Антонио Гуарко

Антонио Гуарко итал. Antonio Guarco
Дож Генуи
17 августа 1394 — 3 сентября 1394
Предшественник:	Николо Дзоальи
Преемник:	Антониотто Адорно (1340—1398)
Рождение:	1360(1360) Генуя
Смерть:	1405(1405) Павия
Отец:	Николо Гуарко
Профессия:	доктор права

Антонио Гуарко (итал. Antonio Guarco; Генуя, 1360 — Павия, 16 марта 1405) — дож Генуэзской республики.

Биография

Антонио был старшим сыном Николо Гуарко, который был дожем с 1378 по 1383 годы, и его жены Лино Онза.

Его имя впервые упоминается в хрониках в 1383 году, когда вместе с другими членами семейства Гуарко он был вынужден бежать из Генуи к маркизу Финале после смещения его отца с поста дожа. Гурако смогли вернуться в Геную после избрания в том же году дожем Леонардо Монтальдо. По этому поводу Лудовико Гуарка, брат Николо, предложил заключить барк между Антонио и дочерью Монтальдо для примирения двух семей.

Гуарко не задержались в городе надолго: в июне 1384 года дож Леонардо Монтальдо умер от чумы, а его место занял исторический враг Гуарко, Антониотто Адорно. Семья снова была вынуждена бежать к маркизу Финале, но тот предал Николо и выдал его Адорно, который заключил его в тюрьму в замке Леричи, где тот и умер. Антонио, потеряв отца, вместе с дядей занялся торговлей в восточных колониях республики, на Родосе и на Кипре.

В июне 1392 года новый дож Антонио Монтальдо пригласил Гуарко вернуться в Геную, где Антонио Гуарко занял место одного из ближайших соратников дожа. Но уже в начале 1394 года заговор сторонников Адорно и спровоцированные им народные восстания привели к падению дожа Монтальдо и последующему назначению «народного дожа» Николо Дзоальи.

Дож Дзоальи на фоне народного недовольства заподозрил Гуарко в интригах и заключил Антонио на несколько дней в тюрьму, но после после консультаций с Советом распорядился его выпустить. Однако Антонио не простил дожу обвинений и вступил в заговор с семьями Монтальдо, Кампофрегозо, сторонниками архиепископа Генуи кардинала Карло III Фиески и даже Антониотто Адорно. В итоге Дзоальи был вынужден бежать из Генуи 17 августа 1394 года, а победители собрались во Дворце дожей для выборов его преемника. Не придя к соглашению, два главных претендента, Антонио Гуарко и Пьетро Кампофрегозо, решили разыграть пост дожа в игре в кости, и удача оказалась на стороне первого.

Подобное "избрание" дожа было признано историками и летописцами того времени позором, но позже было подтверждено решением Совета старейшин: дож Антонио Гуарко был объявлен двадцатым в истории Республики.

Правление

Странная и необычная процедура выборов нового дожа неизбежно привела, всего два дня спустя, к тому, что недовольные горожане и знать стали собираться в общественных местах, чтобы решить, что делать в этой ситуации. Оппоненты Гуарко - Фрегозо - стали собирать верные силы для свержения дожа. Еще более запутало политическую ситуацию в городе возвращение Антониотто Адорно, который 22 августа вступил в Геную, рассчитывая вернуться к власти. Его наемники вступили в вооруженную борьбу с солдатами дожа Гуарко и людьми семьи Монтальдо. Адорно заключил секретное соглашение с Фрегозо и предавшим дожа Антонио Монтальдо и поешл с войском ко Дворцу дожей. Гуарко, чувствуя себя преданным на всех фронтах, 30 августа пошел в атаку на людей Адорно во главе около 2000 солдат. Атака оказалась неудачной, и Гуарко был вынужден забаррикадироваться во Дворце дожей.

После свержения

Адорно провозгласил себя дожем Генуи, в четвертый раз, а Гуарко все-таки удалось бежать и найти убежище в Савоне. Горожане убедили его восстать против генуэзской власти и призвать к помощи французов и миланцев. 28 февраля 1395 года в замке Лерма был подписан договор о создании лиги "анти-Адорно". Генуэзцы осадили замок Лерма тем же летом, но в итоге, под давлением французов, Гуарко и Адорно примирились, и Антонио был вынужден отказаться от притязаний на власть.

В октябре 1396 года Адорно признал сюзеренитет французского короля и стал его губернатором. В феврале 1397 года примирившиеся Антонио Гуарко и Антонио Монтальдо двинули свои силы против Адорно, к замку Ронко-Скривия, где обнаружили ожесточенное сопротивление ополченцев семей Спинола и Фиески. Войска Гуарко и Монтальдо были вынуждены отступить.

В марте 1397 года, после замены Адорно французским королём на графа Сен-Поля, Гуарко пришел к перемирию с бывшим губернатором и получил в управление замок Гави и прощение своих действий против Генуи и французской короны. Однако очень скоро Гуарко вступил в конфликт с французским губернатором и вместе с Антонио Монтальдо был отправлен в июле 1398 года в долины с задачей усмирить население, недовольное французским правлением. В Генуе вскоре родились подозрения о возможном заговоре, составленном Гуарко и Монтальдо, эти подозрения усилились, когда оба не согласились вернуться в столицу. Из страха перед беспорядками губернатор Пьер Френель бежал в Савону, а затем в Асти, оставив Геную без власти, терзаемую фракциями гвельфов и гибеллинов и чумой, которая, среди прочих, привела к смерти Антонио Монтальдо и его заклятого врага Антониотто Адорно.

Беспорядки в городе продолжались до 28 июля 1398 года, когда обе стороны достигли соглашения о прекращении огня, и только с назначением нового губернатора Кольяра де Кодвиля ситуация вернулась в нормальное русло. Несмотря на перемирие, в городе продолжились столкновения между сторонниками Гуарко, Монтальдо и Адорно, а неспособность губернатора навести порядок привела к избранию горожанами в качестве правителя Баттисты Бокканегра (зятя Гуарко после его брака с Бенедеттой Бокканегра) вместо французского губернатора. Народные выборы не были признаны королём Франции, и бежавший в Савону Кольяр де Кодвиль получил приказ восстановить контроль над Генуей. Растущее недовольство населения привело 21 марта 1400 года к отставке популярного губернатора Бокканегра, несмотря на усилия Антонио Гуарко. Его место занял избранный народом 26 марта Баттиста де Франки Лусардо, но и он не был официально признан королём Франции. Первоначально Антонио Гуарко нашел место при дворе в качестве старшего советника, пока французы не восстановили свой контроль над городом.

Последние годы

В анти-аристократической атмосфере, в 1401 году Гуарко покинул Геную и отправился в генуэзскую колонию Кипр ко двору короля Януса Лузиньяна. Здесь он получил пост мэра Фамагусты и организовал рейды вдоль берегов Сирии, что вызвало горячий протест со стороны Венецианской республики и египетского султана. Его флот разграбил Александрию, ответив на притеснения египтянами генуэзской торговли. Новое противостояние на Востоке, вызванное действиями Гуарко, толкнуло Сенат Генуи немедленно направить вооруженную экспедицию, чтобы усмирить Гуарко. Преданный даже королём Кипра, Гуарко не стал дожидаться вооруженного конфликта с генуэзскими солдатами и поспешно покинул остров, чтобы вернуться в Италию.

Прибыв в Павию в 1404 году ко двору Джан-Галеаццо Висконти, он, не колеблясь, взялся за организацию возможного восстания против французского господства. Однако 28 февраля 1405 года люди, нанятые французским губернатором города Жаном II ле Менгром, подстерегли Гуарко во время прогулки по улицам города и ударили его отравленными кинжалами. 16 марта не оправившийся от ранений Гуарко скончался.

Библиография

• Sergio Buonadonna, Mario Mercenaro, Rosso doge. I dogi della Repubblica di Genova dal 1339 al 1797, Genova, De Ferrari Editori, 2007.

Внешние ссылки

• [www.treccani.it/enciclopedia/antonio-guarco_%28Dizionario-Biografico%29/ Approfondimenti sul sito Treccani.it]

Отрывок, характеризующий Антонио Гуарко

Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.