Эскироль, Жан-Этьен Доминик

Жан-Этьен Доминик Эскироль
фр. Jean-Étienne Dominique Esquirol
Место рождения:	Тулуза, Окситания, Королевство Франция
Место смерти:	Париж, Королевство Франция (Июльская монархия)
Научная сфера:	Психиатрия,
Место работы:	Сальпетриер, Сорбонна, Шарентон, Бисетр
Альма-матер:	Тулузский университет, Университет в Монпелье
Научный руководитель:	Пинель, Филипп
Известные ученики:	Г. Вуазен, Феррю, Бриер де Буамон, Г. Дамеров, Э.-Ж. Жорже, А. Л. Фовиль (см. альтернирующие синдромы и мания величия, высказал мысль, что кора больших полушарий головного мозга — вместилище психических способностей), Ж. П. Фальре-отец и Ж. Г. Ф. Байярже (описали маниакально-депрессивный психоз), Л. Ф. Кальмейль, Э. Ш. Ласег (см. симптом Ласега при радикулите и мания преследования), Паршапп, Ж. Ж. Моро де Тур, Морель, Л. Л. Ростан .
Известен как:	автор первого научного руководства по психиатрии, создатель научной школы, первый клинический преподаватель психиатрии во Франции, реформатор психиатрии.

Жан-Этьен Доминик Эскироль (Jean-Étienne Dominique Esquirol; 3 февраля 1772, Тулуза — 12 декабря 1840, Париж) — французский психиатр, автор первого научного руководства по психиатрии, открыл первое официальное преподавание психиатрии во Франции, реформатор психиатрии.

Биография

Рождение, ранние годы. Образование

Эскироль, сын властного купца из Тулузы, начальника фондового рынка, с 1787 года — городского самоуправления, синдика (капитула) , родился 3 февраля 1772 году в Тулузе, в Окситании, во Франции, там же окончил медицинский факультет.

Становление

Эскироль приехал в Париж в 1796 году, на седьмом году революции, сильно бедствовал, слушал лекции знаменитого Корвизара, будущего лейб-медика Наполеона, и однажды, посетив Сальпетриер, познакомился с Пинелем. Позже, уже работая в больнице, он стал его любимым учеником, что решило его судьбу. Для того, чтобы Жан занялся углубленным изучением душевных расстройств в соответствующей окружающей обстановке, Пинель по имеющимся сообщениям обеспечил благополучие для дома и сада на Рю де Бюффон, где Эскироль создал дом престарелых или частный приют (благотворительное учреждение для инвалидов, одиноких, психически больных) в 1800 , таким образом открыв 1-ю частную лечебницу для душевнобольных в Париже. Приют был весьма успешным и оценивался в 1810 году как один из трех лучших подобных учреждений в Париже.

Пинель скоро оценил по достоинству талантливого молодого врача, широко пользуясь его помощью, подготовляя к печати свой «Медико-философский трактат» в 1802. Конечно, не без советов учителя, заканчивает Жан-Этьен в 1805 свою диссертацию «Страсти (аффекты), рассматриваемые как причины, симптомы и способы лечения душевного расстройства». Он, как Пинель, считал, что возникновение психических заболеваний заключается в сильных душевных волнениях и был убежден, что безумие не в полной мере и поправимо влияет на разум пациента.

Расцвет, зрелые годы

Ординатура в Сальпетриер. Медикализация. Мономания

Жан-Этьен Доминик Эскироль был назначен врачом-ординатором в Сальпетриер в 1811 году, после смерти Жана-Батиста Пуссина, доверенного ассистента Пинеля. Пинель Эскироля выбрал потому, что он был

«врач… преданный исключительно изучению душевных расстройств»,

утверждая, что из-за его многолетнего опыта работы в доме престарелых он был единственным подходящим человеком.

Эскироль видел вопрос помешательства как организационный и национальный, что позже отразилось в стремлении к медикализации. Это особенно правильно для бедных, где он понимал, что государство, с помощью врачей, играет важную роль. Кроме того, он видел важную роль врачей по уходу за людьми, обвиняемыми в совершении преступлений, которые были объявлены не несущими ответственность по причине невменяемости. В публичных спорах по этому вопросу он поощрял диагноз «мономания». Играя такую активную роль в этих вопросах общественной жизни, его слава затмила своего учителя Пинеля.

Первое официальное преподавание психиатрии во Франции

В 1817 году при реставрации Бурбонов, Эскироль начал курс душевных болезней в импровизированном помещении столовой Сальпетриер, который завоевал с этого года громкое имя храма науки. Это первое официальное преподавание психиатрии во Франции. На тот момент он не был ни профессором Парижского факультета, ни главным врачом в больнице Парижа, а лишь врачом-ординатором. Тем не менее Жан-Этьен был одним из клинических инструкторов, на чьи посещения больницы

«толпы студентов шли с возбуждением».

Эскироль имел много выдающихся студентов. Сальпетриер становится европейским центром невропсихиатрической мысли, подобно тому как это было позже, во времена Шарко. Сюда приезжают в последующие годы многочисленные немецкие врачи: Пиниц, первый директор «Зонвенштейна» в Саксонии, Гайнср, провозвестник идей Пинеля в Германии, Г. Дамеров, всю свою жизнь с благодарностью вспоминавший клинику Эскироля, Роллер, знаменитый основатель «Илленау», Блюмредер, Целлер и многие другие. С 1823 Эскироль — профессор и генеральный инспектор медицинского факультета Парижского университета.

Интересно, что в Сальпетриер Эскироль лечил от помешательства философа Огюста Конта.

«О галлюцинациях у душевнобольных»

В этом же (1817) Жан-Этьен Доминик Эскироль установил различие между галлюцинациями и иллюзиями в докладе «О галлюцинациях у душевнобольных», восторженно приветствуемом Пинелем. Если иллюзия — неправильное искаженное или ложное мнимое восприятие предметов реаль­ной действительности, то галлюцинация — это восприятие несуществующего в данное время и в данном месте реального предмета. То есть Эскироль определял галлюцинанта как человека, у которого существует убеждение, что он видит, слышит или как-то иначе воспринимает будто бы существующий предмет:

«Человек, который имеет глубокое убеждение в наличии у него в данный момент восприятия (фр. sensation), в то время как нет никакого внешнего объекта в пределах досягаемости его чувств, находится в состоянии галлюцинации: это визионер (от фр. visionnaire — фантазер, мечтатель)».

Также он ввел в психиатрию ремиссии и разрабатывал принципы освидетельствования душевнобольных.

Поездка по психиатрическим больницам Франции

В 1810, 1814 и 1817 Эскироль, за свой счет, объездил заведения для сумасшедших по всей Франции. В 1818 после этих поездок он написал и представил краткую записку министру внутренних дел и опубликовал более подробные выводы в «Словаре медицинских наук». В этих статьях описано, в точных и страшных выражениях, в каких условиях жили безумные по всей Франции:

«Я посетил эти приюты злосчастья. Несчастные, в интересах которых я возвышаю свой голос, подвергаются обращению, худшему, чем преступники, и живут в обстановке, достойной зверей. Я видел их, покрытых лохмотьями, на соломе, которая служит для них единственной защитой от сырости каменного пола. Я видел их отданными на произвол настоящих тюремщиков, в узких кельях, в зловонии, прикованных к стенам подвалов, где постеснялись бы держать тех хищных животных, на содержание которых в столице государство не жалеет затрат. Вот, что я видел во Франции, и вот как содержатся душевнобольные почти повсеместно в Европе».

Они показывают, что реформы, проведенные в Париже, не проникли в провинцию. Вместе эти две статьи позже основали программу реформ, направленных на уровне и правительства, и медицинских работников.

Шарентон. Шведская королевская академия наук

В 1834 году он был избран иностранным членом Шведской королевской академии наук.

Конец жизни, смерть

«О душевных болезнях». Ценные сведения о самоубийстве и эпилепсии

Незадолго до смерти в 1838 Жан-Этьен Доминик Эскироль издает своё главное произведение — «О душевных болезнях», переведенное почти на все европейские языки. Это первое научное руководство по психиатрии. С него видно, что Эскироль — один из основателей клинико-нозологического направления в психиатрии. Вот наглядное изображение всего содержания обоих томов этого труда:

I том:

1. О помешательстве.
2. О галлюцинациях.
3. Об иллюзиях.
4. О состояниях психического возбуждения.
5. О психических отклонениях у рожениц и кормящих.
6. Об эпилепсии.
7. Критическое окончание душевной болезни.
8. О липомании, или меланхолии.
9. О демономании.
10. О самоубийстве.

II том:

1. О мономании:
   1. мономания эротическая,
   2. " " резонирующая или без бреда,
   3. " " мономания опьянения,
   4. " " поджога,
   5. " " убийства.
2. О мании.
3. О слабоумии:
   1. слабоумие острое,
   2. " " хроническое.
   3. " " старческое,
   4. " " осложненное параличом.
4. Об идиотизме:
   1. имбецильность,
   2. идиотизм в тесном смысле слова,
   3. идиотизм кретинов-альбиносов.

Эскироль считал, что

«… в самоубийстве проявляются все черты сумасшествия. Только в состоянии безумия человек способен покушаться на свою жизнь, и все самоубийцы — душевно больные люди …»

Кроме того, ещё в 1815 он использовал термин фр. «petit mal» (абсанс), описанный и тут (термин собственно «absence epileptique» употребил уже его ученик Л. Ф. Кальмейль (1824)). Здесь же он впервые описал на депрессию при эпилепсии и специфическую раздражительность эпилептиков, доводящую их «до гнева и столкновения с первыми встречными».

Классификации психических расстройств. Прогрессивный паралич. Слабоумие и идиотизм

Труд «О душевных болезнях» содержит одну из 1-х попыток классификации психических расстройств. Эскироль делил душевные болезни на следующие пять классов:

1. Липомания,
2. Мания,
3. Мономания,
4. Слабоумие,
5. Идиотизм.

Это — слегка расширенная классификация Пинеля. Липомания соответствует меланхолии Пинеля, точнее — тому её виду, который он называл tristimanie (от слова фр. triste — печальный), так как он различал еще другой вид меланхолии — с экзальтацией. Эскироль определяет липоманию следующим образом: это мозговая болезнь, характеризующаяся частичным хроническим бредом без лихорадки; она поддерживается аффектами печали, бессилия, подавленности и ярко описывает соматический и психический статус больных, из чего видно, что это — описание депрессии. Так же ярко изображает Эскироль картины маниакального состояния. Наиболее оригинальная сторона системы Эскироля — это его учение о мономаниях. При мономании бред ограничивается одним предметом или небольшим числом их. Современная психиатрия, очевидно, трактовала бы их как паранойяльный синдром и импульсивные действия. Так, в мономании убийства

«импульс появляется мгновенно, внезапно и оказывается более сильным, чем воля; убийство совершается без всякого мотива, без всякого расчета и, чаще всего, жертвами делаются близкие люди».

Впервые в 1827, а в особенно ярко в 1834 году Жан-Этьен Доминик Эскироль описал больных с ОКР.

Слабоумие, есть поражение мозга с хроническим течением, с ослаблением интеллекта, с извращением чувств и воли. В одном из тех точных и ярких афоризмов, которые так были свойственны Эскиролю, он проводит различие между слабоумием и идиотизмом:

слабоумный лишился имущества, которым он когда-то владел, идиот был от начала беден.

Слабоумие может сочетаться с липоманией, манией, судорогами, цингой. Высказав мысль, что слабоумие, осложненное параличом — неизлечимо, Эскироль начал закладывать учение о прогрессивном параличе.

Эскироль, ещё в 1820. году описавший симптомы идиотии как отдельного состояния, рассматривал и её. Эскироль не только одним из первых вводит критерии четкого разграничения умственной отсталости, а предлагает классификацию её уровней. Первоначально он попытался использовать физические критерии, в частности размер и строение черепа, но эти попытки не имели успеха. Для обозначения более легкой формы идиотии. Эскироль ввел понятие «имбецилизм». До Эскироля этот термин применялся в разных аспектах. В одних случаях он употреблялся как синоним термина «идиотия», в других — этим термином обозначалась клиническая группа слабоумия, соответствующая более позднему пониманию деменции.. Позже Эскироль сумел правильно установить тот факт, что особенности речевого развития индивидуума могли бы быть психологическими критериями для дифференциации уровней умственной отсталости (что и было использовано спустя полвека при разработке шкалы Бине-Симона (см. «Бине, Альфред» и «Симон, Теодор»)). Эскироль никогда не пытался работать с больными детьми, он считал обучение лиц с умственной отсталостью пустой тратой времени. Однако в 1837 году он поручил Сегену заняться индивидуальным воспитанием идиота, используя опыт Итара.. Сеген добился значительных успехов в этом деле. Тогда Эскироль предложил ему исследовать несколько слабоумных детей, находившихся в психиатрической лечебнице в Биссетре. Что касается деменции то, вероятно, одним из наиболее авторитетных ученых и в этой области был Жан-Этьен Эскироль. В его книге «О душевных болезнях» представлен список «причин» данного состояния:

1. Нарушения менструального цикла;
2. Последствия родов;
3. Черепно-мозговая травма;
4. Старение;
5. Атактическая лихорадка;
6. Операции на геморроидальных узлах;
7. Мания, в частности величия
8. Паралич;
9. Апоплексия;
10. Сифилис;
11. Отравления ртутью;
12. Переедание;
13. Алкоголизм;
14. Мастурбация;
15. Несчастная любовь;
16. Страх;
17. Политическая нестабильность;
18. Нереализованные амбиции;
19. Бедность;
20. Семейные проблемы;

Много пунктов данного списка фантастичны. Вместе с тем, он точно отражает логику медиков начала XIX века. Как популяризатор и наблюдатель Эскироль был непревзойденным. Вот как выглядит его описание деменции:

«Мозговое заболевание, характеризующееся расстройствами чувствительности, ума и воли… Дементный пациент утрачивает те преимущества, которыми он наслаждался ранее; это своего рода бедняк, который в прошлом был зажиточным».

В целом такое описание соответствует действительности и на сегодняшний день.

Согласно Эскиролю психические болезни ни в чем не отличаются от других болезней. Психозы имеют преходящие характерные симптомы, отличаются периодическим течением и неопределенной продолжительностью. Выделяя пять форм психозов, Эскироль считал, что один больной в течение своей болезни может пройти через все их формы. Эскироль оказал влияние на Гризингера (теория единого психоза), который соединил направление Эскироля с психологией Гербарта и создал систему психиатрии.

«Закон 30 июня 1838»

До последних дней он много содействовал улучшению быта душевнобольных, более гуманному обращению с ними в заведениях и устранению жестоких способов усмирения их, крайне распространенных в те времена. Созданная в 1838 программа состояла из 4 пунктов:

1. Во-первых, душевные расстройства должны лечить в специализированных больницах врачи, имеющие специальную подготовку.
2. Во-вторых, что реформа вела к распространению успехов, достигнутых в Париже, в провинции.
3. В-третьих,

«сумасшедший дом — орудие исцеления».

Этим он предвосхищал лечебно-охранительный режим.

4. В-четвертых, Эскироль настаивал на медикализации:

«Врач должен быть ведущим жизненным началом в сумасшедшем доме. Именно он должен приводить все в движение… Врач должен быть наделен полномочиями власти, от которых никто не освобождается.»

По распоряжению министра внутренних дел, Эскироль после этого провел общенациональное обозрение, чтобы посетить все учреждения во Франции, где содержали психически больных. Здесь он во второй раз одним из первых применил статистические методы в исследовании психически больных.

Оценки

По отзыву Кальбаума, психиатра XIX вв., он был:

«героем или гигантом, которому дано было заложить незыблемые основы психиатрической науки».

Ю. В. Каннабих, советский психиатр, в «Истории психиатрии» пишет:

«Энергичный преобразователь психиатрического дела, творец социально-правовой психиатрии, основатель психиатрической статистики, возвышающийся перед нами в огромном масштабе врача-общественника, Эскироль, однако, не менее велик, как клиницист».

Память

1. В его честь назвали Хоспис Шарентон, где в 1862 ему воздвигнут памятник. 2. Специальный госпитальный Центр в Лиможе и улица Эскироля в Париже с 1864 носят его имя.
3. В 1897 году муниципалитет Тулуза в дань уважения разместил бюсты Эскироля и Пинеля в Зале выдающихся людей Капитоль де Тулуз. Также в Тулузе есть площадь, названная его именем.

Список произведений

1. «Des passions. Considérées comme causes symptômes et moyen curatifs d'alienation mentale (Страсти (аффекты), рассматриваемые как причины, симптомы и способы лечения душевного расстройства)». — Париж, 1805.
   1. «Des passions. Considérées comme causes symptômes et moyen curatifs d'alienation mentale (Страсти (аффекты), рассматриваемые как причины, симптомы и способы лечения душевного расстройства)». — Париж: Reprint. Les Deux Mondes, 1980. — ISBN 2-903402-01-9.
   2. «Allgemeine und specielle Pathologie und Therapie der Seelenstörungen (перевод на немецкий)». — Лейпциг: Hartmann, 1827.
2. «О галлюцинациях у душевнобольных». — Париж, 1817.
3. «Note sur la monomanie-homicide (Заметка О мономание к убийству)». — Париж: Ballière, 1830.
   1. «Note sur la monomanie-homicide (Заметка О мономание к убийству)». — Париж: Ballière, 1830.
4. «Aliénation mentale des illusions chez les aliénés (О психической болезни в виде иллюзий у душевнобольных)». — Париж, 1832.
   1. «Bemerkung über die Mord-Monomanie., Nürnberg  ». — Нюрнберг: Stein, 1831.
5. «Des Maladies mentales considérées sous les rapports médical, hygiénique et médico-légal (О душевных болезнях, рассматриваемых в медицинских, гигиенических и судебно-медицинских отношениях)». — Париж: Tircher, 1838. — P. т. 1‒2.
   1. « Die Geisteskrankheiten in Beziehung zur Medizin und Staatsarzneikunde (перевод на немецкий)». — Берлин: Voß, 1838.

Современные Эскиролю переводы на немецкий язык

• 196 Esquirol 1827.jpg

  1827

• 202 Esquirol 1838.jpg

  1838

Литература

• Розенбах П. Я. Эскироль // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1904. — Т. XLI. — С. 62.
• М. С. Шойфет. [www.e-reading.by/chapter.php/88951/41/Shoiifet_-_100_velikih_vracheii.html Эскироль (1772–1840)] // 100 великих врачей. — М.: Вече, 2008. — 528 с. — (100 великих). — 5000 экз. — ISBN 978-5-9533-2931-6.
• Semelaigne R. «Les pionniers de la psychiatrie française avant et apres Pinel». — Paris, 1930. — P. 124-140, v. 1.
• Ю. В. Каннабих. [psylib.org.ua/books/kanny01/index.htm «История психиатрии»]. — Ленинград: Государственное медицинское издательство, 1928.
• Морозов В. М. «О современных направлениях в зарубежной психиатрии и их идейных истоках». — Москва, 1961.

Отрывок, характеризующий Эскироль, Жан-Этьен Доминик

Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.