Асикага Ёсинори

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Асикага Ёсинори
足利 義教

Годы жизни
Период Муромати
Дата рождения 12 июля 1394(1394-07-12)
Место рождения Киото
Дата смерти 12 июля 1441(1441-07-12) (47 лет)
Место смерти Киото
Могилы и места почитания Дзюнэндзи (префектура Киото)
Имена
Взрослое имя Ёсинобу (義宣)
Ёсинори (義教)
Посмертный титул Фукоин (普広院)
Монашеское имя гиэн (義円)
Дзендзан докэ (善山道恵)
Должности
Сёгунат сёгунат Муромати
Титулы сэйи тайсёгун
Годы правления 1429—1441
Род и родственники
Род Асикага
Отец Асикага Ёсимицу
Мать Фудзивара Кэйко
Братья Асикага Ёсимоти
Преемник Асикага Ёсикацу
Жёны
Законная жена Хино Кадзуко (日野宗子)
Сандзё Тадако (三条尹子)
Наложницы Хино Сигэко (日野重子)
Сёбэн-тоно (少弁殿)
Хигаси-онката (東御方)
Дети
Сыновья Всего 11 сыновей:
Асикага Ёсикацу
Асикага Ёсимаса
Асикага Масатомо (足利政知)
и другие
Дочери 8 дочерей

Асикага Ёсинори (яп. 足利 義教; 12 июля 1394 — 12 июля 1441) — 6-й сёгун сёгуната Муромати. Правил с 1429 по 1441 год. Третий сын Асикага Ёсимицу, 3-го сёгуна сёгуната Муромати. Младший брат Асикага Ёсимоти, 4-го сёгуна сёгуната Муромати. Единственный самурайский лидер в истории Японии, который был избран жребием. За свою диктаторскую манеру управления и воинственность прозван «лихим сёгуном». Убит собственными вассалами. После его смерти начался постепенный развал существующей политической системы, которая базировалась на авторитете сёгуна.





Биография

Из монахов в сёгуны

Будущий сёгун родился 12 июля 1394 года (1 года оэй). Он был третьим ребёнком в семье, а потому не имел возможности стать преемником своего отца. Молодому Асикаге была уготована карьера монаха. В 10 лет его отдали в столичный храма Сёреньин, в котором он после пятилетнего обучения принял постриг и получил монашеское имя «гиэн» (义円). В 1411 году, в возрасте 18 лет, он принял монашеские обеты и занял высшую в государственной буддистской иерархии должность «великого монаха» дайсодзё (大僧正). В 1419 году (28 год оэй) гиен был назначен на должность главы влиятельной в Японии буддистской секты Тэндай. Ему пророчили большое будущее на религиозном поприще.

Однако через два года гиэн оставил председательство в секте, планируя идти в политику. Это связано с кризисом в сёгунской семье. В 1425 году (32 год оэй) 5-й малолетний правитель сёгуната Муромати скоропостижно скончался. Его отец, экс-сёгун Асикага Ёсимоти также скончался за три года, не успев назначить наследника. Главная линия правителей сёгуната угасла. Чтобы избежать войн между претендентами за сёгуновский титул, канрэй Хатакэяма Мицуие вместе с высокопоставленными сёгуната решили выбрать преемника жеребьёвкой. Она проводилось в феврале 1428 года (1 года Сётё), в святилище Ивасимидзу Хатиман-гу, с участием четырёх кандидатов из боковых линий рода Асикага — младших братьев покойного Ёсимоти, среди которых был и Гиэн. Последний одержал победу и был признан присутствующими новым главой сёгуната Муромати.

В том же году Гиэн снял с себя постриг и получил новое имя «Ёсинобу». Ему спешно были присвоены высокие 5-й и 4-й ранги чиновничьей системы императорского двора и титул «левого председателя конюшен» саманоками (左马头). В 1429 году (1 год Эйкё), 35-летний Асикага прошёл церемонию совершеннолетия и изменил имя «Ёсинобу» на «Ёсинори»[1]. После церемонии он получил долгожданную должность монаршего советника и тутул «Великого сёгуна — завоевателя варваров», то есть титул правителя сёгуната Муромати. Тогда же Ёсинори был дарован 3-й ранг и титул «правого генерала гвардии» (右 近卫 大将, Саю Коноэ Тайсе). В 1430 году он занял высший, 1-й ранг в чиновничьей иерархической системе, а в 1432 году получил титул «левого министра» садайдзин (左大臣), став «слугой номер один» при императорском дворе. В тот же 1432 года Ёсинори был признан «лидером рода Минамото» (源氏长), то есть главой всех самураев Японии.

Первые шаги

Придя к власти, Ёсинори сразу показал своему окружению, что собирается возродить централизованный сёгунат времен своего отца и установить жесткую диктатуру сёгуна. Для этого он прежде всего ограничил в правах сёгунских советников (канрэй), которые до этого времени фактически единолично управляли самурайским правительством и страной. Уже в 1428 году Ёсинори возобновил практику сбора совещаний вассалов и увеличил количество совещательных институтов, уменьшив таким образом влияние канрэев на принятие политических решений и усилив свои позиции как реального лидера правительства. Следующего года (1 года Эйкё) он подчинил себе судебных надзирателей, которые находились в ведомстве канрэев, лишив последних судебных рычагов власти.

Ёсинори приложил также усилия к политической, а порой и физической ликвидации представителей «Южной линии» (大覚寺统) императорского дома, которые ещё при Асикага Такаудзи были враждебно настроены к сёгуната. В 1428 сёгун способствовал восхождению на монарший трон представителя «Северной линии» (持明院统), императора Го-Ханадзоно, и закрепил за его потомками право наследовать императорский титул. Таким образом, Ёсинори обезоружил мощную оппозицию сёгуната при дворе и заставил повиноваться своей воле столичных аристократов.

Планируя наладить финансовое состояние своего правительства, новый сёгун способствовал восстановлению вассальных отношений с Китаем и торговли с ним, которая была прервана в правление брата в 1411 году.

Покорение Кюсю

Ради возрождения былого величия сёгуната Ёсинори должен восстановить целостность страны. На время избрания его сёгуном в регионах Канто и Кюсю образовались независимые правительства, которые отказывались признавать его власть. Для реализации своего замысла Ёсинори взялся за реформирование войск и создал личную гвардию так называемых «служащих» Хоко-сю (奉公众). В 1430 году, под предлогом того, что кантоский лидер Асикага Мотиудзи ослушался его приказа изменить использования старого девиза правления с Сётё на Ейкё и самовольно назначал в Камакура настоятелей дзен овских храмов, сёгун решил осуществить карательный поход против него. Однако военные отказали Ёсинори от этого плана, убедив в необходимости организовать экспедицию на остров Кюсю. По приказу сёгуна её возглавил обладатель западных регионов страны — Оути Морими (1377—1431).

Правительственные войска в течение года вели тяжёлые бои на Кюсю против родов Сён и Отомо. Во время одной из битв командующий сёгуновскои экспедиции погиб. Его сын Оути Мотийо (1394—1441) вместе с силами рода Ямана смог разбить вражеские армии в 1433 году и покорить остров на конец 1430-х годов. За эти заслуги Ёсинори назначил Оути на должность «инспектора Кюсю» (九州 探 题).

Конфликт с Энрякудзи

Кроме укрощения сепаратистов, Ёсинори наводил порядок в религиозных делах. В молодости он был председателем секты Тэндай, которая на протяжении нескольких сот лет вмешивалась в политику центрального правительства Японии. Сёгун понимал, насколько опасным для его нынешней власти может быть эта мощная и независимая буддистская община. Чтобы поставить монахов под свой контроль, он назначил своего младшего брата Гись (义承) новым председателем секты Тэндай и расставил своих знакомых монахов настоятелями многих столичных храмов. Однако в 1433 году (5 году Эйкё) в цитадели секты — монастыре Энрякудзи — действия сёгуна расценили как посягательство на «исконные права защитников Закона Будды» и отправили армию монахов-воинов сохэй устраивать беспорядок в столице в знак протеста. Разгневанный Ёсинори немедленно атаковал монастырь и заставил мятежных монахов капитулировать. Однако в следующем году он узнал, что монахи Энрякудзи снова вынашивают антиправительственные планы и проклинают его в своих службах по заказу оппозиционного правителя региона Канто, Асикаги Мотиудзи.

Терпение Ёсинори лопнуло и в 1435 году, лично возглавив большое войско, он вторично штурмовал непокорный монастырь. Знатные монахи были поголовно вырезаны, а простых монахов заставили сжигать себя самих живьём. Центральное здание монастыря, зал компо-тюдо, который имела 600-летнюю историю, была обращена в пепел. По приказу сёгуна рассказывать о сожжении и убийства в Энрякудзи строго запрещалось — каждому, кто распространял слухи грозила смертная казнь.

Хотя говорить об укрощении секты Тэндай и её главного оплота не разрешалось, молва о действиях Ёсинори быстро разошлась по стране и вынудил другие непокорные секты и монастыри, в частности Кофукудзи, признать свою зависимость от сёгуната. Благодаря этому буддистские общины временно прекратили вмешиваться в политику центрального правительства.

Война годов Эйкё

Между тем правитель региона Канто, Асикага Мотиудзи, продолжал политику непризнания действующего сёгуна, поскольку сам планировал возглавить сёгунат после смерти бездетного Ёсимоти. Кантоский лидер имел все шансы стать новым главой страны, поскольку он был потомком Асикага Такаудзи, основателя сёгуната, и, в отличие от Ёсинори, не принимал монашеский постриг. Однако столичные влиятельные круги помогли именно Ёсинори занять руководящую должность, что стало причиной фактического независимости подведомственных Мотиудзи территорий на востоке Японии. Последний в разных формах проявлял свой протест центральной власти сёгуна. В 1429 году Мотоудзи отказался использовать новый девиз правления Эйкё, а в 1434 подговорил монахов Энрякудзи проклинать действующую власть. В 1438 году (10 году Эйкё) он без разрешения Ёсинори провёл церемонию совершеннолетия для своего старшего сына, презрев правом сёгуна предоставлять всем людям подчинённых обладателей один иероглиф от своего имени. Этот поступок кантоского правителя расценили в столице как откровенно враждебный. Отныне Ёсинори лишь ждал удобного момента, чтобы уничтожить непокорного родственника.

Повод вскоре появился. Советник Мотиудзи, кантоский Канре Уэсуги Норидзане, который часто упрекал сюзерена за раскол единого дома Асикага, узнал, что тот собирается убить его и был вынужден бежать из резиденции Мотиудзи в Камакура к своим владениям в провинции кодзука. В ответ правитель региона Канто организовал карательный поход против непокорного слуги. Объявлением войны воспользовался сёгун Ёсинари, заключивший союз с Уэсуги и рядом кантоских обладателей против Мотиудзи, смог провозгласить последнего «врагом императорской династии» и двинулся в 1439 году (11 году Эйкё) с войском на Камакура. Армии Мотиудзи потерпели сокрушительное поражение, а их главнокомандующий, после душещипательных уговоров спасти ему жизнь, был вынужден совершить сэппуку. Почти все его родственники были казнены. Род правителей региона Канто перестал существовать. Ёсинори попытался посадить новым лидером Канто своего сына, но встретил сопротивление Уэсуги и местной знати, и похоронил этот замысел.

Покорение Канто. Диктатура

Хотя сёгун и захватил Камакура, остатки войск противника во главе с двумя уцелевшим сыновьями Асикага Мотиудзи нашли поддержку у обладателя провинции Симоса, Юки Удзитомо . В 1440 году они подняли восстание против сёгуната. На подавление бунта центральное правительство бросил войска во главе с Уэсуги Норидзане, которые за год штурмов и осад получили все замки врага. На 1441 год (1 год Какицу) регион Канто был полностью покорен. Сыновей покойного Мотиудзи казнили по пути в Киото.

Того же года Ёсинори выступил с армией в провинцию Ямато против семьи Китабатаке, которая продолжала поддерживать оппозиционную режиму «южную императорскую династию». Сёгун захватил все дворцы и крепости противника, а протестующих и инакомыслящих или вырезал, или сослал в монастыре.

Кроме этого, Ёсинори активно вмешивался в дела наследия и вопросы наследников влиятельных провинциальных властителей, всячески ограничивая их власть. Сёгун полагался и обогащал только своих вассалов в Западной Японии — роды Оути и Акамацу. Всех подчиненных, менее противились его воле или смели сделать ему замечание, он казнил немедленно, несмотря на родственные связи, титулы и ранги.

Таким образом, завоевав Кюсю и Канто и поставив под свой жесткий контроль буддистские общины и провинциальную знать, Ёсинори совершил свой первоначальный замысел — установил единоличную диктатуру сёгуна. Времена его правления были исполнены социальных и политических катаклизмов, поэтому почти все слои японского общества предпочитали видеть во главе государства сильного и волевого лидера, который мог решить наболевшие проблемы. Единоличный режим Ёсинори по форме был реализацией этих желаний. Однако с другой стороны, резкий и параноидальный характер сёгуна до смерти пугал его подчиненных, а из-за проводимых репрессий период его правления воспринимался, как время «тотального ужаса». За свой резкий стиль Ёсинори заслужил славу «дурного сёгуна». Едва ли не единственным достойным поступком Ёсинори, получившим одобрительные отзывы современников, было издание в 1439 году стихотворной антологии «Новое продолжение сборника новых и старых песен» («新続古今和歌集»).

Гибель

В начале 1441 года Ёсинори вмешался в дела рода Хатакэяма и сместил его главу, заменив Хатакеяму Мотикуни его неопытным сыном Мотинагой. Действия сёгуна вызвали скрытое возмущение даже среди его ближайшего окружения, которое решило свергнуть диктатора. Акамацу Мицусуке и его сын Нориясу начали готовить мятеж. 12 июля 1441 года (1 года Какицу) они пригласили сёгуна в свою столичную усадьбу по случаю празднования победы в войне против рода Юки. Поскольку Акамацу издавна были в хороших отношениях с Ёсинори, тот, ничего не подозревая, направился с небольшим свитой к их резиденции. В разгар торжественного банкета хозяева усадьбы напали на сёгуна и отсекли ему голову.

Потеряв лидера, сёгунат оказался в хаосе. Акамацу Мицусуке и его сын смогли бежать из Киото к своим владениям в провинции Харима. Лишь через месяц правительственные войска во главе с Хосокава Мотицуне и Ямана Содзеном смогли добраться до убийц и уничтожить главную линию рода Акамацу. Эти события получили название «войны года Какицу» (嘉吉 の 乱).

В результате этого мятежа авторитет сёгуна потерпел сильный удар. Вся деятельность Ёсинори по восстановлению мощного сёгуната была пущена на ветер. Его преемники были не в состоянии контролировать и управлять подчинёнными властителями.

Напишите отзыв о статье "Асикага Ёсинори"

Примечания

  1. ↑ По преданию Асикага не любил имя «Ёсинобу» через его созвучности с японским выражением «ё-о синобу» (прятаться от людских глаз), а потому сменил его на более благозвучное «Ёсинори»
  2. ↑ В храме Содзендзи (г. Киото) также находится «захоронения головы» Ёсинори. Какое из двух является настоящим погребением — неизвестно. Тело сёгуна было сожжено и захоронено в столичном храме Дзюнендзи

Ссылки

Отрывок, характеризующий Асикага Ёсинори

Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Асикага_Ёсинори&oldid=79684305»