Ахмед Джавад
| Ахмед Джавад | |
| Əhməd Cavad | |
 | |
| Имя при рождении: |
Джавад Мамедали оглы Ахундзаде |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: |
с. Сейфали, |
| Дата смерти: |
12 октября 1937 (45 лет) |
| Место смерти: | |
| Гражданство (подданство): | |
| Род деятельности: | |
| Годы творчества: | |
| Язык произведений: | |
Ахмед Джавад (азерб. Əhməd Cavad, настоящее имя Джавад Мамедали оглы Ахундзаде азерб. Cavad Məhəmmədəli oğlu Axundzadə; 5 мая 1892, с. Сейфали, Елизаветпольская губерния, — 12 октября 1937, Баку) — азербайджанский поэт, писатель, переводчик, журналист, автор слов Гимна Азербайджана. Один из передовых представителей романтизма и реализма в азербайджанской литературе в 1920-1930-х годах.
Биография
Ахмед Джавад родился 5 мая 1892 года в селе Сейфали. Начальное образование получил дома, изучал турецкий, персидский, арабский языки и восточную литературу. Окончив в 1912 году духовную семинарию в Гяндже, работал учителем, участвовал в литературной и общественно-политической жизни города.
Во время Балканской войны сражался на стороне Турции в составе «Кавказского отряда добровольцев». Будучи членом Общества милосердия, помогал сиротам и беженцам в Карсе, Эрзеруме и других городах.
В 1916 году выходит в свет сборник стихов Ахмеда Джавада «Гошма», а в 1919 году — «Далга» («Волна»). Этот период деятельности Ахмеда Джавада, получившего известность как поэт независимости, связан с Мамед Эмином Расулзаде. По предложению Расулзаде поэт вступает в партию «Мусават». Пик творчества поэта связан с АДР, в борьбе за которую поэт принимал активное участие. В своем стихотворении «Азербайджан, Азербайджан!» Ахмед Джавад приветствовал провозглашение АДР. Воспевает трехцветное знамя Азербайджана в стихотворении «Азербайджанскому знамени». После провозглашения АДР поэт продолжал педагогическую деятельность, проводил культурно-просветительскую работу, помогая министру просвещения АДР Насиб-беку Юсифбейли. Принимал активное участие в создании Азербайджанского университета. Ахмед Джавад — автор гимна Азербайджанской республики, созданного на музыку Узеира Гаджибекова. В его поэзии запечатлен призыв к единению тюркских народов. В стихотворениях «Англичанин», «Чужак» выражает своё негативное отношение к захватчикам. В стихотворении «Эй солдат» воспел турецкую армию, пришедшую на помощь азербайджанскому народу в 1918 году.
После установления советской власти в Азербайджане Ахмед Джавад продолжал педагогическую деятельность. В 1920 году работал директором школы и учителем русского и азербайджанского языка в селе Хулуг Гусарского района, а с 1920 по 1922 год заведующим Отделом народного просвещения Губинского района.
В 1922—1927 годах учился на историко-филологическом факультете Азербайджанского педагогического института, одновременно работая преподавателем в техникуме им. Н. Нариманова.
В 1924—1926 годах работал ответственным секретарем Общества советских писателей Азербайджана. В 1925 году А. Джавада арестовывают за стихотворение «Гейгель».
В 1930 году переехал в Гянджу. С 1930 по 1933 год был преподавателем, а затем профессором и заведующим кафедры русского и азербайджанского языков Института сельского хозяйства в Гяндже. В 1933 году А. Джаваду присвоили звание профессора. После этого он заведовал литературным отделом Гянджинского драматического театра.
В 1934 году А. Джавад вернулся в Баку, работал редактором отдела переводов в издательстве «Азернешр». В 1935—1936 годах заведовал отделом документальных фильмов на киностудии «Азербайджанфильм». В марте 1937 года А. Джавад был удостоен первой премии за перевод поэмы Шоты Руставели «Витязь в тигровой шкуре» на азербайджанский язык.
А. Джавад перевел на азербайджанский язык произведения русских писателей и поэтов — А. С. Пушкина («Медный всадник»), М. Горького («Детство»), прозу И. Тургенева. Он переводил и произведения европейских классиков — У. Шекспира («Отелло»), Ф. Рабле («Гаргантюа и Пантагрюэль»), К. Гамсуна («Голод»).
В начале июля 1937 года А. Джавад был арестован и 13 октября расстрелян. Репрессиям подверглись члены семьи А. Джавада. Его жена Шукрия ханум была выслана в Казахстан, четверых детей разлучили.
В декабре 1955 года А. Джавад был реабилитирован. После этого были изданы его книги «Шеирлер» (1958), «Сен аглама, мен агларам» (1991), а также переводы, осуществленные им: «Гаргантюа и Пантагрюэль» (1961), трагедии «Отелло» и «Ромео и Джульетта» У. Шекспира (1962).
27 мая 1992 года парламент принял Закон «О Государственном гимне Азербайджанской Республики», согласно которому «Азербайджанский марш» Ахмеда Джавада написанный им в 1919 году, был утвержден в качестве Государственного гимна Азербайджана(музыка Гимна композитора Узеира Гаджибекова).
Напишите отзыв о статье "Ахмед Джавад"
Ссылки
- [dic.academic.ru/dic.nsf/bse/160923/%D0%94%D0%B6%D0%B0%D0%B2%D0%B0%D0%B4 Джавад] — статья из Большой советской энциклопедии (3-е издание)
- Azad Sharifov. [azer.com/aiweb/categories/magazine/61_folder/61_articles/61_poetjavad.html Reviving the Memory of Silenced Voices] // журнал : Azerbaijan International. — Spring 1998. — № 6.1. — С. 48-49. (англ.)
- Təranə Vahid. [www.medeniyyet.az/new/?name=content&content=14180 Şair, ölüm dalğası və azadlıq] // журнал : Mədəniyyət. — 6.06.2012. (азерб.)
- [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_literature/1599/%D0%94%D0%B6%D0%B0%D0%B2%D0%B0%D0%B4 Джавад Ахунд-задэ] / Под редакцией В. М. Фриче, А. В. Луначарского. — Литературная энциклопедия: Художественная литература, 1929—1939. — Т. 11.
Литература
- Энциклопедия Азербайджанской Демократической Республики. Лидер Нашриййат. — Баку: 2004. — Т. 1.
| ||||||
Отрывок, характеризующий Ахмед Джавад
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
