Лазистан

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Чанети»)
Перейти к: навигация, поиск

Лазистан (лазск. ლაზონა — Лазона; груз. ჭანეთი — Чанети) — территория, занимаемая османской провинцией (санджаком), входившей в состав Трапезундского вилайета и граничащей с Батумским округом Кутаисской губернии, населённая лазами, или чанами. В русскиx источниках XVI-XIX веков упоминается как часть т.н. "Турецкой Грузии"[1] или "Грузинская земля".[2]





Природа

Лазистан — область на северо-востоке современной Турции, в пределах северных склонов Восточно-Понтийских гор, обращенных к Чёрному морю. Высота до 3931 м (г. Качкар в Лазистанском хребте). Склоны изрезаны поперечными долинами рек. Климат субтропический с осадки 2-3 тыс. мм в год. В прибрежной полосе культивируются табак, виноградники, кукуруза, фундук, цитрусовые. Широколиственные леса из дуба, клёна, бука, граба с густым вечнозеленым подлеском распространены у подножий гор; на высоте 400—1250 м буково-еловые леса; на высоте 1250—1900 м еловые леса с примесью пихты; выше — криволесье и горные луга. Во время древних оледенений Лазистан служил убежищем для теплолюбивой флоры и фауны.

История

В древности этот регион являлся частью Колхидского царства. Царство Эгриси было известно древним грекам и римлянам под названием Лазика, а персам, как Лазистан. В отличие от северных соседей — мегрелов и южных — армян, Чанети избежало арабского владычества и осталось в составе Византии. В Средние века — был частью Грузии вплоть до турецкого завоевания в 1578 году. В 1878 году восточный Лазистан (включая город Батум) вошёл в состав Российской империи, а центр османского санджака переместился из Батума в город Ризе. Площадь Санджака составляла 3733,73 кв. км (3500 кв. вёрст). Жителей (лазы и греки) было 138400. Лазистан доставлял турецкому флоту лучших моряков[3].

После падения Грузинской Демократической Республики в 1922 году территория Лазистана была разделена между РСФСР и кемалистской Турцией в 1925 году.

Принадлежность восточного Лазистана

Источники

См. также

Напишите отзыв о статье "Лазистан"

Примечания

  1. Кавказскiй Календарь, 1879 г., ст. 510.
  2. Андриадзе, Георгий, "Неизвестная историческая Грузия (христианский Лазистан)", ст. 88 (текст на старорусском языке), Тбилиси, 2012, ISBN 978-9941-19776-5
  3. Лазистан // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Лазистан

– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.