Абрамов, Фёдор Александрович

Фёдор Александрович Абрамов
Место рождения:	село Веркола, Пинежский уезд, Архангельская губерния, РСФСР
Место смерти:	Ленинград, РСФСР, СССР
Род деятельности:	прозаик, литературовед, публицист, литературный критик
Годы творчества:	1949—1983
Направление:	социалистический реализм
Жанр:	рассказ, очерк, повесть, роман
Язык произведений:	русский
Дебют:	роман «Братья и сестры» (1958)
Премии:
Награды:
[www.lib.ru/PROZA/ABRAMOW/ Произведения на сайте Lib.ru]

Фёдор Алекса́ндрович Абра́мов (29 февраля 1920, село Веркола, Архангельская губерния — 14 мая 1983, Ленинград) — русский советский писатель, литературовед, публицист. Один из наиболее известных представителей так называемой «деревенской прозы», значительного направления советской литературы 1960—1980-х годов.

Биография

Фёдор Абрамов родился в крестьянской семье, был младшим из пяти детей. Отец: Александр Степанович Абрамов (1878—1921), занимался извозом в Архангельске. Мать: Степанида Павловна, урождённая Заварзина (1883—1947), крестьянка из староверов. Когда Фёдору был год, умер его отец.

После окончания Веркольской начальной школы-четырёхлетки Абрамов пошёл в 5 класс в Кушкопальскую школу. В 1933 году Фёдор переехал в райцентр — село Карпогоры (45 км от Верколы), чтобы закончить десятилетнюю школу. В 1938 году после окончания с отличием средней школы был зачислен без экзаменов на филологический факультет Ленинградского университета.

После третьего курса, 22 июня 1941 года ушёл добровольцем в народное ополчение. Служил пулемётчиком 377-го артиллерийско-пулемётного батальона, в сентябре 1941 года был ранен в руку, после короткого лечения вновь вернулся на передовую. В ноябре 1941 года был тяжело ранен (пулей перебиты обе ноги), лишь по случайности обнаружен бойцом похоронной команды, собиравшей убитых. Провёл блокадную зиму 1941—1942 года в ленинградском госпитале, в апреле 1942 года был эвакуирован по льду Ладожского озера одной из последних машин. По ранению получил отпуск на 3 месяца, преподавал в Карпогорской школе. Признан годным к нестроевой службе, с июля 1942 года был заместителем командира роты в 33-м запасном стрелковом полку в Архангельском военном округе, с февраля 1943 года — помощником командира взвода Архангельского военно-пулемётного училища. С апреля 1943 года был переведён в отдел контрразведки «Смерш» на должность помощника оперуполномоченного резерва, с августа 1943 года — следователь, с июня 1944 года — старший следователь следственного отделения отдела контрразведки. О том времени написал автобиографическую повесть «Кто он?», опубликованную его вдовой после его смерти. Демобилизован осенью 1945 года.

Член ВКП(б) с 1945 года.

Окончил с отличием филологический факультет Ленинградского государственного университета (1948) и поступил в аспирантуру ЛГУ. В 1949 году, в бытность аспирантом, участвовал в травле профессоров-«космополитов» (Бориса Эйхенбаума, Григория Гуковского, Марка Азадовского и других). Этих эпизодов своей карьеры Абрамов впоследствии стыдился.

Во время учёбы познакомился со своей будущей женой Людмилой Крутиковой (впоследствии — литературным критиком, исследователем творчества И. А. Бунина). В 1951 году женился и защитил кандидатскую диссертацию по творчеству М. А. Шолохова. В 1951—1960 годах был старшим преподавателем, затем доцентом и заведующим кафедрой советской литературы ЛГУ.

В начале хрущёвской оттепели в 1954 году опубликовал в журнале «Новый мир» статью «Люди колхозной деревни в послевоенной литературе», в которой выступил против лакировки положения дел на селе. Под угрозой увольнения из ЛГУ был вынужден признать ошибочность своей статьи.

В летние каникулы 1950 года на хуторе Дорище Новгородской области Абрамов начал писать свой первый роман «Братья и сёстры», который был закончен через шесть лет. В течение двух лет роман не принимали к публикации, писателю отказали журналы «Октябрь» и «Новый мир». В 1958 году роман был опубликован в журнале «Нева» и был доброжелательно встречен критикой. В 1960 году Абрамов оставил кафедру и стал профессиональным литератором.

В 1963 году в журнале «Нева» вышла повесть «Вокруг да около», вызвавшая постановление Ленинградского горкома КПСС об искажении колхозной жизни, редактор журнала снят с работы. Сначала в «Литературной газете» появились положительные рецензии Г. Радова «Вся соль в позиции» (5 марта 1963 года) и В. Чалмаева «Я есть народ» (26 марта 1963 года), но затем последовали разгромные статьи в «Советской России» (Колесов В. «Действительно, вокруг да около». 13.04.63), «Ленинградской правде» (Беляев Н. «Нет, это не правда жизни». 28.04.63), журнале «Коммунист» (Степанов В. «Сельская тема в очерках писателя». № 13 1963) и др. Положительные отзывы изымали из уже набранных номеров газет и журналов. Повесть была названа «идейно порочной», а Ф. Абрамова несколько лет нигде не печатали. В июне 1963 года издательство «Флегон пресс» выпускает в Лондоне повесть в переводе Дэвида Флойда отдельной книгой под названием «Хитрецы». В начале июня 1963 года в газете «Пинежская правда», а чуть позже в газетах «Правда Севера» и «Известия» было напечатано открытое письмо от якобы земляков Федора Абрамова к писателю «К чему зовешь нас, земляк?». Однако позже выяснилось, что письмо привезли в Верколу из райцентра и заставили людей, не читавших повесть «Вокруг да около», подписать его.

В 1979 году в газете «Пинежская правда» Фёдор Абрамов опубликовал открытое письмо к своим землякам «Чем живём — кормимся?», вызвавшее противоречивые отклики пинежан. Письмо было перепечатано в газете «Правда» с сокращениями и изменениями текста без ведома автора.

Награждён орденом Ленина (1980), орденом Отечественной войны II степени и медалями «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.».

30 октября 1981 года Фёдор Абрамов выступил на авторском вечере в Останкино, который транслировался по телевидению на всю страну. Конспект этого четырёхчасового выступления был опубликован в 1993 году.

Ф. А. Абрамов умер 14 мая 1983 года в Ленинграде. Похоронен в селе Веркола на правом берегу реки Пинега; на левом берегу находится Артемиево-Веркольский монастырь, вопросом восстановления которого Абрамов был озабочен в конце жизни. В Верколе открыт музей Абрамова.

Литературная деятельность

С 1949 публиковал литературно-критические статьи о советской литературе. Первый роман «Братья и сёстры» (1958) вместе с романами «Две зимы и три лета» (1968) и «Пути-перепутья» (1973) образовал эпический цикл «Пряслины» (Пряслины — крестьянский род, о судьбе которого повествуют романы). За трилогию «Пряслины» Ф. Абрамову присуждена Государственная премия СССР (1975). Продолжением цикла стал роман «Дом» (1978).

Автор рассказов и очерков о колхозной жизни, повестей «Безотцовщина» (1961), «Пелагея» (1969), «Деревянные кони» (1970), «Алька» (1972), где крестьянский мир Русского Севера показан в его будничных заботах, горестях и радостях.

Несмотря на лауреатство, многие произведения Абрамова (как и у других писателей-деревенщиков) проходили в печать нелегко, с цензурными купюрами, вызывая упрёки в сгущении мрачных красок.

Уже после смерти писателя был опубликован роман «Чистая книга» — первая книга из задуманной Ф. Абрамовым трилогии, посвящённой раздумьям о судьбе России.

Избранные произведения

Братья и сёстры

Тетралогия под общим названием «Братья и сёстры»:

• Братья и сёстры. (1958) Роман. Часть 1.
• Две зимы и три лета. (1968) Роман. Часть 2.
• Пути-перепутья. (1973) Роман. Часть 3.
• Дом. (1978) Роман. Часть 4.

Разное

• О чём плачут лошади (1973)
• Алька. (1972) Повесть
• Бабилей. Рассказ
• Бабилей. (1980) Сб. рассказов и повестей
• Безотцовщина. (1961) повесть
• Бревенчатые мавзолеи. (1981) Миниатюрный рассказ
• Валенки. Рассказ
• Вокруг да около. (1963) Очерк
• Деревянные кони. (1970) Рассказ
• Жила-была семужка. (1962) Рассказ
• Золотые руки. Рассказ
• Из колена Аввакумова. Рассказ
• Когда делаешь по совести. Рассказ
• Мамониха. (1973) Повесть
• М. А. Шолохов: Семинарий. (1958) Книга (соавт. В. В. Гура)
• Медвежья охота. (1963-64) Рассказ
• Надежда. Рассказ
• Новогодняя ёлка. Рассказ
• От этих весей Русь пошла… Очерк (соавт. А. Чистяков)
• Отомстил. Рассказ
• Пашня живая и мёртвая. Очерк (соавт. А. Чистяков)
• Пелагея. (1969) Повесть
• Поездка в прошлое. (1974, опубл. в 1986)
• Поля Открой Глаза. Рассказ
• Последний старик деревни. Рассказ
• Самая счастливая. Рассказ
• Сказание о великом коммунаре. Рассказ
• Слон голубоглазый. Рассказ
• Трава-мурава.
• Чистая книга. Книга (незаконч.)
• Люди колхозной деревни в послевоенной прозе. (1954) Статья
• Сюжет и жизнь («Литературная газета», 13 января 1971 года) Статья
• Чем живём-кормимся?.. (1979) Открытое письмо землякам

Экранизации

• Своя земля, 1973 год (телефильм Петра Тодоровского по повести «Безотцовщина»)
• Две зимы и три лета, 2014 год (телесериал по тетралогии «Братья и сестры»)

Критика

• Буртин Ю. Г. О наших братьях и сёстрах. (1959)
• Радов Г. Г. Вся соль — в позиции. (1963)
• Панкин Б. Д. Живут Пряслины. (1969)
• Старикова Е. Социологический аспект современной «деревенской прозы». (1972)
• Дедков И. Межа Пелагеи Амосовой. (1972)
• Золотусский И. П. Фёдор Абрамов: Личность. Книги. Судьба. (1986)
• Турков А. М. Фёдор Абрамов: Очерк. (1987)
• Крутикова-Абрамова Л. В. Дом в Верколе: Документальная повесть. (1988)
• Оклянский Ю. М. Дом на угоре: О Фёдоре Абрамове и его книгах. (1990)
• Оклянский Ю. М. Веркольский народник. (1997)
• Оклянский Ю. М. Шумное захолустье. (1997)
• Кульбас Д. Г. Эстетические принципы Ф. Абрамова. (1998)
• Полякова И. Фёдор Абрамов: Из газетной статьи.

Память

• На доме по адресу Мичуринская улица 1 в 1992 году была установлена мемориальная доска (архитектор Т. Н. Милорадович) с текстом: «В этом доме в 1982 —- 1983 годах жил и работал писатель Федор Александрович Абрамов».

• Имя Фёдора Абрамова носят: школы и улицы в Верколе, Карпогорах, Архангельске, Санкт-Петербурге; библиотека в Санкт-Петербурге и в Карпогорах; улица в Санкт-Петербурге (2010); астероид (3409) Абрамов (1995); теплоход «Фёдор Абрамов» (1988), Всероссийский театральный фестиваль «Родниковое слово», Всероссийская литературная премия им. Ф. Абрамова.

• 28 февраля 2015 прошли юбилейные торжества, посвященные 95-летию со дня рождения писателя.

• В Санкт-Петербурге в этот день 28 февраля, состоялась церемония возложения цветов к мемориальной доске, установленной в честь писателя на доме на Мичуринской улице, по его последнему адресу. В памятной церемонии приняли участие Министр культуры РФ Владимир Мединский, вице-губернатор Санкт- Петербурга Владимир Кириллов, председатель Комитета по культуре Санкт-Петербурга Константин Сухенко, народный артист России, исполнитель одной из ролей легендарного спектакля «Братья и сестры» Игорь Скляр, и др.

• В Архангельске юбилей Федора Абрамова совпал с началом Года литературы. В областной библиотеке имени Добролюбова создана уникальная экспозиция «Чистая книга», посвященная знаковому, но незаконченному произведению писателя. Этот проект получил грант президента РФ. В честь абрамовского юбилея на сцене Архангельского областного театра драмы имени Ломоносова снова идет спектакль «Пелагея и Алька».

• Если родную деревню Федору Александровичу не могла заменить никакая другая, то родным городом для него стал Ленинград. В Санкт-Петербурге в библиотеке имени писателя (имя писателя было присвоено библиотеке в 2000 году), прошли XVI Петербургские Абрамовские встречи. Эти встречи проходят каждый год и неизменно собирают большое количество почитателей таланта Федора Абрамова.

• В 2015 году встречи были в формате конференции, и назывались «Писатель Федор Абрамов — ленинградец».

• К юбилейной дате состоялось ещё одно знаменательное для культурной жизни Петербурга событие — легендарный спектакль «Братья и сестры» выходит на сцену Малого Драматического Театра с новым составом. За истекшие годы в спектакле играли десятки исполнителей, составившие несколько поколений артистов театра, но только один из них, Сергей Власов, исполнитель роли Егорши, принимал участие во всех представлениях «Братьев и сестер», начиная с самого первого, дипломного, впервые показанного в июне 1978 г.

Литература

• Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / [пер. с нем.]. — М. : РИК «Культура», 1996. — XVIII, 491, [1] с. — 5000 экз. — ISBN 5-8334-0019-8.</span>
• Мартынов Г. Г. Летопись жизни и творчества Федора Абрамова: 1920—1983. Кн. I: 1920—1958. СПб.: Изд. дом «Мiръ», 2015. — 608 с., ил.; ISBN 978-5-98846-124-1.

Ссылки

• [www.lib.ru/PROZA/ABRAMOW/ Абрамов, Фёдор Александрович] в библиотеке Максима Мошкова.
• [fabramov.ru/ Сайт, посвящённый жизни и творчеству Абрамова]
• Библиотека им. Федора Абрамова
• [belolibrary.imwerden.de/wr_Abramov.htm Ф. А. Абрамов в библиотеке Белоусенко]
• [www.biblus.ru/Default.aspx?auth=29s1c8 Изданные книги]
• [aj.pomorsu.ru/wiki/%D0%90%D0%B1%D1%80%D0%B0%D0%BC%D0%BE%D0%B2,_%D0%A4%D1%91%D0%B4%D0%BE%D1%80_%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%80%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87 Абрамов, Фёдор Александрович]. Статья в [aj.pomorsu.ru электронной версии] энциклопедии «Архангельские журналисты. ХХ век»
• д/ф [russia.tv/brand/show/brand_id/10549 «Северное сияние Федора Абрамова»] (2014, РТР)
• [webkamerton.ru/2015/03/fyodor-abramov-protiv-udushayushhe-naglogo-bolshinstva/ Игорь Фунт к 95-летнему юбилею Ф. Абрамова]

Отрывок, характеризующий Абрамов, Фёдор Александрович

Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.