцы, пытаясь использовать страну как буфер между собой и Оттоманской империей, в то же время не оставляли надежд прибрать её к рукам.

В основу своей внешней политики Стефан положил твердое сохранение мира с соседями — его расчет был понятен: дать стране время подняться и окрепнуть для будущей борьбы. Но это было понятно и туркам и венецианцам, который такой вариант развития событий, ясное дело, устроить не мог.

Трудно было сдерживать и нетерпение самих черногорцев, рвавшихся в открытый бой. Десять черногорских племен Брды, то есть восточной Черногории, находившихся под турецким владычеством, восстали и отказались выплачивать дань завоевателям. На имя самозванца приходили письма, в которых выражалась готовность «пролить кровь в царскую славу».

Славянские племена, подчиненные Венеции, тоже симпатизировали Стефану, и Венеция опасалась повсеместного восстания в своих владениях на восточном побережье Адриатики. Венецианцы первыми решили устранить неугодного правителя, вначале обосновавшегося на территории контролируемого ими Приморья. Впрочем, венецианский дож не желал доводить дело до открытого столкновения, и вместо этого переслал приказ Совета Инквизиции которскому генеральному проведитору А. Реньеру:

«Прекратить жизнь иностранца, виновника происходящих в Черногории волнений»

Вместе с письмом в Котор были отправлены несколько флаконов с ядом и отравленный шоколад. Будущему «исполнителю» обещалась защита, убежище в Венеции и награда в 200 дукатов. Однако же, нанятые венецианцами лекарь и греческий священник не смогли добраться до Стефана. Сам он изо всех сил пытался сохранить подобие соседских отношений с Венецианской республикой.

«Вижу, что готовите войска для того, чтобы опустошить три общины (Маини, Побори и Браичи), которые никому не причинили зла… Прошу не губить людей ради меня и оставить меня в покое».

 — писал он дожу. Конечно же, на это письмо не обратили внимания. Султана он убеждал, что

«(…)Было бы грешно проливать столько невинной крови как турок, так и черногорцев, и хорошо, что мы живем в мире.»

соглашался платить дань и выдать заложников. Но результат был столь же неутешителен.

Венецианское вторжение началось высадкой 4-х тысячного отряда, который двинулся на Маини, где ему противостоял отряд в количестве 300 человек. Стефан в это время был во внутренней Черногории, готовился к войне с турками. Страна оказалась полностью блокирована с моря, но несмотря на первые неудачи, старейшины остались верны своему царю. Ответ их венецианскому проведитору был кратким и емким. Стефан в нем назывался

…человеком из царства Московского, которому мы обязаны везде до последней капли крови служить, будучи объединенными одной верой и законом, и язык у нас один. Все мы умрем, но от Московского царства отойти не можем.

В ответ на это, венецианские карательные войска в октябре того же года жестоко расправились с населением приморских деревень.

Следующий удар нанесли турки. В январе 1768 года в Боснии и Албании стали собираться войска в количестве около 50 тыс. человек. Путь им преградил 2-х тысячный отряд под предводительством Стефана Малого, занявший горный проход у монастыря Острог, в узкой долине реки Морачи. Отряд был разбит наголову, сам Стефан вновь был вынужден спасаться бегством, и 9 месяцев укрывался в одном из горных монастырей. В дальнейшем, однако, война стала приобретать неблагоприятный для османов характер, и 24 сентября того же года захватчикам было нанесено весьма чувствительное поражение. Вслед за тем в войну вступила Россия, и чтобы избежать распыления сил, султан приказал вывести войска из Черногории.

Оппозиция

Первым против самозванца ополчился митрополит Савва, почувствовавший, что с ростом популярности и народной любви к Стефану Малому, власть начинает ускользать из рук. В первую очередь, пытаясь заручиться помощью России, он писал А. М. Обрескову, русскому посланнику в Константинополе, спрашивая у него, действительно ли Петру III удалось остаться в живых. Ответ Обрескова был отличным образцом дипломатического стиля.

«Удивляюсь, что ваше преосвященство… впали в равное с… вашим народом заблуждение» — написал он в ответ.

Укрепившись таким образом в своих подозрениях, Савва разослал копии этого письма черногорским старейшинам, и потребовал суда над самозванцем. В этой критической ситуации, Стефан Малый вновь проявил недюжинний ум и изворотливость, которые позволили ему до самого конца оставаться «царем Черногории». Вызванный в феврале 1768 года на сходку старейшин, в монастыре Станевичи, сходку, должную решить его судьбу, самозванец публично обвинил митрополита в служении интересам Венеции, спекуляции землей и присвоении денег и ценностей, присланных ему из Петербурга. Не давая своим недругам опомниться, он тут же предложил «в наказание» разделить имущество митрополита между членами сходки. Подобный призыв, конечно же, не остался без ответа, дом митрополита был разграблен, его стада угнаны прочь, сам он вместе с родней взят под стражу, а ближайшим советником Стефана стал бежавший в Черногорию последний сербский печский патриарх Василий Бркич, немедля призвавший черногорцев «почитать Стефана как русского царя». Чтобы окончательно закрепить победу, самозванец 29 июня, в день Петра и Павла организовал церковное служение и крестный ход во славу Петра Великого и своего «сына и наследника» Павла.

Вторую попытку разоблачения самозванца сделал российский генерал Ю. В. Долгоруков, отправленный в Черногорию Екатериной II с целью поднять черногорцев на восстание, и тем самым заставить османов разделить свои силы.

12 августа 1769 года вместе с эскортом из 17 человек, ста бочками свинца и пороха, он, с трудом преодолев горные перевалы, появился в монастыре Брчели, где встретился со Стефаном. Стефан спокойно общался с черногорцами и русскими, не называя себя русским царем, и Долгоруков решил не предпринимать против него никаких действий. Однако, когда князь отправился в главный Цетинский монастырь, он узнал, что Стефан в селах начал агитировать черногорцев в свою пользу. Приказ Долгорукова об аресте Стефана черногорцы не выполнили.

На многолюдной сходке 17 августа по инициативе князя патриарх Василий Бркич принародно объявил Стефана Малого «бродягой и обманщиком, возмутителем нации». Посчитав, что с самозванцем покончено, Долгоруков зачитал манифест Екатерины (а его переводчик повторил текст по-сербски), в котором народу Черногории предлагалось подняться на борьбу с турками и принести присягу на верность Екатерине II. Народ ответил приветственными криками, и после того, как была проведена присяга и целование креста, Долгоруков распорядился раздать черногорцам привезенные с собой 400 дукатов и распустить всех по домам.

На следующий день верхом, с саблей в руке, к монастырю подъехал Стефан, и был встречен всеобщим ликованием. В самом деле, в глазах черногорцев присяга Екатерине отнюдь не противоречила верности её супругу и своему «царю».

Из сохранившихся документов непонятно, как Долгорукову удалось на небольшое время переломить настроение черногорцев и добиться того, что против самозванца поднялось возмущение, и его удалось обезоружить и заключить в тюрьму. Существует мнение, что не последнюю роль в этом сыграли деньги и авторитет русского генерала, предполагают также, что в толпу замешались люди, специально нанятые Долгоруковым.

Однако, торжествовать победу оказалось рано, вскоре отношения местного населения с русской делегацией стали портиться, черногорцы с разочарованием писали в Петербург, что генерал Долгоруков оказался «не таковым» как его хотели бы видеть. Чувствуя, что удержаться у власти без верных советников, хорошо знающих местную ситуацию долго не удастся, генерал, по слухам, ежедневно советуется со своим пленником. Опять же, Стефан Малый не теряется и в этой ситуации.

«Смотрите, — говорил он русским солдатам, стоявшим на часах возле его камеры, — сам Долгоруков признал меня царем, он поселил меня выше себя, на втором этаже, а сам поселился внизу».

Вскоре Долгоруков, осознав, что черногорцы на вторую войну за два года против турок не пойдут, и опасаясь за свою безопасность, решает покинуть Черногорию, и 24 октября русская миссия ночью тайно оставляет монастырь и уходит к морю, где её ждет специально нанятое судно. Генерала сопровождают 50 черногорцев, нанятых на русскую службу и Стефан Малый. Долгоруков вручает самозванцу патент русского офицера, дарит русский офицерский мундир и официально признает его правителем страны.

Едва распространяются слухи об отъезде русских, как цетинский воевода с полусотней людей врывается в монастырь, чтобы освободить Стефана, и, согласно источникам, приходит в отчаяние, обнаружив пустую камеру: «теперь мы пропали.» После возвращения, власть самозванца стала непререкаемой. Впрочем, добрые отношения с Россией он сохранил и укрепил, существуют глухие намеки, что через Италию шли письма от самозванца в Петербург, а весной 1771 года от имени Стефана Малого к князю Орлову отправился монах Феодосий Мркоевич.

Последние годы

После нескольких неудачных попыток, врагам все же удалось добраться до Стефана. В 1770 г. во время прокладки Стефаном Малым дороги, возле него взорвался пороховой снаряд. Самозванец остался жив, но был изувечен и ослеп. Однако же он продолжал править Черногорией из своей резиденции — монастыря Брчели. Развязка наступила осенью 1773 года, когда подкупленный скадарским пашой грек по имени Станко Класомунья, вошедший в доверие Стефана, дождавшись, пока в монастыре останется мало людей, ночью убил потерявшего зрение и способность передвигаться Стефана, отрезав ему голову. Заявив служителям монастыря, что Стефан спит и не велел его беспокоить, грек вынес голову Стефана с собой в мешке и через Скадарское озеро бежал в Скадар, где и получил обещанную за убийство Стефана награду. Тело Стефана было похоронено в церкви Святого Николая в монастыре Дольние Брчели.

Стефан Малый в литературе и кинематографе

Ни одна личность в истории Черногории не привлекала к себе столько внимания ученых и деятелей культуры, как Стефан Малый.

Помимо исторических исследований, о Стефане Малом писали художественные произведения:

Пётр II Петрович Негош посвятил ему поэтическую пьесу "Лажни цар Шћепан Мали" (1847, издано в 1851 г.)(в русском переводе 1988 г. "Самозванец Степан Малый" ), которая, наряду с "Горским венцом", считается вершиной его творчества. В произведении выдающийся черногорский поэт и правитель представил Степана Малого ловким, но недальновидным авантюристом.

Пьесу в стихах посвятил Стефану Малому и известный русский писатель Даниил Лукич Мордовцев, являющийся также автором первого исторического исследования о черногорском самозванце . В своей пьесе "Степан Малый" Д.Л. Мордовцев показал главного героя как человека, мечтающего сперва занять российский престол, а потом, объединив под своей властью всех славян, выгнать турок из Европы.

Интересно, что в 1877 г. Д.Л. Мордовцев издал три свои пьесы, среди которых был и "Степан Малый", в отдельной книге под названием "Славянские драмы", но весь тираж было приказано уничтожить, так как цензоры обнаружили параллели между героями пьес и русскими эмигрантами А.И. Герценом и Н.П. Огарёвым, и сейчас эта книга одна из редчайших.

Первый полнометражный черногорский фильм, снятый осенью 1955 г. киностудией "Ловчен-фильм" под названием «Лжецарь» ("Лажни цар", режиссёр Велимир Стоянович), тоже был посвящён Степану Малому. Фильм в целом следует исторической канве событий, представляя главного героя как доброго и скромного человека, согласившегося выступить в роли Петра III из-за уговоров нескольких черногорцев.

В 1978 г. в Югославии, на киностудии Кроация филм был снят фильм "Човјек кога треба убити или Легенда о лажном цару Шћепану Малом" (Человек, которого нужно убить, или Легенда о самозванце Степане Малом) (Режиссёр Велько Булайич). Фильм снят в сочетании реальных событий, фантастики и гротеска. По сюжету фильма после убийства Петра III в России сатана решает отправить двойника Петра III, учителя адской школы для чертенят Фарфа, в Черногорию, чтобы он выдал себя за царя и после получил власть в России, утвердив тем самым преобладание на земле сатаны. Однако Фарф, взяв себе имя Степан, хоть и действительно получил власть в Черногории, но всё больше стал становиться человеком, полюбив смертную девушку, и делать добро для народа, отказываясь возвращаться в ад. Сатана отправил к Степану двух агенток, в том числе его настоящую жену из ада, и добился убийства самозванца мстительным отцом его возлюбленной. Фильм был выдвинут Югославией на получение "Оскара".

Литература

• [www.bibliotekar.ru/100avant/41.htm Стефан Малый в кн. «Сто великих авантюристов»]
• [archives.kgsu.ru/index.php?option=content&task=view&id=388 Двойники, самозванцы и исторические личности, жившие дважды. По А.Горбовскому]
• [vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/NYE/CENTURY/CHAPT06.HTM#1 Н.Эйдельман Твой восемнадцатый век (гибель Петра III и легенда о нем. Пугачевское восстание)]
• [www.merciantravel.co.uk/montenegro-history.asp История Черногории]  (англ.)
• [findarticles.com/p/articles/mi_qa3724/is_20070421/ai_n19047100 Как Стефан Малый пришел спасти Черногорию, и что случилось потом]  (англ.)
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Serbien/XVIII/1760-1780/Dolgorukov/text1.phtml?id=8265 Журнальная записка происшествиям во время экспедиции его сиятельства князь Юрья Володимировича Долгорукова, от армии генерал-маиора и лейб-гвардии Преображенского полку майора, в Черную Гору, для учинения оттуда в Албании и Боснии неприятелю диверзии. 1769-й год]
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Serbien/XVIII/1760-1780/Dolgorukov/text2.phtml?id=8266 Продолжение Журнальной записки]
• Фрейденберг М. Степан Малый из Черногории. //Вопросы истории, 1975, № 10.

Отрывок, характеризующий Стефан Малый

– Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким нибудь приказанием к государю, – подумал он. – Слава Богу».

Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, – могущественны, и пока они будут итти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».


В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым от костров, в которые бросали всё лишнее, ел глаза. Было холодно и темно. Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари, отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, всё лишнее, что нельзя было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки, мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались, надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания, наставления и поручения остающимся обозным, и звучал однообразный топот тысячей ног. Колонны двигались, не зная куда и не видя от окружавших людей, от дыма и от усиливающегося тумана ни той местности, из которой они выходили, ни той, в которую они вступали.
Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство. Солдат редко желает знать те широты, в которых находится весь корабль его; но в день сражения, Бог знает как и откуда, в нравственном мире войска слышится одна для всех строгая нота, которая звучит приближением чего то решительного и торжественного и вызывает их на несвойственное им любопытство. Солдаты в дни сражений возбужденно стараются выйти из интересов своего полка, прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них.
Туман стал так силен, что, несмотря на то, что рассветало, не видно было в десяти шагах перед собою. Кусты казались громадными деревьями, ровные места – обрывами и скатами. Везде, со всех сторон, можно было столкнуться с невидимым в десяти шагах неприятелем. Но долго шли колонны всё в том же тумане, спускаясь и поднимаясь на горы, минуя сады и ограды, по новой, непонятной местности, нигде не сталкиваясь с неприятелем. Напротив того, то впереди, то сзади, со всех сторон, солдаты узнавали, что идут по тому же направлению наши русские колонны. Каждому солдату приятно становилось на душе оттого, что он знал, что туда же, куда он идет, то есть неизвестно куда, идет еще много, много наших.
– Ишь ты, и курские прошли, – говорили в рядах.
– Страсть, братец ты мой, что войски нашей собралось! Вечор посмотрел, как огни разложили, конца краю не видать. Москва, – одно слово!
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым делом и потому только исполняли приказания и не заботились о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в дело, в особенности в наступательное. Но, пройдя около часу всё в густом тумане, большая часть войска должна была остановиться, и по рядам пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, – весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине. Ежели бы русское войско было одно, без союзников, то, может быть, еще прошло бы много времени, пока это сознание беспорядка сделалось бы общею уверенностью; но теперь, с особенным удовольствием и естественностью относя причину беспорядков к бестолковым немцам, все убедились в том, что происходит вредная путаница, которую наделали колбасники.
– Что стали то? Аль загородили? Или уж на француза наткнулись?
– Нет не слыхать. А то палить бы стал.
– То то торопили выступать, а выступили – стали без толку посереди поля, – всё немцы проклятые путают. Эки черти бестолковые!
– То то я бы их и пустил наперед. А то, небось, позади жмутся. Вот и стой теперь не емши.
– Да что, скоро ли там? Кавалерия, говорят, дорогу загородила, – говорил офицер.
– Эх, немцы проклятые, своей земли не знают, – говорил другой.
– Вы какой дивизии? – кричал, подъезжая, адъютант.
– Осьмнадцатой.
– Так зачем же вы здесь? вам давно бы впереди должно быть, теперь до вечера не пройдете.
– Вот распоряжения то дурацкие; сами не знают, что делают, – говорил офицер и отъезжал.
Потом проезжал генерал и сердито не по русски кричал что то.
– Тафа лафа, а что бормочет, ничего не разберешь, – говорил солдат, передразнивая отъехавшего генерала. – Расстрелял бы я их, подлецов!
– В девятом часу велено на месте быть, а мы и половины не прошли. Вот так распоряжения! – повторялось с разных сторон.
И чувство энергии, с которым выступали в дело войска, начало обращаться в досаду и злобу на бестолковые распоряжения и на немцев.
Причина путаницы заключалась в том, что во время движения австрийской кавалерии, шедшей на левом фланге, высшее начальство нашло, что наш центр слишком отдален от правого фланга, и всей кавалерии велено было перейти на правую сторону. Несколько тысяч кавалерии продвигалось перед пехотой, и пехота должна была ждать.
Впереди произошло столкновение между австрийским колонновожатым и русским генералом. Русский генерал кричал, требуя, чтобы остановлена была конница; австриец доказывал, что виноват был не он, а высшее начальство. Войска между тем стояли, скучая и падая духом. После часовой задержки войска двинулись, наконец, дальше и стали спускаться под гору. Туман, расходившийся на горе, только гуще расстилался в низах, куда спустились войска. Впереди, в тумане, раздался один, другой выстрел, сначала нескладно в разных промежутках: тратта… тат, и потом всё складнее и чаще, и завязалось дело над речкою Гольдбахом.
Не рассчитывая встретить внизу над речкою неприятеля и нечаянно в тумане наткнувшись на него, не слыша слова одушевления от высших начальников, с распространившимся по войскам сознанием, что было опоздано, и, главное, в густом тумане не видя ничего впереди и кругом себя, русские лениво и медленно перестреливались с неприятелем, подвигались вперед и опять останавливались, не получая во время приказаний от начальников и адъютантов, которые блудили по туману в незнакомой местности, не находя своих частей войск. Так началось дело для первой, второй и третьей колонны, которые спустились вниз. Четвертая колонна, при которой находился сам Кутузов, стояла на Праценских высотах.
В низах, где началось дело, был всё еще густой туман, наверху прояснело, но всё не видно было ничего из того, что происходило впереди. Были ли все силы неприятеля, как мы предполагали, за десять верст от нас или он был тут, в этой черте тумана, – никто не знал до девятого часа.
Было 9 часов утра. Туман сплошным морем расстилался по низу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное, голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана. Не только все французские войска, но сам Наполеон со штабом находился не по ту сторону ручьев и низов деревень Сокольниц и Шлапаниц, за которыми мы намеревались занять позицию и начать дело, но по сю сторону, так близко от наших войск, что Наполеон простым глазом мог в нашем войске отличать конного от пешего. Наполеон стоял несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Он молча вглядывался в холмы, которые как бы выступали из моря тумана, и по которым вдалеке двигались русские войска, и прислушивался к звукам стрельбы в лощине. В то время еще худое лицо его не шевелилось ни одним мускулом; блестящие глаза были неподвижно устремлены на одно место. Его предположения оказывались верными. Русские войска частью уже спустились в лощину к прудам и озерам, частью очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и считал ключом позиции. Он видел среди тумана, как в углублении, составляемом двумя горами около деревни Прац, всё по одному направлению к лощинам двигались, блестя штыками, русские колонны и одна за другой скрывались в море тумана. По сведениям, полученным им с вечера, по звукам колес и шагов, слышанным ночью на аванпостах, по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он ясно видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, и что центр уже достаточно ослаблен для того, чтобы успешно атаковать его. Но он всё еще не начинал дела.
Нынче был для него торжественный день – годовщина его коронования. Перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий, в том счастливом расположении духа, в котором всё кажется возможным и всё удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из за тумана высоты, и на холодном лице его был тот особый оттенок самоуверенного, заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика. Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимание. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана солнце.
Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману (как будто он только ждал этого для начала дела), он снял перчатку с красивой, белой руки, сделал ею знак маршалам и отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые всё более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину.


В 8 часов Кутузов выехал верхом к Працу, впереди 4 й Милорадовичевской колонны, той, которая должна была занять места колонн Пржебышевского и Ланжерона, спустившихся уже вниз. Он поздоровался с людьми переднего полка и отдал приказание к движению, показывая тем, что он сам намерен был вести эту колонну. Выехав к деревне Прац, он остановился. Князь Андрей, в числе огромного количества лиц, составлявших свиту главнокомандующего, стоял позади его. Князь Андрей чувствовал себя взволнованным, раздраженным и вместе с тем сдержанно спокойным, каким бывает человек при наступлении давно желанной минуты. Он твердо был уверен, что нынче был день его Тулона или его Аркольского моста. Как это случится, он не знал, но он твердо был уверен, что это будет. Местность и положение наших войск были ему известны, насколько они могли быть известны кому нибудь из нашей армии. Его собственный стратегический план, который, очевидно, теперь и думать нечего было привести в исполнение, был им забыт. Теперь, уже входя в план Вейротера, князь Андрей обдумывал могущие произойти случайности и делал новые соображения, такие, в которых могли бы потребоваться его быстрота соображения и решительность.
Налево внизу, в тумане, слышалась перестрелка между невидными войсками. Там, казалось князю Андрею, сосредоточится сражение, там встретится препятствие, и «туда то я буду послан, – думал он, – с бригадой или дивизией, и там то с знаменем в руке я пойду вперед и сломлю всё, что будет предо мной».
Князь Андрей не мог равнодушно смотреть на знамена проходивших батальонов. Глядя на знамя, ему всё думалось: может быть, это то самое знамя, с которым мне придется итти впереди войск.
Ночной туман к утру оставил на высотах только иней, переходивший в росу, в лощинах же туман расстилался еще молочно белым морем. Ничего не было видно в той лощине налево, куда спустились наши войска и откуда долетали звуки стрельбы. Над высотами было темное, ясное небо, и направо огромный шар солнца. Впереди, далеко, на том берегу туманного моря, виднелись выступающие лесистые холмы, на которых должна была быть неприятельская армия, и виднелось что то. Вправо вступала в область тумана гвардия, звучавшая топотом и колесами и изредка блестевшая штыками; налево, за деревней, такие же массы кавалерии подходили и скрывались в море тумана. Спереди и сзади двигалась пехота. Главнокомандующий стоял на выезде деревни, пропуская мимо себя войска. Кутузов в это утро казался изнуренным и раздражительным. Шедшая мимо его пехота остановилась без приказания, очевидно, потому, что впереди что нибудь задержало ее.
– Да скажите же, наконец, чтобы строились в батальонные колонны и шли в обход деревни, – сердито сказал Кутузов подъехавшему генералу. – Как же вы не поймете, ваше превосходительство, милостивый государь, что растянуться по этому дефилею улицы деревни нельзя, когда мы идем против неприятеля.
– Я предполагал построиться за деревней, ваше высокопревосходительство, – отвечал генерал.
Кутузов желчно засмеялся.
– Хороши вы будете, развертывая фронт в виду неприятеля, очень хороши.
– Неприятель еще далеко, ваше высокопревосходительство. По диспозиции…
– Диспозиция! – желчно вскрикнул Кутузов, – а это вам кто сказал?… Извольте делать, что вам приказывают.
– Слушаю с.
– Mon cher, – сказал шопотом князю Андрею Несвицкий, – le vieux est d'une humeur de chien. [Мой милый, наш старик сильно не в духе.]
К Кутузову подскакал австрийский офицер с зеленым плюмажем на шляпе, в белом мундире, и спросил от имени императора: выступила ли в дело четвертая колонна?
Кутузов, не отвечая ему, отвернулся, и взгляд его нечаянно попал на князя Андрея, стоявшего подле него. Увидав Болконского, Кутузов смягчил злое и едкое выражение взгляда, как бы сознавая, что его адъютант не был виноват в том, что делалось. И, не отвечая австрийскому адъютанту, он обратился к Болконскому:
– Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village. Dites lui de s'arreter et d'attendre mes ordres. [Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.]
Только что князь Андрей отъехал, он остановил его.
– Et demandez lui, si les tirailleurs sont postes, – прибавил он. – Ce qu'ils font, ce qu'ils font! [И спросите, размещены ли стрелки. – Что они делают, что они делают!] – проговорил он про себя, все не отвечая австрийцу.
Князь Андрей поскакал исполнять поручение.
Обогнав всё шедшие впереди батальоны, он остановил 3 ю дивизию и убедился, что, действительно, впереди наших колонн не было стрелковой цепи. Полковой командир бывшего впереди полка был очень удивлен переданным ему от главнокомандующего приказанием рассыпать стрелков. Полковой командир стоял тут в полной уверенности, что впереди его есть еще войска, и что неприятель не может быть ближе 10 ти верст. Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом. Приказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад. Кутузов стоял всё на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.
– Хорошо, хорошо, – сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.
– Еще успеем, ваше превосходительство, – сквозь зевоту проговорил Кутузов. – Успеем! – повторил он.
В это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн. Видно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро. Когда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся. По дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных. Один был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой. Кутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал «смирно» стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору. Вся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека. Он с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.
Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло. Он был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский; но то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах, и на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.
На ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее. Он несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные, как и его, лица своей свиты. Чарторижский и Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на прекрасных, выхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя. Император Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя. Он подозвал одного из своих белых адъютантов и спросил что то. «Верно, в котором часу они выехали», подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию. В свите императоров были отобранные молодцы ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков. Между ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские лошади.
Как будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.
– Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? – поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.
– Я поджидаю, ваше величество, – отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.
Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не расслышал.
– Поджидаю, ваше величество, – повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил это поджидаю ). – Не все колонны еще собрались, ваше величество.
Государь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился ему; он пожал сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле, как будто взглядом этим жалуясь на Кутузова.
– Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки, – сказал государь, снова взглянув в глаза императору Францу, как бы приглашая его, если не принять участие, то прислушаться к тому, что он говорит; но император Франц, продолжая оглядываться, не слушал.
– Потому и не начинаю, государь, – сказал звучным голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его еще раз что то дрогнуло. – Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном лугу, – выговорил он ясно и отчетливо.
В свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек. «Как он ни стар, он не должен бы, никак не должен бы говорить этак», выразили эти лица.
Государь пристально и внимательно посмотрел в глаза Кутузову, ожидая, не скажет ли он еще чего. Но Кутузов, с своей стороны, почтительно нагнув голову, тоже, казалось, ожидал. Молчание продолжалось около минуты.
– Впрочем, если прикажете, ваше величество, – сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала.
Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича, передал ему приказание к наступлению.
Войско опять зашевелилось, и два батальона Новгородского полка и батальон Апшеронского полка тронулись вперед мимо государя.
В то время как проходил этот Апшеронский батальон, румяный Милорадович, без шинели, в мундире и орденах и со шляпой с огромным султаном, надетой набекрень и с поля, марш марш выскакал вперед и, молодецки салютуя, осадил лошадь перед государем.
– С Богом, генерал, – сказал ему государь.
– Ma foi, sire, nous ferons ce que qui sera dans notre possibilite, sire, [Право, ваше величество, мы сделаем, что будет нам возможно сделать, ваше величество,] – отвечал он весело, тем не менее вызывая насмешливую улыбку у господ свиты государя своим дурным французским выговором.
Милорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько позади государя. Апшеронцы, возбуждаемые присутствием государя, молодецким, бойким шагом отбивая ногу, проходили мимо императоров и их свиты.
– Ребята! – крикнул громким, самоуверенным и веселым голосом Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками стрельбы, ожиданием сражения и видом молодцов апшеронцев, еще своих суворовских товарищей, бойко проходивших мимо императоров, что забыл о присутствии государя. – Ребята, вам не первую деревню брать! – крикнул он.
– Рады стараться! – прокричали солдаты.
Лошадь государя шарахнулась от неожиданного крика. Лошадь эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле, несла своего седока, выдерживая его рассеянные удары левой ногой, настораживала уши от звуков выстрелов, точно так же, как она делала это на Марсовом поле, не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов, ни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в этот день тот, кто ехал на ней.
Государь с улыбкой обратился к одному из своих приближенных, указывая на молодцов апшеронцев, и что то сказал ему.


Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за карабинерами.