Джакомо Кампофрегозо

Джакомо Кампофрегозо итал. Giacomo Fregoso <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Дож Генуи
3 августа 1390 — 6 апреля 1391
Предшественник:	Антониотто Адорно (1340—1398)
Преемник:	Антониотто Адорно (1340—1398)
Рождение:	1340(1340) Генуя
Смерть:	1420(1420) Генуя
Отец:	Доменико ди Кампофрегозо
Мать:	Лимбания Коччарелло

Джакомо Кампофрегозо (итал. Giacomo Fregoso; Генуя, 1340 — Генуя, 1420) — 12-й дож Генуэзской республики.

Биография

Джакомо родился в Генуе в 1340 году. Его отец, Доменико ди Кампофрегозо, был избран дожем Генуи в 1370 году. Сам Джакомо получил продвинутое образование. Хроники характеризуют его как кроткого и ученого человека, известного литератора и философа своего времени. После получения диплом юриста он стал работать в торговой компании в Восточном Средиземноморье, а также принял участие в управлении маоной (откупной бизнес по сбору налогов) на острове Хиос. Пользуясь определенным коммерческим успехом, Джакомо принял участие в войнах, которые велись республикой, в частности завоеванием Кипра в 1373. Вернувшись в Геную, он получил от отца задание оборонять восточную Ривьеру.

Когда Доменико свергли в 1378 году, вся семья Фрегозо была изгнана в ссылку. Джакомо находился вдали от Генуи в течение следующих двух догатов Антониотто Адорно и Николо Гуарко. Он вернулся в город только когда новый дож Леонардо Монтальдо обнародовал закон об амнистии в 1383 году. После своего возвращения Джакомо удалось несколько раз избираться в Совет Старейшин, который руководил республикой, и дож Адорно возложил на него обязанности организовать встречу папы Урбана VI в городе. Позднее он также был ответственным за дипломатические взаимоотношения республики с Амадеем VII, графом Савойи. В то же время он продолжал преследовать и личные экономические цели, в особенности в области маоны (откупного бизнеса).

Правление

В 1390 году Генуя вошла в тяжелый правительственный кризис, приведший к тому, что дож Антониотто Адорно бежал из Генуи, чтобы укрыться в Савоне. Население Генуи собралось, чтобы избрать нового дожа, и 3 августа им стал Джакомо Кампофрегозо. Он был выбран населением в основном за известную всем способность управлять делами и за его политическую умеренность, что, по мнению жителей, могло, наконец, обеспечить мирное правление.

Умеренность Джакомо проявилась в 1391 году, когда Адорно привел своих сторонников в пригород Генуи Сестри-Поненте (около восьми сотен человек), чтобы вернуть себе власть. Несмотря на заверения о поддержке дожа против Адорно со стороны горожан, Джаком не только решил не предпринимать каких-либо военных действий против армии бывшего дожа, но и вообще покинул Дворец дожей. В итоге без какого-либо сопротивления Адорно вступил в город и 6 апреля 1391 года провозгласил себя дожем. Хроники рассказывают, что Джакомо, отказавшись от поста по собственной воле, был приглашен Адорно на роскошный банкет, устроенный в его честь. Отношения между двумя правителями Республики казались дружественными, но новый бунт разрушил баланс, и Джакомо был заточен в замок Леричи, бывшую тюрьмы дожа Николо Гуарко, до 1396 года.

Последние годы

Джакомо вернулся в Геную в 1398 году, был избран в Совет старейшин и назначен послом во Флоренцию и Пизу. В 1411 году, в возрасте 71 года, он был назначен комиссаром военно-морского флота и ответственным за отпор набегам пиратов.

Точная дата смерти Джакомо неизвестна, но историки считают наиболее вероятной датой 1420 год. Его тело было погребено в семейной усыпальнице, построенной его отцом на кладбище Санта-Марта, но на сегодняшний день его могила утрачена.

Библиография

• Sergio Buonadonna, Mario Mercenaro. Rosso doge. I dogi della Repubblica di Genova dal 1339 al 1797. — Genova: De Ferrari Editori, 2007.

Отрывок, характеризующий Джакомо Кампофрегозо

Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.