Чешское восстание 1547 года

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Пражское восстание сословий»)
Перейти к: навигация, поиск
Чешское восстание 1547 года
чеш. Stavovský odboj roku 1547
Основной конфликт: Шмалькальденская война
Дата

январь — июль 1547

Место

Чешское королевство

Причина

политика короля, направленная против распространения протестантизма и на укрепление королевской власти

Итог

победа короля Фердинанда I Габсбурга

Противники
Фердинанд I Габсбург Чешские протестантские сословия
Командующие
неизвестно неизвестно
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Чешское восстание 1547 года (чеш. Stavovský odboj roku 1547 — Сословное сопротивление 1547 года) — первое антигабсбургское восстание чешских сословий, произошедшее в Праге в январе — июле 1547 года, и третье по счёту восстание сословий в Габсбургской империи после восстания комунерос в Испании (1520—1522) и гентского восстания во Фландрии (1539—1540)[1]. Восстание было вызвано абсолютистской политикой короля Фердинанда I Габсбурга, направленной на сокращение политического влияния привилегированных сословий и проведение рекатолизации земель Чешской короны.





Причины восстания

Первый король Чехии из династии Габсбургов Фердинанд I после вступления на престол начал политику постепенного ограничения властных полномочий сословных органов в землях Чешской короны, стремясь установить режим абсолютизма, являвшийся совершенно новой и непривычной политической концепцией для Чехии (да и всей Европы) 1-й половины XVI века[2]. Особо болезненно восприняло ограничение своих привилегий городское сословие, существенно окрепшее в период правления в Чехии династии Ягеллонов. Напряжённость в отношениях между Фердинандом I и Прагой, а также лужицкими городами, возникла уже в 1526 году и с каждым годом накалялась вплоть до восстания в 1547 году. Кроме того, недовольство протестантских чешских сословий вызывала религиозная активность нового короля, направленная на проведение в чешских землях политики рекатолизации.

При избрании на чешский престол Фердинанд I в 1526 году обязался в своих коронационных капитуляциях охранять неприкосновенность прав, свобод и привилегий чешских сословий в соответствии с законами королевства[3]. Однако с середины 1540-х годов новый король направил свои усилия на включение Чехии в состав централизованной наследственной монархии Габсбургов. Вступив на престол, Фердинанд решил освободиться от традиционной зависимости короля от сословных институтов. Ещё в 1527 году королём были учреждены тайный совет, придворная канцелярия и придворная комора — органы центральной королевской власти, наделённые правом вмешиваться в дела отдельных земель чешской короны и в компетенцию их властных институтов. Местонахождение этих органов власти Фердинанд перенёс в Вену и сформировал их из представителей в основном немецкого, испанского и итальянского дворянства[4].

Следующим ударом по привилегиям сословий были запреты краевых сеймов дворянства и общих собраний членов городских коммун[5]. Наконец, в 1545 году король вынудил чешские сословия согласиться с записью в собрание чешских законов («Обновлённые земские доски») о его восшествии на престол по праву наследования его жены Анны Ягеллонской, а не в результате выборов на сословном сейме, как указывалось в реверсе 1526 года[4].

Постоянное недовольство сословий вызывала и финансовая политика Фердинанда I, стремившегося финансировать войны обширной Габсбургской монархии, зачастую не учитывая экономические интересы и возможности Чешского королевства. Введение налога на сделки купли-продажи в 1534 году вызвало сильные волнения в большинстве крупных городов Чехии и в результате было отменено[6].

Начало и развитие восстания

Наиболее активными сторонниками восстания проявили себя горожане Праги, а также дворяне, принадлежавшие к общине чешских братьев. Непосредственным поводом к пражскому восстанию сословий послужила попытка Фердинанда I оказать военную и финансовую поддержку своему брату императору Карлу V в его войне с протестантским Шмалькальденским союзом немецких княжеств. В декабре 1546 года король Фердинанд I попытался получить согласие генерального сейма на выделение средств для финансирование императорских войск, однако получил категорический отказ[4]. В январе 1547 года король потребовал от сейма собрать чешское ополчение для отправки на помощь герцогу Морицу Саксонскому, союзнику императора. Не получив согласия сейма, Фердинанд I 12 января 1547 года издал мандат о созыве чешского ополчения для похода в Саксонию. Это было грубым нарушением одного из основных земских законов, запрещавших использование войск за границами королевства без общего согласия сословий на сейме. В ответ на эти действия сословия обвинили короля в нарушении их сословных привилегий и издали протест-прокламацию. Вдобавок ко всему 27 января 1547 года скончалась королева Анна Ягеллонская, и по Праге поползли пересуды о том, что Фердинанд Габсбургский не имеет больше прав на чешский престол и что его место должен занять его сын эрцгерцог Максимилиан[7].

9 февраля в Праге состоялось запрещённое королём общее собрание членов городской коммуны, принявшее решение не подчиняться королевскому мандату короля и запретившее городским магистратам участвовать в военных действиях Фердинанда Габсбургского. Король в это время находился в военном лагере у Литомержице, ожидая прихода созванного ополчения. Однако вместо ополчения из Праги пришёл письменный протест против королевского мандата о его созыве. Прибывшие в ставку короля дворяне начали переговоры об отмене мандата. Король согласился отменить мандат в обмен на «добровольную» финансовую помощь сословий. В результате в составе королевского войска, помимо наёмников, состояли лишь небольшие отряды, присланные 70 дворянами и королевскими городами Пльзень, Ческе-Будеёвице и Усти-над-Лабой[8].

Три пражских города — Старе-Место, Нове-Место, Мала-Страна — объединились в политический союз, к которому вскоре присоединились часть дворянства и некоторые королевские города. Этот союз, названный «Дружественное соглашение» сословий, потребовал отмены мандата о созыве ополчения и инициировал созыв земского сейма. В Праге была запрещена вербовка наёмников и отменены поставки пороха для королевского войска.

Открытие Пражского сейма, запрещённого королём, состоялось в середине марта. На сейме к оппозиции присоединилось большое количество панов и рыцарей. Сейм принял итоговый документ, также получивший название «Дружественное соглашение чешских сословий», состоявший из 57 статей и ставший главным документом восстания, содержавшим программу защиты сословных вольностей и привилегий и их расширения в рамках закона, а также призыв к сплочению сословий против наступающего католицизма[9]. В документе перечислялись сословные привилегии, пожалованные предыдущими чешскими королями (особенно «славной памяти короля Людовика»[10]) и предоставившие чешским сословиям важное место в системе сословно-представительной монархии. Эти привилегии, в частности, касались порядка формирования и правового статуса земского суда, правового статуса адвокатов, выбора кандидатов на все низшие и некоторые высшие государственные должности (в частности, гетмана Пражского града) только из «природных чехов» (то есть уроженцев Чешского королевства[11]), порядка формирования и правового статуса земского сейма, порядка принесения присяги королём и запрета принесения присяги Римскому папе. Кроме того, «Дружественное соглашение» содержало определённые требования в финансовой сфере, в частности, требования ограничения права чеканки чешской монеты лишь двумя монетными дворами (в Праге и Кутна-Горе), возвращения Праге права склада, отмены всех новых пошлин и запрета евреям скупать серебро и давать деньги в долг, а равно требование о высылке всех евреев с территории Чехии (ст. XXVII[12]).

Кроме того, на сейме был учреждён постоянный комитет восставших сословий, в состав которого вошло по четыре представителя от панского и рыцарского сословий, а равно от горожан Праги. От панского сословия в комитет вошли Арношт Крайирж из Крайка, Вилем Кршинецкий из Ронова, Дивиш Славата и бургграф Борживой из Донина, а от рыцарского — Гинек Крабице из Вейтмиле, Здислав Тлукса из Раби, Бернарт Барханец из Бархова и Мелихар Pop из Ророва (шестеро из них принадлежали к общине чешских братьев). Канцлером комитета был избран пражский патриций Сикст из Оттерсдорфа. Сейм постановил собрать военный налог и созвать ополчение[13]. Несмотря на столь решительные действия, направленные против воли и интересов короля Фердинанда I и рассматриваемые им и его сторонниками как противозаконные, восставшие сословия настаивали на том, что, что эти действия направлены вовсе не против короля, а на защиту законов и привилегий королевства.

В марте того же года войска герцога Саксонии Иоганна Фридриха I осадили верный императору город Яхимов, и в то же время император Карл V подошёл к городу Хеб, намереваясь соединиться с войсками короля Фердинанда I и Морица Саксонского. Вступление войск императора в Чехию вызвало панику восставших сословий: немедленно было созвано военное ополчение, командование которым было поручено высочайшему гетману Кашпару Пфлугу из Рабштейна, и предприняты меры к сбору военного налога (берны). Кроме того, была направлена просьба о помощи к герцогу Иоганну Фридриху Саксонскому (правда, без заверения во взаимной поддержке). Однако собрать берну и ополчение оперативно не удалось. Высочайший гетман Плуг из Рабштейна с собственным войском стоял лагерем у Бечова, в нескольких километрах от войск Иоганна Фридриха I, постоянно требуя от комитета приказа к началу военных действий[14]. Однако комитет был парализован нерешительностью и отсутствием единой стратегии дальнейших действий. Пражский комитет обратился за поддержкой к сословиям соседних земель Чешской короны (Моравии, Силезии, Верхней и Нижней Лужицы), однако каждая из земель по собственным причинам отказала восставшей Чехии в помощи[15].

В апреле 1547 года на сословном сейме представители короля потребовали от восставших распустить сословное ополчение, однако получили решительный отказ. Руководству восстания удалось дополнительно привлечь на свою сторону многих влиятельных представителей протестантских сословий, некоторые из которых занимали важные государственные посты, что придало оппозиции больший политический вес. К «Дружественному соглашению» присоединился влиятельнейший и богатейший чешско-моравский магнат Ян IV из Пернштейна, владевший Кладским графством в Силезии. Однако численно увеличившейся сословной оппозиции стало ещё труднее принимать решительные стратегические решения — среди восставших всё громче раздавались призывы к переговорам с королём[16].

Решающим для судьбы восстания днём стало 24 апреля 1547 года, Шмалькальденская лига, не дождавшаяся военной поддержки протестантских сословий Чехии, потерпела сокрушительное поражение в битве при Мюльберге, а курфюрст Иоганн Фридрих I был взят в плен. Поражение при Мюльберге повергло восставших в замешательство, а сословное ополчение, узнав о поражении, стало расходиться по домам. Комитет восставших сословий решил отложить заседание сейма на 20 мая и направить к королю посольство для достижения примирения. Расходившееся ополчение решено было официально распустить.

Известия о действиях и намерениях комитета вызвали бурное негодование пражан, которые вышли на улицы города. Толпа численностью примерно 200 человек собралась у дома Сикста из Оттерсдорфа, требуя отменить миротворческую миссию посольства к королю. Спонтанно было организовано общее собрание всех городских коммун Праги, которое выступило с аналогичным требованием[17]. Как пишет сам Сикст из Оттерсдорфа, горожане несколько успокоились только после того, как пан Вилем Кршинецкий из Ронова пообещал не распускать ополчение до возвращения посольства.

На майском сейме представители короля потребовали отмены «Дружественного соглашения» сословий, однако получили отказ. При этом было решено послать к королю очередное посольство, в цели которого входил поиск путей постепенного и безболезненного примирения сторон конфликта. Отказавшись от военного противостояния, оппозиция отстаивала перед королём право сословий объединяться в союзы для защиты своих привилегий. Не обладая достаточной военной силой для подавления оппозиции, Фердинанд I решил дипломатическим путём внести раскол между дворянством и городами[18].

Вступление короля в Прагу и подавление восстания

3 июня 1547 года в Литомержице король издал мандат, объявлявший действия сословной оппозиции незаконными и требовавший отмены «Дружественного соглашения». В своём мандате король Фердинанд предлагал восставшим дворянам лично явиться к нему для заверения в преданности либо сделать это в письменном виде. Копии этого мандата были разосланы только поддержавшим восстание дворянам и немногим оставшимся верными королю городам. В ответ на королевский мандат в Литомержице съехалось более 200 дворян во главе с Яном IV из Пернштейна, которые были приняты королём, в отличие от посланцев Праги, которых король не принял. В ответ на это радикальная часть оппозиционных горожан решила готовиться к вооруженной обороне Праги, Кутна-Горы и Жатца, однако верх взяли умеренные силы, всё ещё рассчитывавшие на закрепление части привилегий сословий в результате переговоров с королём. Фердинанду I была направлено смиренное послание союза пражских городов, почтительно утверждавшее, что оппозиционный союз будет распущен только по решению всех сословий. В ответ на это Фердинанд I направил императору просьбу прислать войска[19][20]. По мнению Карела Тифтрунка, король всерьёз рассматривал возможность возобновления и активизации вооружённого сопротивления пражан, вероятно, располагая сведениями о радикальном настрое широких масс горожан и больших запасах оружия в Праге[21].

Как отмечает Сикст из Оттерсдорфа в своей хронике, король был настроен на обострение конфликта и умышленно провоцировал пражан на вооружённое выступление. 1 июля при вступлении в предместья Праги Фердинанд I демонстративно отменил традиционную торжественную встречу короля горожанами, демонстрировавшую преданность города королевской власти. 2 июля король во главе иноземных наёмных войск вступил в Пражский Град и позволил своим солдатам вести себя в Праге как в захваченном вражеском городе. При этом король в течение нескольких дней затягивал переговоры с городскими магистратами. По мнению Йозефа Яначека, король тем самым пытался навести ужас на городскую оппозицию[22].

Так или иначе, бесчинства королевских наёмников вызвали возмущение горожан и привели к небольшим вооружённым столкновениям на улицах города. Опасаясь взрыва народного негодования, пражские магистраты медлили признать безоговорочную капитуляцию и настаивали на том, что роспуск «Дружественного соглашения» может быть осуществлён только по решению общесословного сейма. Продолжавшиеся бесчинства королевских наёмников над горожанами и слухи о приготовленных королём суровых наказаниях для пражан привели к тому, что 5—6 июля в Праге вспыхнуло вооружённое восстание во главе с дворянином Вацлавом Петипеским, наиболее активное участие в котором приняли цеховые ремесленники. Это, в свою очередь, заставило короля сменить тактику и попытаться свести вооружённый конфликт к примирению. Поверив заверениям королевских представителей о намерении короля наказать виновных в городских бесчинствах и видя нежелание магистратов идти на обострение конфликта с королём, восставшие пражане успокоились и разошлись по домам. 7 июля восстание было окончено, а его руководители сдались «на милость и немилость» короля. На следующий день состоялся королевский суд над горожанами Праги. Прага, а после и ещё 25 городов, противостоявших королю, были лишены всех своих сословных привилегий, обложены непомерными штрафами и подвергнуты конфискациям земельных владений[23].

В августе 1547 года созванный королём в Праге Генеральный сейм (получивший в истории название «Кровавого») приговорил к смертной казни четырёх руководителей восстания (вождя июльского восстания Вацлава Петипеского, члена комитета Бернарта Барханца из Бархова, примаса Старе-Места Якуба Фикара из Врата и горожанина Вацлава из Елениго[24]), закрепил за королём право созыва земских сеймов, запретил дворянам поступать на военную службу за пределами Чехии, лишил королевские города земельных владений и сословных привилегий и наложил на них огромную контрибуцию[25].

Причины поражения восстания

Главной причиной поражения восстания считается неготовность большей части чешского общества к столь резкому выступлению против королевской власти. Йозеф Яначек основной причиной поражения восстания считает тот факт, что оппозиционная часть чешских сословий (радикально настроенные горожане и протестантское дворянство) была слишком мала: подавляющее большинство сословий состояло из умеренных утраквистов и католиков, не желавших открытого выступления против короля[26].

Сословная оппозиция в Чехии в середине 1540-х годов представляла собой противоречивый альянс разнородных политических группировок, выражавших зачастую противоположные интересы. Оппозиция не имела единой программы, отстаивая в основном старые сословные вольности и привилегии. Всё это обусловило внутреннюю слабость и разобщённость сословной оппозиции и отсутствие скоординированных военных действий во время восстания.

Фердинанду I помогло также то, что император в этот момент добился существенного успеха в Шмалькальденской войне и смог выделить часть своих войск для подавления мятежа в Праге[4].

Последствия поражения восстания

В результате поражения восстания сословий существенно изменился характер сословно-представительной монархии в Чехии: бюргерство, прежде всего пражское, занимавшее со времён гуситских войн важное и наиболее оппозиционное место в системе чешской сословной монархии, было полностью устранено из политической жизни королевства. В результате этого чешские города, лишённые прежней экономической мощи и политического влияния, проявили себя довольно пассивно в период восстания чешских сословий 1618—1620 годов[27].

Политическое влияние и экономические возможности чешских городов, прежде всего Праги, были сведены до минимума. Помимо земельных владений, города лишились многих финансовых и торговых привилегий, права сбора таможенных пошлин, торговых сборов, судебных штрафов и налогов на наследование имущества, которые отныне стали взиматься в королевскую казну. Все грамоты с городскими правами и привилегиями были изъяты. Выморочное имущество горожан, ранее отходившее городской коммуне, теперь также обращалось в доход короля, кроме того, король начал использовать в отношении горожан право мёртвой руки. В дальнейшем Фердинанд I постепенно возвращал городам их привилегии за огромные выкупы, пополняя тем самым королевскую казну. Помимо чешских, были отняты привилегии и у лужицких городов, обвинённых в неисполнении королевских приказов во время восстания. Полностью потеряв свою самостоятельность, лужицкие города в дальнейшем так и не смогли вернуть своё экономическое положение.

Доходы короля были пополнены также за счёт значительных размеров штрафов, наложенных на отдельных горожан Праги, обвинённых в участии в восстании (причём размер штрафов ставился в зависимость от размера имущества горожанина, а не от степени его участия в восстании)[28]. Масса горожан, не располагавших достаточным имуществом, была подвергнута телесным наказаниям и изгнаниям. Значительный удар был нанесён королём по цеховому устройству городских ремесленников: королевским указом цехи были лишены всех своих привилегий и самостоятельности в определении цен на свою продукцию. Политическое влияние ремесленных цехов в Чехии было сведено к нулю. Однако ремесленные цехи уцелели и к 1560-м годам также за значительные выкупы вернули себе практически все потерянные права и привилегии.

Кардинально ограничено было городское самоуправление: все магистраты городов были подчинены особым королевским чиновникам — рихтаржам и гетманам. Были существенно урезаны полномочия городских судов и ограничена независимая судебная система вообще. Староместский городской суд был лишён статуса высшей судебной инстанции Праги, а его полномочия были переданы специально созданному в 1548 году Королевскому апелляционному суду по городским делам, который получил право рассматривать дела не только крепостных крестьян, но и горожан, рыцарей и панов.

Оппозиционное чешское дворянство также понесло наказания, хотя и меньшие, чем города: были наказаны только 36 дворян[29][30]. Свободные земельные владения многих из них были конфискованы: стоимость конфискованных земель составила примерно четверть всех феодальных земельных владений в Чехии[31]. Однако часть конфискованных земель король возвратил прежним владельцам, но уже в качестве ленного держания. Несколько активных деятелей восстания из панского и рыцарского сословий не пожелали явиться на суд короля и эмигрировали из Чехии (гетман Кашпар Пфлуг из Рабштейна, члены комитета Вилем Кршинецкий из Ронова и Мелихар Pop из Ророва, а также Альбин Шлик из Голейча, Хендрих Видпах из Видпаха и Петр Велемитский[32]). Сикст из Оттерсдорфа благодаря протекции своих друзей при дворе отделался лишь недолгим тюремным заключением в смрадном подвале Чёрной башни[33].

Репрессиям подверглась и община чешских братьев, членами которой являлись многие наиболее радикально настроенные участники восстания. 5 октября 1547 года был переиздан «Владиславский мандат против пикартов» (как католические сторонники короля презрительно называли чешских братьев), после чего Фердинанд подписал два новых мандата, направленных на запрещение деятельности общины. Специально назначенные королевские комиссары приступили к конфискации имущества местных собраний чешских братьев и закрытию их молитвенных домов. Епископ общины чешских братьев Ян Аугуста был брошен в тюрьму. В 1548 году около 1000 чешских братьев вынуждены были эмигрировать в протестантскую Пруссию, где герцог Альбрехт Гогенцоллерн поселил их в Мариенвердере[34].

Поражение пражского восстания сословий привело к существенному ограничению полномочий генерального сейма, главного сословного органа власти. Созывать сейм отныне мог только король, который издавал для этого так называемые королевские «пропозиции» — повестку для обсуждения на собираемом сейме. Сейм, созванный без разрешения короля, объявлялся незаконным[4]. Все сословные союзы были запрещены королевским указом как незаконные, король отныне мог созывать земские сеймы и назначать состав земских учреждений, не выслушивая мнения сословий соответствующих земель. Наконец, Фердинанд I добился от генерального сейма согласия на коронацию своего наследника ещё при своей жизни, что прямо нарушало положения коронационных капитуляций Фердинанда 1526 года. Чешские сословия фактически лишались права на свободное избрание своего короля, чешская монархия Габсбургов начала превращаться в наследственную[35].

Однако победа Фердинанда I над чешской сословной оппозицией не была абсолютной, поскольку королю всё же не удалось превратить все сословия королевства в послушных проводников своей политики. В сословиях сохранились оппозиционное отношение к политике Габсбургов и желание вернуть потерянные политические привилегии. Вторая половина XVI века прошла под знаком постоянного противостояния между протестантской дворянской оппозицией и королём, что в итоге привело к восстанию чешских сословий 1618—1620 годов, ставшему первым актом масштабной европейской Тридцатилетней войны[1].

См. также

Напишите отзыв о статье "Чешское восстание 1547 года"

Примечания

  1. ↑ 1 2 Мельников, 1989, с. 25.
  2. ↑ Мельников, 1989, с. 6—7.
  3. ↑ Мельников, 1989, с. 7.
  4. ↑ 1 2 3 4 5 Левченков, 2003.
  5. ↑ Мельников, 1989, с. 8.
  6. ↑ Мельников, 1989, с. 9.
  7. ↑ Мельников, 1989, с. 10.
  8. ↑ Мельников, 1989, с. 10—11.
  9. ↑ Мельников, 1989, с. 11.
  10. ↑ «Дружественное соглашение», 1989, с. 116.
  11. ↑ «Дружественное соглашение», 1989, с. 117, 120, 121, 123, 127.
  12. ↑ «Дружественное соглашение», 1989, с. 123.
  13. ↑ Мельников, 1989, с. 12.
  14. ↑ Мельников, 1989, с. 13.
  15. ↑ Мельников, 1989, с. 14.
  16. ↑ Мельников, 1989, с. 16—17.
  17. ↑ Мельников, 1989, с. 17.
  18. ↑ Мельников, 1989, с. 17—18.
  19. ↑ Janacek J. Doba předbělohorská, 1984, s. 291—292.
  20. ↑ Мельников, 1989, с. 19.
  21. ↑ Tieftrunk, 1872, s. 231.
  22. ↑ Janacek J. Doba předbělohorská, 1984, s. 294.
  23. ↑ Мельников, 1989, с. 20—21.
  24. ↑ Tieftrunk, 1872, s. 305.
  25. ↑ «Кровавый сейм» (СИЭ 8), 1965.
  26. ↑ Janacek J. Uvod, 1950, s. 23—24.
  27. ↑ Мельников, 1989, с. 23.
  28. ↑ Janacek J. K ucasti prazanu, 1964, s. 21—30.
  29. ↑ Tieftrunk, 1872, s. 281.
  30. ↑ Janacek J. Doba předbělohorská, 1984, s. 303—306.
  31. ↑ Janacek J. Doba předbělohorská, 1984, s. 325.
  32. ↑ Сикст из Оттерсдорфа, 1989, с. 80.
  33. ↑ Сикст из Оттерсдорфа, 1989, с. 81.
  34. ↑ Богемские братья (ЭСБЕ), 1891, с. 165.
  35. ↑ Мельников, 1989, с. 24.

Литература

  • [ru.wikisource.org/wiki/%D0%AD%D0%A1%D0%91%D0%95/%D0%91%D0%BE%D0%B3%D0%B5%D0%BC%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B5_%D0%B1%D1%80%D0%B0%D1%82%D1%8C%D1%8F Богемские братья] // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: В 86 томах (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1891. — Т. IV. — С. 165—166.
  • [www.wkzinfo.ru/1520-1620/sixt_soglashenie.shtml Дружественное соглашение чешских сословий] // Сикст из Оттерсдорфа. Хроника событий, свершившихся в Чехии в бурный 1547 год. — М.: «Наука», 1989. — С. 115—129.
  • Иванов Ю. Ф. [dic.academic.ru/dic.nsf/sie/19977 Чешское восстание 1547] // Советская историческая энциклопедия. — М.: Государственное научное издательство «Советская энциклопедия», 1974. — Т. 15 Феллахи—Чжалайнор. — С. 1003.
  • Левченков А. С. [www.dslib.net/vseobwaja-istoria/politicheskij-krizis-v-chehii-v-pervoj-chetverti-xvii-v-i-nachalo-tridcatiletnej.html Политический кризис в Чехии в первой четверти XVII в. и начало Тридцатилетней войны]. — М.: РГБ ОД, 61:04-7/319, 2003. — С. 32—41. — 244 с. — (Дис. на соиск. уч. степ. канд. ист. наук: 07.00.03).
  • Мельников Г. П. [www.vostlit.info/Texts/rus/Sikst/framesikst.htm Чешское восстание 1547 г. и Сикст из Оттерсдорфа как его хронист] // Сикст из Оттерсдорфа. Хроника событий, свершившихся в Чехии в бурный 1547 год. — М.: «Наука», 1989. — С. 5—44.
  • Рубцов Б. Т. [dic.academic.ru/dic.nsf/sie/8922/%D0%9A%D0%A0%D0%9E%D0%92%D0%90%D0%92%D0%AB%D0%99 «Кровавый сейм»] // Советская историческая энциклопедия. — М.: Государственное научное издательство "Советская энциклопедия", 1965. — Т. 8 Кошала—Мальта. — С. 169.
  • Сикст из Оттерсдорфа. [www.wkzinfo.ru/1520-1620/sixt_text.shtml Хроника событий, свершившихся в Чехии в бурный 1547 год] / Пер. А. И. Виноградовой, Г. П. Мельникова; отв. ред. Б. Н. Флоря. — М.: «Наука», 1989. — 136 с. — (Памятники средневековой истории народов Центральной и Восточной Европы). — 2000 экз. — ISBN 5-02-009899-X.
  • Чешское восстание 1547 // Чаган — Экс-ле-Бен. — М. : Советская энциклопедия, 1978. — (Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров ; 1969—1978, т. 29).</span>
  • Tieftrunk K. [books.google.ru/books?id=jpgDAAAAYAAJ&printsec=frontcover&hl=ru&source=gbs_ViewAPI&redir_esc=y#v=onepage&q&f=false Odpor stavův českých proti Ferdinandovi I. L. 1547]. — V Praze: V kommissí u Františka Řivnáče, 1872. — 395 с.
  • Janacek J. České dějiny. Kniha 1, 1526-1547. Díl 2, Doba předbělohorská.. — Praha: Academia, 1984. — 359 с.
  • Janacek J. K ucasti prazanu v protihabsburskem odboji roku 1547 // Prazsky sbornik historicky. — Praha: Pražská informační služba, 1964. — № I.
  • Janacek J. Uvod // Sixt z Ottersdorfu. O pokoreni stavu mestskeho leta 1547. — Praha: Melantrich, 1950.


Отрывок, характеризующий Чешское восстание 1547 года

Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары товарищи не только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, – играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади – в эскадроне; но перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.
После восторгов встречи, и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь – всё то же, к чему же я так торопился! – Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся, глядя на нее.
– Совсем не та, – говорил он.
– Что ж, подурнела?
– Напротив, но важность какая то. Княгиня! – сказал он ей шопотом.
– Да, да, да, – радостно говорила Наташа.
Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.
– Что ж ты рад? – спрашивала Наташа. – Я так теперь спокойна, счастлива.
– Очень рад, – отвечал Николай. – Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?
– Как тебе сказать, – отвечала Наташа, – я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.
– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.


Первое время своего приезда Николай был серьезен и даже скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу, на третий день своего приезда он сердито, не отвечая на вопрос, куда он идет, пошел с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счеты всего. Что такое были эти счеты всего, Николай знал еще менее, чем пришедший в страх и недоумение Митенька. Разговор и учет Митеньки продолжался недолго. Староста, выборный и земский, дожидавшиеся в передней флигеля, со страхом и удовольствием слышали сначала, как загудел и затрещал как будто всё возвышавшийся голос молодого графа, слышали ругательные и страшные слова, сыпавшиеся одно за другим.
– Разбойник! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не с папенькой… обворовал… – и т. д.
Потом эти люди с неменьшим удовольствием и страхом видели, как молодой граф, весь красный, с налитой кровью в глазах, за шиворот вытащил Митеньку, ногой и коленкой с большой ловкостью в удобное время между своих слов толкнул его под зад и закричал: «Вон! чтобы духу твоего, мерзавец, здесь не было!»
Митенька стремглав слетел с шести ступеней и убежал в клумбу. (Клумба эта была известная местность спасения преступников в Отрадном. Сам Митенька, приезжая пьяный из города, прятался в эту клумбу, и многие жители Отрадного, прятавшиеся от Митеньки, знали спасительную силу этой клумбы.)
Жена Митеньки и свояченицы с испуганными лицами высунулись в сени из дверей комнаты, где кипел чистый самовар и возвышалась приказчицкая высокая постель под стеганным одеялом, сшитым из коротких кусочков.
Молодой граф, задыхаясь, не обращая на них внимания, решительными шагами прошел мимо них и пошел в дом.
Графиня узнавшая тотчас через девушек о том, что произошло во флигеле, с одной стороны успокоилась в том отношении, что теперь состояние их должно поправиться, с другой стороны она беспокоилась о том, как перенесет это ее сын. Она подходила несколько раз на цыпочках к его двери, слушая, как он курил трубку за трубкой.
На другой день старый граф отозвал в сторону сына и с робкой улыбкой сказал ему:
– А знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мне Митенька рассказал все.
«Я знал, подумал Николай, что никогда ничего не пойму здесь, в этом дурацком мире».
– Ты рассердился, что он не вписал эти 700 рублей. Ведь они у него написаны транспортом, а другую страницу ты не посмотрел.
– Папенька, он мерзавец и вор, я знаю. И что сделал, то сделал. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.
– Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми но не знал, как поправить это) – Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…
– Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею.
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда то, но по странице транспорт – ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.
– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.


Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Чешское_восстание_1547_года&oldid=68135195»