Финдли, Нил Дуглас

Нил Дуглас Финдли
англ. Neil Douglas Findlay
Дата рождения	7 мая 1859(1859-05-07)
Место рождения	Ланаркшир, Лоуленд, Шотландия, Великобритания
Дата смерти	10 сентября 1914(1914-09-10) (55 лет)
Место смерти	Прие, Эна, Пикардия, Франция
Принадлежность	Великобритания Великобритания
Род войск	Британская армия
Годы службы	1878—1914
Звание	Бригадный генерал
Часть	Королевский полк артиллерии
Командовал	1-я пехотная дивизия
Сражения/войны	Хазарская экспедиция Вторая бурская война Первая мировая война  • Битва на Эне
Награды и премии

Нил Дуглас Финдли (англ. Neil Douglas Findlay; 7 мая 1859, Ланаркшир, Лоуленд, Шотландия, Великобритания — 10 сентября 1914, Прие, Эна, Пикардия, Франция) — британский военный деятель, бригадный генерал Армии. Офицер Королевской артиллерии Финдли участвовал в Хазарской экспедиции 1888 года и во Второй англо-бурской войне. За свои действия, он получил высокую оценку генерала Редверса Баллера и впоследствии стал штабным офицером. После начала Первой мировой войны Финдли был произведен в бригадные генералы и назначен командиром 1-й пехотной дивизии Королевский артиллерии. В этом звании и чине, во время битвы на Эне, Финдли был убит осколками разорвавшегося немецкого снаряда.

Биография

Молодые годы и семья

Нил Дуглас Финдли родился 7 мая 1859 года в Истерхилл-хаусе в шотландском Ланаркшире в семье Гамильтон Дуглас и Томаса Данлопа Финдли. Они поженились 8 июля 1855 года в Эдинбурге.

Начало военной карьеры и женитьба

В январе 1878 года Нил поступил в Королевскую военную академию в Вулвиче в качестве джентльмен-курсанта, и 18 декабря 1878 года произведён в лейтенанты Королевской артиллерии. В то же время он женился на Алме Ллойд, родившей двух дочерей: Констанс (род. в 1880) и Энн (род. в 1881).

Экспедиция в Индии

23 июля 1887 года Финдли получил звание капитана и принял участие в Хазарской экспедиции 1888 года в Британской Индии, где был упомянут в донесениях. До этого, он провел некоторое время в штабном колледже Камберли.

На войне с бурами

1 марта 1894 года Финдли был произведён во адъютанты. 21 декабря 1896 года он был повышен до звания майора, и поступил в Королевскую полевую артиллерию, созданную 1 июля 1899 года. После этого, он принял участие во Второй англо-бурской войне, в частности в боевых действиях в Натале и Трансваале, а также деблокаде Ледисмита. В это время, Финдли был ответственен за боеприпасы и находился под командованием генерал-лейтенанта Редверса Баллера и был дважды упомянут в донесениях. За своё участие в кампании он получил Медаль королевы за Южную Африку с шестью застежками.

Баллер был впечатлен производительностью Финдли, заявляя, что «майор Финдли один из лучших офицеров, которых я встречал. Он был замечательным командиром колонны боеприпасов, загруженной боеприпасами различной природы. Его батареи были полными каждую ночь, и он не разу не ошибся. Он имеет всю квалификацию для штаба и для высшего командования, и я желаю удостоить его имя вашего внимания, как заслуживающего полного уважения». Данная благоволительная оценка была опубликована в правительственном вестнике «The London Gazette» от 8 февраля 1901 года, и 5 марта Финдли был назначен штабным офицером.

Штабной офицер

29 ноября 1900 года Финдли был временно повышен до подполковника, и до 15 апреля 1904 года служил бригадным майором 1-го армейского корпуса. Он сменил на этом посту Джона Филипа Дю Кана, позже вошедшего в состав Королевской полевой артиллери и служившего в Первой мировой войне мастером-генералом боеприпасов. 1 сентября 1904 года Финдли был повышен в звании до подполковника, и 30 июня 1905 года стал Компаньоном ордена Бани.

15 октября 1905 года Финдли был временно повышен до полковника, а 2 марта 1908 года — полностью до полковника. Его заменой после последнего назначения стал Александр Гамильтон-Гордон, позже ставший командиром корпуса в Первой мировой войне. Финдли исполнял обязанности помощника генерал-адъютанта в военном министерстве, пока 14 июля 1910 года не был назначен командиром 1-й пехотной дивизии в Олдершоте.

На Первой мировой войне

Вскоре после начала Первой мировой войны 28 июля 1914 года, 25 августа Финдли был произведен в бригадные генералы. Он был отправлен в качестве командующего 1-й пехотной дивизией во Францию и принял участие в том, что позже стало называться первой битвой при Эне. Немецкие войска взяли господствующую высоту на востоке долины Эны, и совместным франко-британским наступлением планировалось выбить их оттуда. На рассвете 10 сентября британские войска в Венизеле с намерением перейти реку выдвинулись для поддержки французских сил, сражавшихся в Суассоне. Одновременно, французский блок зуавов пересёк Виллесур-Эг, вплотную приблизившись в правому флангу немцев. Британские войска столкнулись с серьёзным сопротивлением немецкого арьергарда около Прёя, в результате чего дислоцированная там британская артиллерия под командованием Финдли была приведена в боевую готовность.

Немецкие осадные гаубицы открыли огонь по артиллерии Финдли и дороги, прилегающей к его позиции, и в результате слишком высоких взрывов осколочных снарядов (от 91 до 122 метров; 300 — 400 футов), погибло несколько человек. Данная позиция находилась в опасности взятия её немецкими войсками и Финдли приказал привести орудия в действие для немедленной обороны. Затем он подошёл к своему полковому капеллана, отдал ему некоторые личные вещи и просил присмотреть за ними в случае если с ним что-то случится. Финдли остался со своими артиллерийскими орудиями, обеспечивая советами и поддержкой их экипажи, вопреки советам своего персонала перейти в более безопасное место. Британская артиллерия выиграла артиллерийскую дуэль, в результате чего немецкий огонь ослаб, позволив пехоте продвинуться. В этот момент, немцы дали «прощальный» залп, попав в лошадь Финдли и убив их обоих. Финдли был поражен осколками снаряда в голову около левого глаза. Немецкий огонь, возможно, был направлен на отряд британской пехоты, проходивший вдоль дороги рядом с позицией Финдли, в то время как он выбирал новое положение для своих орудий в районе Торей к северу от Шато-Тьерри. В тот же день, пехота союзников успешно переправилась через реку и заставила немцев отступить к Лану и Ла-Феру.

Финдли, ставший первым британским генералом, погибшим на этой войне и описывающийся как один из лучших офицеров от артиллерии, был похоронен на кладбище в Куршане под бронзовым крестом. 15 июня 1938 года его тело было перезахоронено на Британском кладбище Вайи. После его смерти, командующим 1-й пехотной дивизией стал бригадный генерал Эдвард Фаншоу, ставший позже командиром корпуса. На церкви в Маунт-Верноне в Глазго установлена мемориальная доска его памяти.

Отрывок, характеризующий Финдли, Нил Дуглас

– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.
Теперь деятели 1812 го года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812 м году причиной погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами – русской армией; не только никто не предвидел этого, но все усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812 м годе авторы французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые скажут: «Я тогда еще сказал, что это так будет», забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со стороны русских – о завлечении неприятеля в глубь России – принадлежат, очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не только во все время войны со стороны русских не было желания заманить французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него очевидно пагубно.