Гретри, Андре

Андре-Эрнест-Модест Гретри André Ernest Modeste Grétry
Портрет Гретри работы Элизабет Виже-Лебрён (1785)
Основная информация
Дата рождения	8 февраля 1741(1741-02-08)
Место рождения	Льеж
Дата смерти	24 сентября 1813(1813-09-24) (72 года)
Место смерти	Монморанси
Страна	Королевство Франция Королевство Франция
Профессии	композитор
Награды	(1802)

Андре́-Эрне́ст-Моде́ст Гретри́ (фр. André-Ernest-Modeste Grétry; 8 февраля 1741, Льеж — 24 сентября 1813, Монморанси) — французский композитор валлонского происхождения, внёсший решающий вклад в стиль французской комической оперы XVIII века, жанр увертюры и в такие технические приёмы, как музыкальный «местный колорит».

Его комические оперы и речитативные комедии, созданные для парижской сцены, пользовались большим успехом в последней трети XVIII века. Многие его произведения ставились за рубежом, и некоторые из них были возрождены в начале XIX века в Париже: некоторые из них дожили до середины века, хоть и с обновленной оркестровкой.

Биография

Андре Гретри родился в Льеже и был вторым из шестерых детей в семье профессионального музыканта и скрипача Соборной церкви Сен-Дени Жан-Жозефа (Франсуа) Гретри и его жены, Мари-Жанны Дефоссе. Согласно его мемуарам, в 4 года, танцуя, он опрокинул чугунный горшок, кипевший на огне, и опалил свои глаза, что ослабило ему зрение на всю жизнь. Мальчиком он поступил в хоровую школу Сен-Дени, где позже научился играть на скрипке. Поскольку хормейстеры были неопытные, его послали к Х. Ж. Ренкину и Анри Моро обучаться контрапункту и композиции. Призвание проявилось после того, как он познакомился с итальянской опера-буффа, с произведениями Перголези и Буранелло благодаря гастролям итальянской труппы в 1753—1755 годах. Гретри присутствовал не только на всех спектаклях, но и репетициях.

В 15 или 16 лет он перенапряг связки, спев очень высокую арию Галуппи и у него «сделалось кровохарканье», что случалось до старости, из-за чего Гретри был вынужден «соблюдать строгую диету, ужиная фунтом сушёных винных ягод и стаканом воды».

После написания мессы, исполненной в церкви Сен-Дени, и шести симфоний, исполненных в доме её пробста, Гретри был удостоен стипендии фонда Ламбера Дарши, что позволило ему продолжить обучение в Риме — куда он и отправился весной 1760 года. Здесь он в течение пяти лет обучался в Льежском коллеже, «куда каждый уроженец Льежа моложе 30-ти лет имел право быть принятым и в течение пяти лет проживать там на всём готовом, получая денежное пособие». Учился главным образом у Джованни Казали, сочиняя по большей части церковную музыку и шесть струнных квартетов (позднее опубликованных как ор. 3). Возможно, что несколько месяцев он также занимался у Антонио Саккини — именно с его именем связывается заказ Гретри оперной партитуры: первая опера композитора, «Сборщица винограда» (La vendemmiatrice), была поставлена в Риме по случаю карнавального сезона 1765 года.

В феврале 1766 года Гретри переехал в Женеву, где поселился на улице Гран-рю. Здесь он писал концерты для лорда Абингдона, здесь же впервые услышал комическую оперу, посетив представление труппы, для которой в декабре 1766 года он пишет оперу «Изабель и Гертруда» (частично сохранилась). В Женеве Гретри познакомился с Вольтером и его кругом в Ферне. Находился под влиянием эстетики энциклопедистов, особенно Ж.-Ж. Руссо.

В 1767 году переехал во Францию и начал жил в Париже, позднее принял французское гражданство. Благодаря покровительству шведского графа Крейца, Гретри начал сотрудничать с соавтором Рамо и Кохау Жан-Франсуа Мармонтелем. Их успешная совместная работа над шестью комическими операми подряд, началась с «Гурона» (по повести Вольтера «Простодушный», 1768) и длилась до 1775 года, остановившись после того, как тесты Мармонтеля не прошли цензуру читательского комитета театра «Комеди Итальенн».

Благодаря успеху первых опер, в том числе, «Говорящей картины» (1769) привёл к тому, что в 1770 году премьеры опер «Двое скупых» и «Испытание дружбы» состоялись при дворе, во время празднования свадьбы дофина и Марии-Антуанетты; последняя была посвящена ей. В следующем году при дворе состоялись премьеры опер «Друг семьи» и «Земира и Азор», последняя была посвящена Мадам Дюбарри.

В 1771 году он женился на художнице Жанне-Марии Грандон (Jeanne-Marie Grandon), дочери лионского художника Шарля Грандона. У них было три дочери, Женни, Люсиль (1772—1790) и Антуанетта — все они умерли в юном возрасте от туберкулёза. Средняя дочь была его ученицей и, будучи музыкально одарённой, ещё в юном возрасте написала две оперы, которые Гретри оркестровал и переработал, а также одно действие для оперы «Ричард Львиное Сердце».

В 1774 году, после того, как Мария-Антуанетта стала королевой, Гретри получил пост её личного музыкального директора.

Гретри стал известен по всей Европе. Большой театр в Брюсселе купил у него права на новые, ещё неопубликованные работы. В 1776 и 1782 годах композитор ездил в Льеж, чтобы получить награды от родного города. В 1787 году он был назначен инспектором «Комеди Итальенн», а Опера начала выплачивать ему пенсию; он стал Королевским цензором музыки. У Гретри было несколько учеников, среди которых была писательница и композитор Каролин Вюйе, а также композитор Николя Далейрак, учившийся у него неофициально.

Наиболее плодотворный период творчества композитора, начавшийся с переездом в Париж, закончился с началом революции. Будучи музыкальным директором королевы, Гретри потерял почти всё своё имущество. Он не сразу принял новую власть и Наполеона, некоторое время оставаясь верен королю. Ария «О Ричард, мой король!» из его оперы «Ричард Львиное Сердце» стала гимном роялистов, сторонников Бурбонов. Так, её пели на банкете, данном телохранителями для офицеров Версальского гарнизона 3 октября 1789 года.

В 1790-х годах Гретри писал музыку для республиканских празднеств. Чтобы не уступать в популярности работам Далейрака и Дезеда, Гретри, приноравливаясь к изменениям, усложнил музыкальный язык в таких операх, как «Рауль Синяя Борода» (1789) и «Вильгельм Телль» (1791), что привело к определённому успеху. Его оперы «Лисбет» (1797) и «Элиска» (1799) также имели успех.

Несмотря на свои политические взгляды, продолжал цениться как композитор, был назначен инспектором консерватории. В 1795 году стал членом Французской Академии. В 1796 году, после смерти брата, он стал опекуном его детей. В 1802 году получил орден Почётного легиона и пенсию от Наполеона, после чего, в зените славы, ушёл на покой, поселившись в Монморанси под Парижем, в бывшем доме Руссо. Там он и скончался 24 сентября 1813 года.

Похоронен на парижском кладбище Пер-Лашез, однако 15 лет спустя согласно решению суда его сердце было перезахоронено отдельно, в родном городе Льеже, перед зданием Королевской оперы Валлонии.

В искусстве

Сохранилось несколько прижизненных портретов Гретри: кисти Жан-Батиста Изабе (в музее Гретри), кисти Мари Виже-Лебрен (в Версальском дворце) и портрет в полный рост Робера Лефевра (в театре Опера-Комик).

Бюсты композитора среди прочих ваяли Анри-Эдуар Ломбар (находится в Опера-Комик), Огюстен Пажу, Жан-Батист Стуф и Анри-Жозеф Рюкстьель (на фасаде Льежской консерватории). Также существовал бюст из белого мрамора работы Жан-Антуана Гудона — он был установлен в фойе парижской Оперы (в те времена дававшей представления в зале Ле Пелетье) и был утрачен во время пожара 28 октября 1873 года.

В 1842 году на Оперной площади Льежа, перед зданием Королевской оперы, был установлен бронзовый памятник Гретри работы скульптора Гийома Гефа, в основании которого захоронено сердце композитора.

Сочинения

Гретри создал 15 драматических и более 40 комических опер, благодаря чему считался мэтром этого жанра во Франции 2-й половины XVIII века. Единственные лирические трагедии его авторства — «Андромаха» по одноимённой трагедии Расина (1780) и «Электра» по одноимённой трагедии Еврипида (1782). Также Гретри писал балеты, реквиемы, симфонии, концерты для флейты и скрипки, камерные, инструментальные и другие музыкальные произведения. Он сочинил 7 симфоний, 6 струнных квартетов (соч. 3, 1773). Среди его вокальной музыки ранние духовные произведения, около 20 романсов, а также революционные гимны и 4 революционные песни.

Оперы

См. также Список опер Андре Гретри

• 1765 — «Сборщица винограда» / La Vendemmiatrice
• 1766 — «Изабель и Гертруда, или Предполагаемые Сильфы» / Isabelle et Gertrude ou Les Sylphes supposés
• 1768 — «Самнитские браки» — этой оперой в 1787 году был открыт домашний театр графа Шереметева в Кусково
• 1768 — «Знаток» / Le Connaisseur
• 1768 — «Гурон», комическая опера по повести Вольтера «Простодушный» (1767)
• 1769 — «Люсиль», комедия с ариями в одном акте на либретто на либретто Мармонтеля
• 1769 — «Говорящая картина», комическая опера в одном акте
• 1769 — «Момус на земле» / Momus sur la terre
• 1770 — «Сильван» / Sylvain, комическая опера на либретто Мармонтеля
• 1770 — «Двое скупых» / Les Deux Avares, опера-буффа в 2-х актах
• 1770 — «Опыт дружбы» («Испытание дружбы») / L’Amitié à l'épreuve — посвящена Марии-Антуанетте; входила в репертуар шереметевского театра; 22 июня 1779 года в опере в роли служанки дебютировала 11-летняя Прасковья Жемчугова, будущая жена графа Николая Петровича
• 1771 — «Друг семьи» / L’Ami de la maison, комическая опера на либретто Мармонтеля
• 1771 — «Земира и Азор», опера-балет в 4-х актах на сюжет сказки «Красавица и Чудовище», либретто Мармонтеля; посвящена фаворитке короля Людовика XV мадам Дюбарри
• 1773 — «Великолепный» / Le Magnifique
• 1773 — «Цефал и Прокрис, или Супружеская любовь» / Céphale et Procris ou L’Amour conjugal, героический балет на либретто Мармонтеля
• 1773 — «Избранница из Саланси», комедия с ариями Симона Фавара в переработке маркиза Пезе
• 1775 — «Неверная магия» / La Fausse Magie, комическая опера на либретто Мармонтеля
• 1776 — «Самнитские браки» (новая редакция)
• 1776 — «Пигмалион» / Pygmalion
• 1777 — «Любовью за любовь» / Amour pour amour
• 1777 — «Матроко» / Matroco
• 1778 — «Суд Мидаса», комедия с ариями в 3-х актах
• 1778 — «Три возраста оперы» / Les Trois Âges de l’opéra
• 1778 — «Ложная наружность, или Ревнивый любовник», комедия с ариями в 3-х актах
• 1778 — «Статуи» / Les Statues
• 1779 — «Непредвиденные события» / Les Événements imprévus
• 1779 — «Окассен и Николетта, или Обычаи доброго старого времени», музыкальная комедия в 4-х актах по мотивам рыцарского романа «Окассен и Николетта»
• 1780 — «Андромаха», лирическая трагедия в 3-х актах по одноимённой трагедии Расина
• 1781 — «Эмилия, или Прекрасная рабыня» / Émilie ou La Belle Esclave
• 1782 — «Колинетта при дворе, или Двойное испытание», комическая опера в 3-х актах по роману^{[уточнить]} Симона Фавара
• 1782 — «Богатство, вводящее в затруднение» / L’Embarras des richesses
• 1782 — «Электра», лирическая трагедия по одноимённой трагедии Еврипида
• 1782 — «Колонны Алсида» / Les Colonnes d’Alcide
• 1783 — «Талия в новом театре» / Thalie au nouveau théâtre
• 1783 — «Караван из Каира», опера-балет в 3-х актах
• 1784 — «Теодор и Паулина» / Théodore et Paulin
• 1784 — «Ричард Львиное Сердце», комическая опера в 3-х актах; ария «О Ричард, мой король!» стала роялистским гимном во времена Революции; романс из оперы был использован Чайковским в «Пиковой даме».
• 1784 — «Сельское испытание», опера-буффа в 2-х актах, редакция оперы «Теодор и Паулина»
• 1785 — «Панург на острове фонарей» / Panurge dans l'île des lanternes
• 1785 — «Эдип в Колонне» / Œdipe à Colonne
• 1786 — «Амфитрион» / Amphitryon
• 1786 — «Свадьба Антонио» / Le Mariage d’Antonio
• 1786 — «Ошибки из-за сходства» / Les Méprises par ressemblance, совместно с дочерью
• 1786 — «Граф д'Альбер» / Le Comte d’Albert
• 1787 — «Туанетта и Луи» / Toinette et Louis, совместно с дочерью
• 1787 — «Английский пленник» / Le Prisonnier anglais
• 1788 — «Тайный соперник» / Le Rival Confident
• 1789 — «Рауль Синяя Борода» / Raoul Barbe-Bleue
• 1789 — «Аспазия» / Aspasie
• 1790 — «Пётр Великий», комическая опера
• 1790 — «Роже и Оливье» / Roger et Olivier, новый вариант «Самнитских браков»
• 1791 — «Вильгельм Телль», музыкальная драма в 3-х актах
• 1792 — «Сесиль и Эрмансэ, или Два монастыря» / Cécile et Ermancé ou Les Deux Couvents
• 1792 — «Базиль, или Обмани того, кто хочет обмануть тебя» / Basile ou À trompeur, trompeur et demi
• 1792 — «Серафина, или Отсутствующая и присутствующая» / Séraphine ou Absente et présente
• 1794 — «Конгресс королей» / Le Congrès des rois, в соавторстве с другими композиторами
• 1794 — «Жозеф Барра» / Joseph Barra
• 1794 — «Дени-тиран, школьный учитель в Коринфе» / Denys le tyran, maître d'école à Corinthe'
• 1794 — «Праздник разума, или Республиканская избранница» / La Fête de la raison
• 1794 — «Калиас, или Природа и родина» / Callias ou Nature et patrie
• 1794 — «Диоген и Александр» / Diogène et Alexandre
• 1797 — «Лисбет» / Lisbeth
• 1797 — «Анакреон у Поликрата» / Anacréon chez Polycrate
• 1797 — «Сельский цирюльник, или Возвращение» / Le Barbier du village ou le Revenant
• 1799 — «Элиска, или Материнская любовь» / Elisca ou L’Amour maternel
• 1801 — «Шлем и голуби» / Le Casque et les Colombes
• 1801 — «Зельмар, или Убежище» / Zelmar ou L’Asile
• 1803 — «Холостяк» / Le Ménage
• 1803 — «Обеспеченные дочки» Les Filles pourvues

Мемуары и теоретические труды

• «Мемуары, или очерки о музыке» (Memoires, ou Essais sur la musique), Париж, 1789 (дополнены в 1796—1797 годах). Ромен Роллан, поместивший в своей книге «Музыканты прошлых дней» (1912) очерк о Гретри, основанный на этих мемуарах, отмечает общедоступный стиль изложения, в то же время называя его «не из самых безупречных»: «по построению книга его одна из наиболее нескладных, вопреки или благодаря, — изобилию отделов, подотделов, книг. глав и т. д. <…> Несмотря на всё, он очарователен, потому что всё у него выходит естественно и остроумно; и он так остроумен!»
• De la vérité, ce que nous fûmes, ce que nous sommes, ce que nous devrions être, Париж, 1801. Здесь Гретри концентрируется на философских размышлениях
• Réflexions d’un solitaire — представляют из себя смесь идей, воспоминаний и мыслей композитора.
• Méthode simple pour apprendre à préluder en peu de temps, avec toutes les ressources de l’harmonie (Paris, 1802/R)

Память о композиторе

• В Льеже, в доме, где родился Гретри, теперь находится музей композитора.
• Имя Гретри носит Льежская академия музыки.
• На доме на улице Гран-рю, где Вольтер посещал Гретри, установлена памятная доска.
• В 1944 году почта Бельгии выпустила почтовую марку с его изображением.
• В 1980—1996 годах портрет Гретри печатался на банкнотах номиналом в 1000 бельгийских франков.
• Также именем композитора названы улицы в Льеже, Брюсселе, Париже, Монморанси, Нанте, Мезон-Лаффите и площадь в Перпиньяне.

Дальнейшая жизнь музыки

Постановки

Произведения Гретри время от времени входят в репертуар современных оперных театров: они ставились в Лондоне, Вене и Москве, где театр «Геликон-опера» осуществил постановку оперы «Пётр Великий». Летом 2008 года музыка Гретри вновь прозвучала в усадьбе «Кусково» — в музее-усадьбе состоялось концертное исполнение комической оперы «Опыт дружбы».

Записи

В 1974 году Французское радио записало оперу «Земира и Азор», в 1979 — «Ричард Львиное сердце». В 1991 году Международный оркестр Италии под управлением Франческо Визиоли сделал запись оперы «Тиран Дени».

Гретри в России

Несмотря на то, что после падения монархии Гретри плодотворно работал при новом порядке, в Петербурге времён павловского времени композитор воспринимался как символ блеска и высокой театральной культуры канувшей в небытие французской монархии.

Не существует ни одной работы на русском языке, полностью посвящённой биографии и творчеству Гретри. Есть лишь диссертации, затрагивающие отдельные произведения композитора или рассматривающие его мемуары с позиции литературного жанра.

Литература

• Роллан Р. Собрание музыкально-исторических сочинений, т. 4—Музыканты прошлых дней, пер. с франц. - М., 1938.
• Левашева О. Оперная эстетика Гретри. — в кн.: Классическое искусство за рубежом. — М., 1966, с. 141-184.
• Брянцева В. Н. Французская комическая опера XVIII века. Пути развития и становления жанра: Исследование. — М., 1985.
• Wichmann H. Gretry und das musikalische Theater in Frankreich. — Halle, 1929.
• Degey M. A. M. Cretrv. — [Brux., 1939].
• Marsick P. L. A. M. Cretry. — Brux., 1944.

Издания XIX века

• Ср. Бретон. Notice sur la vie et les ouvrages d’A.G. // Заметки о жизни и творчестве А. Г. — P., 1814.
• Grétry en famille. — Париж, 1815. //Гретри в семье;
• ван Гульст Grétry. - Льеж, 1842.
• Bobillier М. Gretry, sa vie et ses oeuvres, par M. Bronet (Marie Bobillier)…, — P., 1884.

Книги Гретри

• Memoires, ou Essais sur la musique, v. 1—3. - P., 1796—97. (Мемуары, или Очерки о музыке. - Т. 1. - М.—Л., 1939).
• «Мемуары, или очерки о музыке» Музыкальная эстетика Западной Европы XVII-XVIII веков: сост текстов и общая вступ. статья В. П. Шестакова серия Памятники музыкально-эстетической мысли (Том 4) М.: Музыка, 1971 — 684 с. - Mémoires, ou Essai sur la musique (Paris, 1789, enlarged 2/1797/R)

Ссылки

• [perso.infonie.be/liege06/12douze04.htm#1 André-Ernest-Modeste Grétry], биография на сайте La principauté de Liège (фр.)
• [cesar.org.uk/cesar2/people/people.php?fct=edit&person_UOID=100668 Андре Гретри], краткая биография и информация о произведениях на ресурсе CESAR (англ.) (фр.)
• [gallica.bnf.fr/Search?ArianeWireIndex=index&p=1&lang=FR&q=Gr%C3%A9try%2C+Andr%C3%A9-Ernest-Modeste Опубликованные произведения и рукописи Андре Гретри] // Gallica, Национальная библиотека Франции (фр.)
• [www.specialradio.ru/p&d/?id=2 Андре Гретри. К 265-летию со дня рождения] // «Специальное радио», 4 июля 2007.

Отрывок, характеризующий Гретри, Андре

«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.