Шезму

Шезму ()
Мифология:	древнеегипетская
Пол:	мужской
Занятие:	бог крови, убийства, масел, вина и благовоний, охранял мумию от повреждений, наказывал грешников
Атрибуты:	пресс для виноделия

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Шезму (также известен как Шесму, Шезему, Шесему и Сесму) — бог в древнеегипетской мифологии. Являлся демоническим божеством убийства, крови, а также масел для бальзамирования, вина и благовоний. Был прочно связан с загробным культом: охранял мумию от повреждений и наказывал грешников. Как и у многих других богов древнего Египта, у Шезму была разноплановая природа. Он был как светлым, так и тёмным божеством, но демоном его считают не поэтому. Для древних египтян демоны не всегда по своей природе были злыми существами. Часто они были весьма полезны. Шезму считался демоном, так как являлся младшим в своём ранге божеством и был связан с загробным миром. Изображался с прессом для виноделия.

Роль

Шезму был известен как истребитель преступников, с отвращением кладущий их головы под винный пресс, чтобы получить кровь. Он был известен как «палач Осириса». Шезму входил в группу «богов смерти», поэтому иногда его сопровождали титулом «убийца душ». Может показаться, что Шезму был жестоким божеством загробного мира, однако он был весьма полезен для мёртвых. Хотя он был суровым палачом зла, он также был и великим защитником добродетелей. Для Шезму совершали подношения в виде красного вина за тех, кто умер. Помимо вина, он отвечал за вполне земные объекты, такие как масла для бальзамирования и благовония.

В отличие от других богов, в его обязанности входило использование тел и крови умерших для питания (поддержания жизни) фараона Униса. Осирис был тем, кто отдавал приказ Шезму использовать кровь злодеев для обращения её в вино. Поэтому Шезму иногда присваивали титул «демон винного пресса». Красный цвет при изображении Шезму обозначал его связь со злом. Древние египтяне боялись и ненавидели алый цвет, так как он был не только цветом крови и смерти, но и являлся цветом бога хаоса Сета. Также алый был цветом заходящего солнца, что связывало его с наступлением темноты и царствованием змея-демона Апопа.

Шезму появлялся в образе человека с головой льва, с испачканными в крови клыками и гривой. Он носил пояс из человеческих черепов на талии.

Изображения

Как и многих других египетских божеств, Шезму изображали в виде человека, либо в виде человека с головой сокола. Когда подчёркивалась его связь с кровью и разрушениями, он принимал облик человека с головой льва. Возможно, это было связующим звеном между ним и богиней войны и мести Сехмет. Кроме того, его ассоциировали с Нефертумом, благодаря его двояким проявлениям и связью с благовониями.

Места поклонения

Шезму имел двоякий облик, с одной стороны он представлял собою великое зло, но в противовес ему — и добро. Во многих местах у него был такой же высокий статус, как и у Осириса, и он почитался как бог-защитник. Однако он также и вызывал страх, так как был непоколебимым карателем осуждённых. Он имел величественный центр культа в Файюме, но поклонение ему также было широко распространено в Дендере и Эдфу.

Перемены

Благодаря красному цвету вино стало отождествляться с кровью, а Шезму называли господином крови. Поскольку вино считалось благом, связь Шезму с кровью означала праведность, а совершённые им действия уничтожали неправедность. Когда основной формой казни было отсечение головы, говорилось, что Шезму отрубал головы злодеев и бросал их под винный пресс, чтобы раздавить их в красное вино, которое в свою очередь отдавалось праведным умершим. Обезглавливание обычно проводилось, когда жертва лежала в спокойном состоянии, положив голову на деревянный брусок, исходя из этого Шезму также называли «сокрушителем злых на бруске». В искусстве эта сцена насилия показывала Шезму как львиноголового человека со свирепым выражением лица. В более поздние времена египтяне использовали винный пресс не для производства вина, а для изготовления масла, виноград же давили ногами, что способствовало целостности виноградных косточек. Вследствие этого Шезму стал ассоциироваться с маслами для бальзамирования и мазями, которые использовались для сохранения тела и красоты.

См. также

• Нефертум
• Маахес
• Хонсу
• Туту

Ссылки

• [egyptian-gods.info/Shezmu.html Mythology of Shezmu] (англ.)

Отрывок, характеризующий Шезму

Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.