Тучков, Павел Алексеевич (1776)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Тучков, Павел Алексеевич»)
Перейти к: навигация, поиск
Не следует путать с Тучков, Павел Алексеевич (градоначальник Москвы).
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Тучков.
Павел Алексеевич Тучков 3-й

Портрет П.А. Тучкова
мастерской[1] Джорджа Доу. Военная галерея Зимнего Дворца, Государственный Эрмитаж (Санкт-Петербург)
Дата рождения

15 (26) октября 1776(1776-10-26)

Место рождения

Выборг, Выборгская губерния, Российская империя

Дата смерти

12 (24) января 1858(1858-01-24) (81 год)

Место смерти

Санкт-Петербург, Российская империя

Принадлежность

Российская империя Российская империя

Годы службы

1791—1803, 1807—1819

Звание

генерал-майор

Командовал

дивизией

Сражения/войны

Русско-шведская война (1808—1809)
Отечественная война 1812 года:

Бой у Валутиной горы
Награды и премии

Па́вел Алексе́евич Тучко́в (1776—1858) — генерал-майор российской армии, действительный тайный советник. Герой Отечественной войны 1812 года.





Биография

Происходил из дворянского рода Тучковых. Его братьями были Николай, Алексей, Сергей, Александр Тучковы.

Уже в 9-летнем возрасте был зачислен в Бомбардирский полк в звании сержанта. В конце 1787 года стал адъютантом при штабе собственного отца, который служил в звании инженер-генерал-поручика и был командующим всеми крепостями на русско-шведской границе.

24 июля 1791 года в звании капитана заступил на действительную военную службу во 2-й бомбардирский батальон. По непосредственному приказу Павла I в 1798 году был переведён на службу в лейб-гвардии Артиллерийский батальон, получив звание полковника. При Александре I, 8 октября 1800 г., был произведён в генерал-майоры и назначен шефом 1-го Артиллерийского полка. На этой должности он оставался до 27 августа 1801 года; 18 июня 1803 года стал шефом 9-го Артиллерийского полка).

В период с 6 ноября 1803 по 11 марта 1807 гг. находился в отставке с военной службы по семейным обстоятельствам. 11 марта 1807 года вернулся на действительную службу в качестве шефа Вильманстрандского пехотного полка; последний с 16 августа 1806 по 22 февраля 1811 года имел статус мушкетёрского. Участвовал в Русско-шведской войне 1808—1809 годов: командовал отдельным отрядом прикрытия, во главе которого захватил укреплённую позицию неприятеля у финской деревни Кускосе, зачистил Камито-Стремский пролив, обеспечив тем самым успешный проход через него русской флотилии, занял острова Сандо и Чимиту, взяв в плен на последнем шведский десант, преследовал противника до Улеаборга, занял Аландские острова (Aland).

После окончания войны бригада Тучкова вплоть до конца 1811 года занималась возведением Динабургской крепости. В начале 1812 года она стала частью 2-го Пехотного корпуса. 1 июля 1812 года Тучков стал командиром 2-й бригады 17-й Пехотной дивизии (Белозерский и Вильманстрандский полки).

С началом Отечественной войны войска под командованием Тучкова обороняли мост через Вилию у местечка Оржишки. Он также руководил уничтожением провианта в Колтынянах и прикрытием отступления армии из Дрисского лагеря, во время Смоленского сражения Тучков командовал арьергардом русских войск. 7 августа его войска перекрыли Московскую дорогу в районе Лубина, что обеспечило возможность выхода на неё для корпусов 1-й Западной армии. Во время мощной французской атаки, произошедшей около 10 часов вечера, лично возглавил штыковую контратаку Екатеринославского гренадерского полка. Когда под ним погиб боевой конь, он якобы с ружьём[2] вышел пешим в ряды головного взвода. В последовавшем рукопашном бою получил ранение штыком в бок и несколько сабельных ран в голову, был взят в плен французами и препровождён к Наполеону I, который попросил его написать своему брату Николаю Алексеевичу, командовавшему 3-м пехотным корпусом в 1-й армии Барклая, письмо, в котором сообщал, что Наполеон согласен на переговоры с Александром I. Это письмо в итоге было написано и дошло до Санкт-Петербурга, но никакого ответа на него не последовало. Тучков же был отправлен во Францию в качестве почётного военнопленного, где оставался до своего освобождения весной 1814 года. В 1815 году вернулся на службу в армию, возглавив 8-ю пехотную дивизию.

9 февраля 1819 года был уволен с военной службы по состоянию здоровья, с правом ношения мундира. В 1826 году Император Николай I вновь призвал его на службу, но теперь уже гражданскую: он получил звание тайного советника. Первоначально он возглавлял Московский Опекунский Совет, два года спустя стал сенатором, в 1838 году — членом Государственного Совета. Вскоре после этого вступил в должность председателя Комиссии прошений, подаваемых на имя монарха. Эту должность он занимал до 1 января 1858 года. В 1840 году получил ранг действительного тайного советника, был за годы своей гражданской службы награждён четырьмя орденами и множеством других наград. Погребён на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге.

Его племянник и полный тёзка Тучков, Павел Алексеевич (1802—1864) был генералом от инфантерии, членом Государственного совета, градоначальником Москвы.

Награды

Напишите отзыв о статье "Тучков, Павел Алексеевич (1776)"

Примечания

  1. ↑ Государственный Эрмитаж. Западноевропейская живопись. Каталог / под ред. В. Ф. Левинсона-Лессинга; ред. А. Е. Кроль, К. М. Семенова. — 2-е издание, переработанное и дополненное. — Л.: Искусство, 1981. — Т. 2. — С. 260, кат.№ 7935. — 360 с.
  2. ↑ Эту подробность, вероятно, следует полагать легендарной. Офицеры пехотных полков вооружены были только шпагами, к тому же Тучков вряд ли умел обращаться с ружьем, так как никогда не был строевым нижним чином, а начал действительную службу офицером.

Ссылки

  • [www.museum.ru/1812/Persons/slovar/sl_t25.html Словарь русских генералов, участников боевых действий против армии Наполеона Бонапарта в 1812—1815 гг.] // Российский архив : Сб. — М., студия «ТРИТЭ» Н. Михалкова, 1996. — Т. VII. — С. 584-585.

Отрывок, характеризующий Тучков, Павел Алексеевич (1776)

Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Тучков,_Павел_Алексеевич_(1776)&oldid=81476302»