Трофей (архитектура)

Трофе́й (греч. τρόπαιον, от τροπή — «поворот, обращение врагов в бегство», лат.  tropaeum, trophaeum), тропеум — в архитектуре тип древнеримского здания-трофея (памятника полководцу), а также военная арматура — скульптурное или орнаментальное изображение оружия.

История

Значение и традиции воздвижения трофея

Первоначально термин трофей не являлся синонимом «добычи», а являлся, скорее, сакральным объектом. Он представлял собой столб (или дерево, очищенное от ветвей и коры) на поле боя, на который воины Греции и Древнего Рима после победы вешали доспехи побеждённого (трофей (добыча)): главным образом, панцирь и шлем, в знак того, что поле победы осталось за ними. Воздвижение этого столба носило вотивный, посвятительный характер, о чём свидетельствуют древние тексты:

Благочестивый Эней, хоть его и торопит забота

Павших предать земле, хоть печаль мрачит ему душу,

Все же с рассветом спешит богам обеты исполнить.

Холм насыпав и дуб от ветвей очистив огромный,

Он воздвигает трофей в честь тебя, Владыка сражений,

И одевает его с Мезенция снятым оружьем:

В брызгах кровавой росы косматый шлем и обломки

Копий вешает он и тяжелый панцирь, пробитый

В дюжине мест; а слева к стволу он прочно приладил

Щит из меди и меч в ножнах из кости слоновой.

(Вергилий, «Энеида», XI, 2—11)

Значение изначально имело подвешивание оружия именно на дерево — дуб являлся священным деревом Зевса и очевидно заменял приношение в недоступный в данный момент храм.

Воздвижение трофея сопровождалось посвятительной надписью, о чём свидетельствуют реплики трагедий Еврипида.

Какой трофей воздвигнешь ты Крониду Среди полей отчизны! Да, на нём Прочтут слова: «Щиты из Фив сожженных Богам приносит Полиник фиванский».

Совершению обряда воздвижения трофея предавалось важное значение: как-то в войне Спарты и Аргоса за город Фирею в Лаконии исход битвы должна была решить «дуэль» между двумя отрядами по триста человек от обоих государств. Оба войска оставили по отряду и отступили. Два отряда начали сражение и бились день напролёт. К ночи в живых осталось только трое тяжелораненых — два аргосца и спартанец по имени Офриад. Сил биться дальше не было ни у кого, и оба аргосца, поддерживая друг друга, покинули поле битвы и ушли к своим — возвестить о победе. А спартанец остался, и собрав доспехи с убитых врагов, развесил их на дереве среди поля, написав своей кровью на щите: «Спартанцы — Зевсу, в дар от своей победы». Наутро к полю подошли оба войска. И те и другие считали себя победителями, и хотя снова разгорелся конфликт и в случившемся уже более многолюдном сражении спартанцы вышли победителями, но поступок Офриада придал их победе особенно высокоморальный характер, так как благодаря его поступку поле сражения считалось за ними. Офриада чествовали как героя.

Другое упоминание нанесения крови на трофеи находим в рассказе о победе римлян над вождём франков Бутилином, когда река Капуя, переполненная трупами, вышла из берегов. На столбе, возведённом на её берегу, была патриотично начертана элегия: «О, счастливейшая река! Вместо трофея варварской кровью Пусть будет она окрашена».

Со временем в надписи стали добавлять не только посвящение, но и более мемориальную информацию. Как свидетельствует Тацит, после одной из побед древних римлян над племенами германцев при императоре Тиберии из захваченного оружия был сооружен трофей, на котором были написаны названия побежденных племен, — то же самое справедливо и для греческих трофеев — надписи на каменных столбах стали содержать информацию о времени одержания победы, и кем и над кем она была одержана. В тех случаях, когда битва была нерешительной, обе стороны воздвигали по трофею.

Греческие трофеи

В Древней Греции традиция воздвижения трофеев известна со времен архаики. Памятник ставился на возвышении и посвящался какому-либо божеству, причем на особой надписи отмечались имена победителей и побежденной стороны. Вследствие этого трофеи считались неприкосновенными, и даже неприятель не мог их сдвигать с места, за исключением тех случаев, когда трофеи воздвигались без уважительной причины.

Чтобы раздоры не продолжались в связи с долговременною сохраняемостью трофеев на местах, где они были воздвигнуты, существовал, по-видимому, закон, по которому трофеи делались из дерева, а не из прочных материалов (камня, металла). В случае разрушения, запрещалось их подправлять и восстанавливать. Так, известно, что лакедемоняне обвинили фиванцев перед собранием амфиктионов, в том, что те воздвигли металлический трофей. Впрочем, со временем металлических трофеев появилось больше. В ранний период трофеи ставились непосредственно на поле битвы, а поскольку подходящих равнин для битв в гористой Греции было немного, то после новой битвы они часто заменялись новым трофеем. В более поздний период их начали воздвигать в общеэллинских святилищах, таких как Дельфы или Олимпия — для большего прославления победившего государства.

Если победа была одержана на море, то трофей воздвигался на ближайшем к месту сражения берегу. Морские трофеи украшались обыкновенно носами (греч. άκρωτήρια) кораблей и посвящались Посейдону; иногда в качестве трофея оставлялся целый корабль.

Трофей Мильтиада

Благодаря Плутарху стало крылатым выражение Фемистокла о том, что «спать ему не дает трофей Мильтиада». В настоящий момент в устной речи это слово часто заменяется на «лавры», тем не менее, Фемистокл, имея в виду в переносном смысле, конечно, славу соперника, упомянул конкретное сооружение, которое долгое время показывали на поле Марафонской битвы — победный трофей (он же «мраморная развалина Пирго» или «гробница Мильтиада»).

Павсаний, рассказывая о нём, отмечает, что там были перечислены имена рабов, которым была предоставлена свобода в обмен за участие в битве — это наглядно доказывает, что к данной эпохе памятник-трофей прошёл достаточную эволюцию от дерева с обрубленными ветками к определённой архитектурной форме.

Македонские трофеи

Македонские цари не ставили трофеи в силу следующего предания: когда македонский царь Каран, победив Киссея, управлявшего соседней страной, по аргивскому обычаю, воздвиг памятник победы, появившийся с горы Олимп лев опрокинул этот трофей и исчез. Поняв из этого знамения, что боги возбраняют увековечивать вражду, Каран и следовавшие за ним македонские цари не ставили трофеев, если рассчитывали на дружбу с соседями. В силу этого обычая и Александр Великий не увековечил трофеем ни одной из своих побед ни над Дарием, ни над индийцами.

Римские трофеи

Римляне первоначально не ставили трофеев, а уносили домой взятые на поле сражения неприятельские доспехи (лат. spolia), которыми они украшали общественные здания и частные жилища. Но позднее они переняли обычай увековечивать победу трофеями у греков. Первые римские трофеи, о которых сообщают древние писатели, были воздвигнуты Домицием Агенобарбом и Фабием Максимом в 121 году до н. э. после победы над аллоброгами, для чего были воздвигнуты при слиянии Роны с Изарой возвышения из белого камня, увенчанные взятым у неприятеля оружием. Помпей поставил трофей в Пиренеях после своих испанских побед, Цезарь — близ Зелы после победы над Фарнаком, Друз — близ Эльбы в память поражения германцев. Но римляне больше любили воздвигать памятные знаки в самом Риме, а не на месте сражения; такими трофеями служили, например, триумфальные арки. В Риме на Форуме стояла Ростра — трибуна для ораторов, украшенная носами кораблей.

Особо почётным был трофей, известный как «тучные доспехи» (spolia opima) — его мог принести в дар Юпитеру Феретрийскому лишь командующий войском (царь или консул), лично убивший в поединке вражеского полководца и снявший с него доспехи. Таких случаев в истории Рима было лишь три:

• Ромул победил ценинского царя Акрона.
• Военный трибун с консульской властью Авл Корнелий Косс в 437 году до н. э. победил царя Вейев Толумния.
• Консул Марк Клавдий Марцелл в 222 году до н. э. победил царя инсубров Вертомара (Бритомарта).

Описание мифической победы Энея над Мезенцием связано с этой традицией.

Многочисленные монеты, реже греческие, главным образом римские, выпущенные в ознаменование чьей либо победы, часто имели на одной стороне профиль полководца, а на другой — трофей, как знак победы, иногда вместе с предметами для жертвоприношения и связанными пленными, к тому же в сочетании с богиней победы Викторией (воздвигающая или украшающая трофей, пишущая весть о победе на щите и т. п.).

Хотя в Древнем Риме со временем оформилась форма здания — тропеума, тем не менее, столбы с навешенным оружием продолжали возводится и в императорскую эпоху, так как их возведение требовало гораздо меньше времени и их можно было ставить массово.

Использовались трофеи уже и в качестве декорации, с декоративными доспехами (а не настоящими, захваченными у врага). Иосиф Флавий в «Иудейских древностях» рассказывает о конфликте, случившемся в Иерусалиме, когда Ирод I учредил игры в честь Цезаря и построил для этого театр, украсив его по римскому образцу, в частности «из червонного золота и серебра изображениями трофеев его от тех народов, которых тот победил на войне». Это оскорбило иудеев, которые увидели в них запрещённые законом изображения вооруженных людей и начали кричать, что не допустят в своем городе «идолов».

Видя такое их волнение и что нелегко будет их успокоить иначе как путём наглядного доказательства, Ирод пригласил наиболее влиятельных из них в театр и, указав на трофеи, спросил, за что они принимают их. Когда же те закричали, что это изображения людей, он распорядился снять оружие и показал им голые деревянные столбы. Это тотчас же вызвало неудержимый смех, и общая веселость ещё более увеличилась оттого, что иудеи раньше столь иронически относились к убранству этих трофеев.

Интересно, что Тертуллиан в своем послании «К язычникам» указывает на то, что крест, которому поклоняется он как христианин, по конструкции — столб неполноценного языческого трофея римлян, который в христианстве оказывается неукрашенным, обнажённым.

В литературе

Мотив возведения трофея осмеивается Рабле: Пантагрюэль воздвигает триумфальные столбы на месте одной из своих битв и пира. Он привешивает старомодные атрибуты сожжённых с помощью использованного им пороха рыцарей — латы, шпоры, кольчугу и т. д. А его спутник, шутник Панург, воздвигает другой столб, к которому привешивает трофеи, символизирующие пережитый ими пир: рога, кожу и ногу козули, уши зайца, крылья дроф, склянку с уксусом, рожок с солью, вертел, шпиговальную иглу, котёл, соусник, солонку и стакан. Надпись его к трофеям прославляет пир и даёт кулинарный рецепт.

В архитектуре

Здание — Тропеум

Тропеумом, трофеем называется мемориальный памятник, поставленный в честь победы и бегства противника. Данный тип зданий возник в архитектуре Древней Греции, откуда был заимствован римлянами. Они воздвигались на поле боя и состояли из груды захваченного оружия или же имели украшенные им стены. В случае морских побед использовались носы вражеских кораблей (откуда получила развитие традиция ростральных колонн). Скульптурная декорация также могла включать изображения поверженных врагов (ср. триумфальная колонна). С помощью таких памятников некоторые полководцы обозначали границы завоёванных земель.

Классические римские тропеумы — массивные центрические сооружения. Рим возводил такие здания в честь победоносных полководцев, а также в провинциях, где отличились покойные военачальники.

Декоративный мотив — Военная арматура

В истории искусства для описания декоративного оформления, изображающего трофеи, используется термин военная арматура (лат. armatura — вооружение), арматура, трофеи. Это может быть отдельно стоящая скульптура или рельеф. Выражение «военная арматура» относится не только к воспроизведению древнеримского трофея, но и к любому изображению какого-либо холодного оружия в декорировании скульптурными средствами, хотя приоритет сохраняется за античными мотивами. Термин употребляют и в форме прилагательного, например, арматурный фриз.

Композиция ещё может включать, помимо панциря с медальонами, набедренников и шлема — военные знамёна, знаки легиона, фасции (секиру и пучок ликторских прутьев), копья, мечи, венок и проч. В центре традиционно помещалось изображение Анкила (Ancile) — щита бога Марса. Не реже встречается сочетание с горгонейоном — изображением головы Горгоны Медузы, которая не только украшала эгиду богини Афины, но и считалась в античности мощным талисманом.

Военная арматура использовалась для украшения зданий, мостов, оград, фонарных столбов, пьедесталов, триумфальных арок и т. д. и являлся излюбленным приёмом классицизма. В русской архитектуре данный мотив стал особенно популярен в период ампира, в связи с патриотическим подъёмом и гордостью от победы в войне 1812 года. По правилам этого стиля подобные украшения обычно симметричны.

Этот термин применяется также в геральдике.

• Alhambra p.carlosV trophy01.jpg

  Цоколь ренессансного дворца Карлоса V в Альгамбре. Скульптор сочетает античное оружие с пушками и мушкетами

• Alex gard.jpg

  Ограда Александровского сада: пилоны ограды украшены бронзовыми рельефами с арматурным фризом на тему античных доспехов

• Budenovka trophy.jpg

  Фасад здания Министерства Обороны — изображение трофея, но в центре вместо античного шлема — буденовка, а вместо копий — винтовки с примкнутыми штыками

В религии

Для истории католической церкви и Рима как места пребывания понтифика имеет значение толкование слова «трофей», поскольку некий священник, по имени Гай, живший в Риме во второй половине II века, писал, что «трофеи» апостола Петра остались в Ватикане, а «трофеи» Павла были преданы земле у дороги в Остию. На этом была построена теория, превратившаяся практически в догмат, о том, что Петр, первый папа римский, был похоронен в Ватикане. Сегодня толкователи признают, что слово «трофей» в данном контексте действительно вероятней всего означает — «то, что осталось от мучеников». Такие видные ученые, как Ренан и Гиньебер, долгое время считали, что слово «трофей» Петра означает «памятник» Петру. Вероятно также, что слово «тропеум» относится к стенам — постройке, которую возвели вокруг предполагаемого захоронения апостола.

Одна из этимологий термина «тропарь» (вид православного песнопения) также связывается с греческим словом «трофей, тропайон»: «и тогда смысл песнопения ясно проступает сквозь форму: тропарь прославляет победу — мученика над язычеством, преподобного — над страстями, наконец, Самого Спасителя — над смертью».

См. также

• Триумфальная арка
• Триумфальная колонна
• Гербовый щит

Литература

В. Б. Петрунин, А. М. Михайлов. Охота в России. Охотничьи трофеи. — Издательство: АСТ, 2003. — С. 190. ISBN 5-17-016156-5

Ссылки

• [www.vroma.org/images/mcmanus_images/trophy2.jpg Бронзовая статуэтка 1-2 в. н. э. с изображением доспехов на дереве]
• [spoils.libfl.ru/spoils/rus/start.html Военные трофеи. Международный бюллетень]

Литература

В. Б. Петрунин, А. М. Михайлов. Охота в России. Охотничьи трофеи. — Издательство: АСТ, 2003. — С. 190. ISBN 5-17-016156-5

Отрывок, характеризующий Трофей (архитектура)

– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.