Сосновский, Лев Семёнович

Лев Семенович Сосновский
Рождение:	1886(1886) Оренбург
Смерть:	3 июля 1937(1937-07-03) Москва
Партия:	ВКП(б) 1905-1927, 1935-1936.
Профессия:	журналист

Лев Семёнович Сосновский (1886, Оренбург, Российская Империя — 3 июля 1937, Москва, СССР) — российский революционер и советский политический деятель, журналист, публицист.

Биография

Родился в Оренбурге в семье отставного кантониста-еврея. С 1897 года учился в гимназии и подрабатывал в переплётной мастерской отца и в его небольшой адвокатской конторе. Об отце сам Л. Сосновский сообщал в своей автобиографии, что он был «отставной николаевский солдат, прошедший... чуть не 25 лет солдатчины». Человек малограмотный, Семён Сосновский сумел, однако, превратиться в «предпринимателя уездного масштаба» и дать образование сыну. Уже в гимназические годы Л. Сосновский обнаружил журналистские способности и «сатирические» наклонности: «Мы стали издавать рукописный ученический журнальчик, где я в стихах вышучивал кое-каких педагогов. Стихи были, конечно, неважные». Стихов Сосновский позже не писал, но, став профессиональным журналистом, в отличие от большинства партийных публицистов, остался им и после революции.

Начало революционной деятельности

В 1903 году в Самаре Сосновский познакомился с людьми, которые ввели его в социал-демократический кружок; там он стал читателем ленинской «Искры» и чуть позже, по собственным словам, начал оказывать партии «посильные услуги (технического характера)»: «Аптека, где я служил, была очень удобна и для хранения всякой нелегальщины, и для встреч с нелегальными работниками. На моё имя получалась переписка из-за границы и иная. Приезжавшие из разных мест партийные работники являлись в аптеку и от меня получали адреса явок». В конце концов он решил сам наведаться по одному из тех адресов, которыми снабжал партийных работников, — и вступил в нелегальную организацию большевиков.

В революционном 1905 году Сосновский был направлен на работу в Златоуст, но, уже в начале 1906 года вынужденно его покинув («через Урал потянулась карательная экспедиция одного из кровавых генералов»), и не найдя никаких организаций ни в Самаре, ни в Одессе, отправился познавать мир: «Забрался в трюм первого попавшегося парохода, не справившись даже, куда он идёт. За Константинополем вылез из трюма и был поставлен капитаном на чёрную работу. В Алжире (Сев. Африка) я с парохода удрал, так как капитан угрожал предать меня в Англии суду за самовольное проникновение на судно. С тремя рублями начал жизнь эмигранта. Работал на табачной фабрике, в аптеке, пока удалось добраться до Парижа... Безработный, часто бездомный, голодный, я жадно вбирал в себя впечатления новой для меня обстановки. Посещал лекции, диспуты, занимался в библиотеках, посещал собрания профсоюзов Парижа, попал даже на конгресс профсоюзов Франции в Амьене (1906 г.)».

Между двумя революциями

Вернувшись в Россию, Сосновский занялся созданием профсоюзов. Первым опытом стал союз печатников в типографии газеты «Туркестанский курьер» в Ташкенте, куда он устроился наборщиком. В 1909 г. он уже секретарь профсоюзов текстильщиков и кожевников Москвы. Арест, призыв в армию в качестве поднадзорного («Это вам будет похуже ссылки, в казарме вам покажут») и не совсем законное — благодаря взятке — освобождение от солдатской службы, заставили Сосновского искать прибежище у брата, издававшего в маленьком уездном городе газету. Здесь он и обратился наконец к своему давнему призванию: «Обычно газета при всей её левизне редко выходила за пределы местных тем. Моё пребывание в газете совпало с сильным неурожаем в крае. И тут, наблюдая деятельность царских правительственных органов в борьбе с последствиями неурожая, наблюдая воровство, бездарность, бюрократизм, бездушное отношение властей к голодающему населению, мы стали разоблачать начальство ядовитыми фельетонами. Посыпались штрафы, конфискации газеты». Это было первое признание.

Работал в Баку.

В 1913 г. стал литсотрудником «Правды», организовал рабочий журнал «Вопросы страхования», в котором и был секретарем, но продолжалось это недолго: в том же году осенью Сосновский был арестован и до 1916 года отбывал ссылку в Челябинске, где он «по возможности проводил влияние „Правды“ в рабочую массу, вербовал подписчиков и корреспондентов, проникал в кооперативы, союзы, пользовался всякими возможностями легального и отчасти нелегального порядка». По окончании срока ссылки поселился в Екатеринбурге и стал членом Екатеринбургского губернского и городского комитетов РСДРП(б).

В 1917 году

Революция застала Сосновского в Екатеринбурге, где он и работал на протяжении всего года, пользуясь успехом как журналист и оратор, и внёс свой вклад в победу РСДРП(б) в большинстве уральских Советов. Став председателем областного Совета Урала, Сосновский в конце ноября 1917 г. баллотировался в Учредительное собрание от Пермской губернии и в декабре, как избранный депутат, отправился в Петроград, где уже открылась новая страница истории партии.

После революции

После революции Сосновский занимал ряд ответственных постов: в 1917 — 1924 гг. был членом Президиума ВЦИК, в 1919—1920 гг. — председателем Харьковского губкома КП(б)У, в 1921 г. заведовал агитпропом ЦК РКП(б). С 25 апреля 1923 по 23 мая 1924 — был членом Центральной контрольной комиссии РКП(б). Однако истинным его призванием была журналистика. В конце 1917 — начале 1918 г. Сосновский вместе с В. Володарским редактировал «Красную газету» в Петрограде; в мае 1920 г., с началом кампании по восстановлению транспорта, ненадолго возглавил газету «Гудок», тогда же преобразованную в ежедневную. И. о. наркома путей сообщения в своём приказе призвал творческий коллектив газеты «оповещать весь путейский мир и всю страну о жизни нашего транспорта — каждой дороги, каждого участка, мастерской, области, реки, района, затона и пр.», — задача эта была бы невыполнима без активного участия самих работников транспорта, и Сосновскому здесь мог пригодиться опыт, накопленный в газете «Беднота», редактором которой он был, с небольшими перерывами, с 1918 до 1924 года. «В Москве на меня возложена была задача создания массовой крестьянской газеты. Пришлось слить существовавшие в то время газеты партии „Дерев. Беднота“ (Петроград) и „Дерев. Правда“ (Москва)». Новая газета очень скоро приобрела популярность и к концу 1919 г. достигла значительного для того времени тиража в 750 тыс. экземпляров. Активное участие в газете принимали сами крестьяне (а в годы гражданской войны — и солдаты); их письма, сообщения, жалобы на местных работников постоянно публиковались в «Бедноте», а редакция готовила для председателя Совнаркома специальные обзоры крестьянских писем под названием «Барометр бедноты». «Работа в „Бедноте“, — писал Сосновский, — чтение массы крестьянских и солдатских писем впервые сблизили меня с крестьянскими делами. В 1918 г. по жалобе одного крестьянина на безобразия местных властей я был командирован в Бежецкий уезд Тверской губ. для расследования. Поездка <…> меня очень многому научила, заставила продумать многое в отношении деревенских дел. Летом 1919 г. я был в числе других работников командирован в провинцию для инструктирования и выправления партийной политики мест и попал <…> в ту же Тверскую губ. Проехав несколько уездов, разбирая всевозможные жалобы, выступая на множестве крестьянских собраний, я продолжал учиться этому сложному и ответственному делу, ранее мне не известному, — политике партии в деревне».

Неудивительно, что Сосновский оказался одним из тех, кто ещё в 1920 году считал необходимым изменение экономической политики, и на X съезде РКП(б), принявшем декрет о замене продразвёрстки продналогом, говорил: «Мне представляется, — не знаю, как товарищам, работающим на местах, — что для многих районов России эта уступка, которую сейчас мы будем обсуждать, кое-где явится запоздалой или недостаточной; она была бы гораздо более действенной в прошлом году об эту пору. И надо сказать, что кое-кто именно в прошлом году, перед партийным съездом, предлагал это и обращал внимание на необходимость такого шага».

В оппозиции

В октябре 1923 года Сосновский подписал «Заявление 46-ти» и за принадлежность к Левой оппозиции в 1924 году был отстранён от редактирования «Бедноты», — вплоть до 1927 г. довольствовался ролью ответственного сотрудника «Правды». В 1927 году подписал «Заявление 83-х» и прошёл весь путь, предначертанный для «неисправимых» оппозиционеров: на XV съезде ВКП(б) в декабре 1927 года в числе 75 «активных деятелей троцкистской оппозиции» был исключён из партии; в 1928 году отправлен в ссылку, 29 апреля 1929 года, находясь в Барнауле, вновь был арестован и приговорён Особым Совещанием при Коллегии ОГПУ 24 мая 1929 г. по ст. 58-10 УК к 3 годам лишения свободы. По мнению В. З. Роговина, причиной или поводом для такого ужесточения наказания могла стать резкая критика политики Сталина в деревне в письмах оппозиционерам; так, в одном из них, ещё летом 1928 года, Сосновский писал:

Закрытие рынка, поголовный обход дворов, введение в употребление термина „излишки“, запрещение молоть крестьянам зерно выше скудной потребительской нормы, принудительное распределение (с наганом) облигаций займа, нарушение всех сроков взимания налога, самообложение, как дополнительный внезапный налог на середняка (кулака окулаченный аппарат не очень беспокоил) — где в нашей платформе или контр-тезисах что-нибудь подобное? Упразднение нэпа в деревне — кому из нас могло это прийти в голову даже в горячке дискуссии? А ЦК всё это осуществил. Пусть не играют комедии с обвинениями в перегибе. Достаточно официальных документов имеется, чтобы изобличить руководство в отмене на практике нэпа.

Содержался сначала в Челябинском политизоляторе; в январе 1930 года в «Бюллетене оппозиции» было опубликовано письмо ссыльного оппозиционера, в котором сообщалось, что заключенные изолятора издавали под редакцией Л. Сосновского журнал «Правда за решеткой». Позже был переведен в Томский политизолятор. 13 апреля 1932 года срок заключения был продлён тем же органом ещё на 2 года (по этому приговору был реабилитирован 4 июля 1993 года прокуратурой Алтайского края).

Последние годы

После формального отречения от оппозиции, вслед за Раковским, в 1934 году Сосновский был возвращён в Москву, стал членом редколлегии газеты «Социалистическое земледелие», сотрудничал в качестве фельетониста в «Известиях»; был даже восстановлен в партии в 1935 г., но ненадолго: 23 октября 1936 г. он был вновь арестован, а 3 июля 1937 г. Военной коллегией Верховного Суда СССР приговорён к расстрелу по обвинению во вредительстве и участии в антисоветской троцкистско-террористической организации. Расстрелян был в тот же день, 3 июля 1937 г. Реабилитирован 28 июня 1958 г. ВКВС СССР.

Жена — Ольга Даниловна Сосновская-Гержеван с 1937 года находилась в заключении, в сентябре 1941 года была расстреляна в Орловской тюрьме.

Сын — Владимир Львович Сосновский был арестован в 1941 году и до 1 декабря 1953 года находился в сталинских лагерях. В январе 1990 года участвовал в Учредительной конференции общества «Мемориал», в дальнейшем был председателем Бийского городского отделения общества «Мемориал»; автор воспоминаний о ГУЛАГе. Умер в 2004 году.

Источники

• [www.media.utmn.ru/library_view_book.php?bid=302&chapter_num=46 Сосновский Л. С. // История отечественной журналистики (1917-1945): Хрестоматия. Учебное пособие. Сост.: И. В. Кузнецов, Р. П. Овсепян, Р. А. Иванова. - М.: Изд. Московского Университета, 1999]
• [www.biografija.ru/show_bio.aspx?id=120456 Л. С. Сосновский. Автобиография]
• [web.mit.edu/people/fjk/Rogovin/volume3/index.html В. Роговин. Сталинский неонэп]
• [web.mit.edu/people/fjk/Rogovin/volume2/index.html В. Роговин. Власть и оппозиция]
• Л. Г. Протасов. Люди Учредительного собрания: портрет в интерьере эпохи. М.: РОССПЭН, 2008

Отрывок, характеризующий Сосновский, Лев Семёнович

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.