Эльштейн-Горчаков, Генрих Натанович

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Эльштейн и Горчаков

Генрих Натанович Эльштейн-Горчаков
Имя при рождении:	Генрих Натанович Эльштейн
Дата рождения:	5 июля 1919(1919-07-05)
Место рождения:	Бердянск, Таврическая губерния, Советская Россия
Дата смерти:	23 сентября 2016(2016-09-23) (97 лет)
Место смерти:	Афула, Израиль
Подданство:
Род деятельности:	Прозаик, публицист, литературовед
Награды:	Премия Союза писателей Израиля
[www.gorchakov.org/ chakov.org]
[lit.lib.ru/w/wolodimerowa_l_w/dommuzey.shtml Произведения на сайте Lib.ru]

Генрих Натанович Эльштейн-Горчаков (р. 5 июля 1919, Бердянск, Таврическая губерния) — русский писатель, литературовед.

Биография

Родился в городе Бердянске (Таврическая губерния). Отец — Натан Самуилович Эльштейн (1891—1938), инвалид, с 16 лет участвовавший в революционном движении. Был членом партии Бунд. Три года провёл в ссылке в Архангельской губернии. Позднее отошёл от политики, занявшись журналистикой и адвокатской деятельностью. Мать — Рахиль Мееровна (1893—1961), домашняя хозяйка, позднее работник инвалидной артели. Старший брат — Самуил Натанович (1918—1941), погиб во время Великой Отечественной войны под Москвой.

В 1924 году семья пятилетнего Генриха переехала из Киева в Москву. В 1938 году Натана Эльштейна арестовали и расстреляли 4 октября того же года. Реабилитирован посмертно в 1956 году.

В 1938 году Генрих Эльштейн успешно сдал вступительные экзамены в Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ), но не был принят из-за ареста отца. Отказавшись забирать документы, начал борьбу за право учиться и в 1939 году был без экзаменов принят в институт. Позднее из-за репрессированного отца Генриха не приняли на работу в многотиражную газету номерного завода и в редакцию «Комсомольской правды», освободили от должности ответственного секретаря Мосгорсовета Осоавиахима. В августе 1941 года, имея белый билет, добровольцем ушёл на фронт. Первые три месяца прослужил в особых частях разведотдела Западного фронта, но, заполнив анкету для отправки в партизанский отряд, отправлен в свой военкомат с предписанием: «за невозможностью использовать» был переведён в запасной полк и в мае 1942 года демобилизован по состоянию здоровья.

В сентябре 1942 года принят на третий курс Литературного института им. Горького. В 1943 году представил в качестве будущей дипломной работы главы романа «Одиннадцатое сомнение», за который подвергся резкой критике, был исключён из комсомола и института. 16 апреля 1944 года арестован. Осуждён Особым совещанием на восемь лет лагерей по статьям 58-10 ч.2 и 58-11. До августа 1945 года содержался в московских тюрьмах. Затем четыре года отбывал наказание в Мариинских лагерях в Кемеровской области (Летяжский ОЛП и Сусловское отделение Сиблага). С июня 1949 находился в колымских лагерях: лагпункты «Центральный», «Сопка» и Коцуган Бутугычагского отделения Берлага. В августе 1951 года был освобождён с зачетом восьми месяцев рабочих дней. Был оставлен на Колыме на бессрочном ссыльном поселении в посёлке Усть-Омчуг Тенькинского района Магаданской области, работал на прииске «Ветреном», затем год в аптекоуправлении Магадана старшим инженером-экономистом, возглавлял плановый отдел. В Москву вернулся только в 1960 году после снятия судимости. В 1962 году завершил обучение в Литинституте. В 1963 году реабилитирован.

Занимался литературоведением и критикой, специализируясь в основном на русской поэзии, главным образом на творчестве Марины Цветаевой. Был внештатным консультантом Литературной консультации Союза писателей СССР. Писал свои художественные произведения, но не имел возможности публиковаться.

Известность как писатель получил в конце 1980-х годах, когда стал печататься в советских журналах «Вопросы литературы» и «Наше наследие», а также в западных: «Новый журнал» (Нью-Йорк), «Венский альманах», «Грани» (Франкфурт-на-Майне), «Русская мысль» (Париж) и других.

В ноябре 1989 года выступал с лекцией в Йельском университете «К источникам трагического у Марины Цветаевой».

В мае 1990 года Генриху Горчакову из КГБ были возвращены три главы романа «Одиннадцатое сомнение», дневники 1942 года, социально-политический очерк и другие «вещественные доказательства» по его делу 1944 года.

В 1992 году выступил с докладом «Смерть как подвиг» на Международном симпозиуме, посвященном столетию Марины Цветаевой в Париже. В 1993 году прочитал доклад о Марине Цветаевой «Тайна стиха» на Первой Международной научно-тематической конференции в Москве. В том же году в американском издательстве «Aytiqvari» опубликована его книга «О Марине Цветаевой. Глазами современника».

С сентября 1994 года живёт в Израиле, в Афуле. Член Федерации Союзов писателей Израиля. Автор книги лагерных мемуаров «Л-1-105» (Иерусалим, 1995 [вышла в формате аудиокниги в 2006 году]; второе издание книги — Москва, «Университетская книга», 2009 год). В 1997 году за эту книгу был награждён первой премией Союза русскоязычных писателей Израиля как за лучшую книгу года. В том же году на грант «Американского фонда сохранения еврейской культуры» опубликована вторая книга воспоминаний «Судьбой наложенные цепи: от Колымы до Иерусалима» (Иерусалим; аудиокнига — Москва, 2007; второе издание книги — Москва, "Университетская книга, 2010 год). В 2000 году московское издательство «Конкорд ЛТД» напечатало книгу о Солженицыне — «Послесловие. „Л-1-105“», написанную совместно с женой Леей Горчаковой-Эльштейн. В 2002 году иерусалимское издательство «S-press» выпустило книгу «Тайны поэзии».

В 2013 году вышла книга «Славы подлинный устав» (дипломная работа о поэме А. Твардовского «За далью даль» 1962 года, издательство Манжента, Смоленск). Автор ряда статей, опубликованных в журнале «Russian Literature» (Амстердам), в сборниках «Песнь жизни» (Париж), «Культурное наследие российской эмиграции» (Москва), в московской и израильской прессе.

Ссылки

• [www.gorchakov.org/gorchakov.html Персональный сайт Генриха Горчакова]
• [lit.lib.ru/w/wolodimerowa_l_w/dommuzey.shtml Генрих Горчаков (Эльштейн) — Администрации и научному руководству Дома-музея Марины Цветаевой]
• prstr.narod.ru/texts/num0803/gor0803.htm

Отрывок, характеризующий Эльштейн-Горчаков, Генрих Натанович

– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.