Джавид, Гусейн

Гусейн Джавид
азерб. Hüseyn Cavid
Имя при рождении:	Гусейн Абдулла оглы Расизаде
Псевдонимы:	Джавид Эфэнди, Шекспир Востока
Место рождения:	Нахичевань, Нахичеванский уезд, Эриванская губерния, Российская империя
Место смерти:	село Шевченко, Тайшетский район, Иркутская область
Гражданство (подданство):	Российская империя Российская империя СССР СССР
Род деятельности:	драматург, поэт
Годы творчества:	1906 — 1937
Жанр:	драматургия, романтизм
Язык произведений:	азербайджанский

Гусе́йн Джави́д (азерб. حسین جاوید, Hüseyn Cavid; имя при рождении Гусе́йн Абдулла́ оглы́ Расизаде́, 24 октября 1882, Нахичевань — 5 декабря 1941, село Шевченко Тайшетского района) — азербайджанский поэт и драматург. Являлся ярким представителем романтизма в Азербайджане начала XX века. Гусейн Джавид сыграл огромную роль в формировании азербайджанской литературы XX века. Своими произведениями, в которых нашли отражение мотивы философской лирики, вопросы гуманизма и человеколюбия, исторические драмы, Гусейн Джавид открыл новую страницу в литературе и драматургии Азербайджана.

Биография

Гусейн Расизаде родился 24 октября 1882 года в городе Нахичевань, куда его семья переехала из с. Шахтахты. Оба деда Гусейн Джавид были хлебопашцами, а один из них, по материнской линии, Мешади Кули, был известен как большой любитель поэзии. По словам самого Г. Джавида его отец «в дореволюционный период занимался духовной деятельностью», в то время как Рухулла Ахундов назвал его «известным муллой-плакальщиком». Помимо него, в семье были ещё четверо сыновей и трое дочерей. Старший брат шейх Мохаммед Расизаде получил духовное образование, а позднее учительствовал; средний — Ахмед выступал в качестве певца, порой мерсиехана; младший — Алирза был учителем.

В течение пяти лет Гусейн Расизаде обучался в моллахане, а затем по совету просветителя того времени Курбанали Шарифова он в 1895 году оставил моллахану и в тайне от отца поступил в школу Мохаммеда Таги Сидги «Мектеби-тербие». Позднее в письме к К. Шарифову Г. Джавид писал: «Если бы я рос по программе отца, то, кто знает, кем бы я сейчас был... Это вы вовлекли меня в школу Сидги».

Получив образование в родном городе, Джавид уезжает в Тебриз и поступает в духовную школу — медресе. Здесь он изучает арабский и персидский языки и классическую литературу Востока. Через год из-за болезни глаз Джавид вынужден бросить учёбу; он возвращается в Нахичевань, где упорно занимается самообразованием. В 1905 году Джавид едет в Турцию и поступает учиться на литературное отделение Стамбульского университета. В Стамбуле он знакомится с видными турецкими писателями и поэтами. В 1909 году Джавид возвращается на родину и длительное время преподаёт азербайджанский язык и историю литературы в азербайджанских школах Тифлиса, Гянджи, Нахичевани. В 1918 году Джавид переезжает в Баку. В 1926 году Джавид лечился в Германии, жил в Берлине. Впечатления от пребывания в Западной Европе отразились в его большой поэме «Азер», над которой поэт трудился в 1926—1937 гг.

Арест и гибель

4 июня 1937 года Гусейн Джавид был арестован. В обстановке начавшихся репрессий и травли передовой части творческой интеллигенции он был объявлен «врагом народа» и в 1939 году сослан в Магадан. Согласно архивным материалам Тайшетского района Иркутской области, Гусейн Джавид (Расизаде) умер от остановки сердца в связи с переохлаждением ног, в 22:30, 5 декабря 1941 года (по другим источникам — в 1944) в доме заключённых инвалидов № 21. Был похоронен в гробу № 59 по мусульманским обычаям (лицом в сторону Мекки) 7 декабря, на похоронах присутствовали заключённые азербайджанцы. Посмертно реабилитирован в 1956 году.

Перезахоронение тела

12 октября 1982 года, в связи с готовящимся 100-летним юбилеем поэта, Партком Нахичеванской Республики принял решение о перезахоронении тела Джавида в Нахичевани. 14 октября председатель парткома Гамид Джафаров, полковник Тельман Алиев и депутат республики Закир Алиев вылетели в Иркутск и 21 октября прибыли на кладбище села Шевченко. Делегация нашла место захоронения гроба № 59 и была проведена эксгумация. 24 октября делегация вместе с останками Джавида вылетела из Иркутска. По плану из Иркутска необходимо было вылететь в Москву, оттуда — в Ереван, а оттуда — в Нахичевань. Но по распоряжению Гейдара Алиева, самолёт вылетел в Баку (поскольку в Сибирь Джавид был отправлен также из Баку). 26 октября самолёт приземлился в Баку. Было даже предложено похоронить поэта на Аллее почётного захоронения. После прощальной церемонии во дворце Ширваншахов, 1 ноября, ночью тело Джавида привезли в дом, в котором он жил. Наконец, 3 ноября Джавида привезли в Нахичевань и перезахоронили рядом с отчим домом под тутовым деревом. После того, как над могилой поэта был воздвигнут мавзолей, 13 сентября 1996 года в нём были перезахоронены тела жены поэта Мюшкюназ (из Баку) и сына Эртогрула, а 12 сентября 2004 года в мавзолее была похоронена дочь поэта Туран Джавид.

Творчество

Первое стихотворение Джавида было напечатано в бакинском журнале «Фиюзат» в 1906 году. В 1913 году был издан первый сборник его стихотворений — «Минувшие дни», отпечатанный в Тбилиси в азербайджанской типографии. В 1917 году в Баку издается новый сборник — «Весенняя роса». Уже в раннем творчестве Г. Джавида дают о себе знать социальные мотивы, связанные с общественным переустройством и противоречиями, положением бедняков и обездоленных людей. И хотя, как признается поэт, его «бог — красота и любовь», но жизнь с её глубокими противоречиями и проблемами вторгается в мир его поэтических раздумий, побуждая думать о многом и многих, в частности, о тех, кто в поисках пропитания обрекает себя на тяжкий, нечеловеческий труд на нефтяных промыслах.

Для поэта-гуманиста «черный ад» промыслов, а также безумие разразившейся мировой войны, её «чудовищный шум» невыносимы. Катаклизмы века, его противоречия и события подводят Г. Джавида к необходимости преодолеть абстрактно-политические выводы и представления, ставить и решать важнейшие проблемы современности, обращаться к прошлому своего народа и других стран, чтобы на историко-легендарном материале раскрыть природу контрастов и противоречий века, обещавшего быть эпохой прогресса и развития цивилизации, но, увы, оказавшегося полным социальных и иных кризисов, потрясений и несчастий, уготованных для трудящегося человека.

Г. Джавид раскрыл власть темных сил и контрасты эпохи в своих драматургических произведениях «Шейда» (1913), «Шейх Санан» (1914), «Дьявол» (1917—1918), «Князь» (1929), «Сиявуш» (1933), «Хайям» (1935) и других, представив в них целую галерею сильных, протестующих неординарных героев, бунтующих против несправедливости, тирании, произвола. Именно эти пьесы стали важным достижением романтизма, его ведущим жанром, сохранившим на десятилетия обаяние и идейно-эстетический мир этого направления, возникшего в азербайджанской литературе. При чтении пьес и трагедий Г. Джавида, как бы открывается новый и, в то же время, такой привычный нам по книгам Пушкина, Лермонтова, Байрона, Гюго и других классиков романтический мир.

В пьесах Г. Джавида также есть мятущийся, наделённый сильными страстями и беспокойством герой-одиночка, который находится в трагическом разладе с обществом и целым миром, представлены остро драматические конфликты. Один за другим в его творчестве возникают образы, навеянные легендами древнего Востока и романтическими традициями, усвоенными поэтом не только по книгам, но и в результате непосредственного наблюдения действительности, которая их породила, во время его пребывания в Турции, Иране, Германии, Грузии, в родном Азербайджане. Это Шейх Санан, Сиявуш, Хайям, Дьявол (Иблис). Или образы, порожденные самим временем — Шейда, Князь, другие персонажи, взаимодействующие с ними в одноимённых пьесах.

Название «Иблис», то есть «Демон», должно было вызвать ассоциацию с такими известными образами мировой литературы, как Сатана Мильтона, Мефистофель Гете, Люцифер Байрона, лермонтовский Демон… В том, что тема Иблиса вписывается в эту портретную галерею мировой «демонианы», нет ничего необычного. Ведь Г. Джавиду, как романтику, близки и понятны ощущения и умонастроения такого рода, и среди них мотивы разочарования, мировой скорби, космического неблагополучия, которые были выражены в европейской романтической поэзии, возникшей с самого начала XIX века. И даже то, что всплеск романтизма в Азербайджане пришёлся на конец XIX века, не снизил того внимания, с каким Джавид обратился к этим мотивам. Наоборот, именно обострившиеся исторические катаклизмы его времени (первая мировая война, канун революции и т. п.) позволили ему воочию увидеть в этих событиях подлинно трагические воплощения сатанизма, которые в своё время вызревали в «экспериментальных колбах» романтизма, рождая всего лишь героев мефистофелевского типа.

Избранные произведения Джавида на азербайджанском языке были изданы в Баку в 1958 году, сборник пьес — в 1963.

Семья и родственники

Сын — Эртогрул Джавид.

Среди родственников Гусейн Джавида такие личность как просветитель Алирза Расизаде и премьер-министр Артур Расизаде.

Память

• Указом президента Азербайджанской Республики Ильхама Алиева Министерству культуры и туризма совместно с Министерством образования, Национальной академией наук, Верховным меджлисом Нахичеванской Автономной Республики и Союзом писателей было предписано подготовить и реализовать план мероприятий, посвященных 125-летнему юбилею Гусейна Джавида.
• К 100-летнему юбилею художника, в 1981-м году был создан дом-музей поэта (в некоторых источниках годом рождения поэта указывается 1881 год). В начале он размещался в здании института рукописей, затем был перенесен в дом, в котором Гусейн Джавид жил с 1920 по 1937 годы. Этот дом был построен знаменитым азербайджанским нефтепромышленником и меценатом — Гаджи Зейналабдином Тагиевым и изначально предназначался для мусульманской женской школы. Общая площадь музея 245 кв.метров, всего в музее находятся 4250 экспонатов. В фойе музея находится изображение планеты, носящей имя поэта. В музее есть отдельная комната, которая называется «Трагедия Джавида». Здесь все предметы сохранены в первозданном виде: письменный стол, письма родственникам и близким, написанные поэтом, будучи в ссылке, и другие предметы.

Фотогалерея

• Huseyn Javid Mausoleum at Nakhchivan from side.jpg

  Мавзолей Джавида в Нахичевани

• Huseyn Javid Home-Museum at Nakhchivan (general view).jpg

  Дом-музей Джавида в Нахичевани

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Барельеф на стене здания Института рукописей в Баку, в котором в 1920-1937 гг. жил Гусейн Джавид

• Ошибка создания миниатюры: Файл не найден

  Памятник Гусейн Джавиду в доме-музее в Нахичевани

Ссылки

• [www.axtar.az/ru/index.php?option=com_content&task=view&id=204&Itemid=171 Азербайджанская литература].
• Гусейн Джавид // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
• [www.huseyncavid.com Дом-музей поэта].

Литература

• Ашнин Ф. Д., Алпатов В. М., Насилов Д. М. Репрессированная тюркология. — М.: «Восточная литература» РАН, 2002. — С. 157.
• Джафар М. Гусейн Джавид. — Баку: Элм, 1982.

Отрывок, характеризующий Джавид, Гусейн

– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.