Дандевиль, Виктор Дезидерьевич

Виктор Дезидерьевич Дандевиль
генерал Виктор Дезидерьевич Дандевиль
Дата рождения	5 октября 1826(1826-10-05)
Место рождения	Оренбург
Дата смерти	8 октября 1907(1907-10-08) (81 год)
Место смерти	Санкт-Петербург
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	казачьи войска, Генеральный штаб
Звание	генерал от инфантерии
Командовал	Уральское казачье войско, 1-я бриг. 3-й пех. див., 3-я гвард. пех. див., 5-й армейский корпус, 10-й армейский корпус
Сражения/войны	Туркестанские походы, Венгерская кампания 1849 года, Русско-турецкая война 1877—1878
Награды и премии	Орден Святой Анны 4-й ст. (1849), Орден Святого Станислава 2-й ст. (1858), Орден Святой Анны 2-й ст. (1859), Орден Святого Владимира 4-й ст. (1860), Орден Святого Владимира 3-й ст. (1864), Орден Святого Станислава 1-й ст. (1867), Орден Святой Анны 1-й ст. (1870), Орден Святого Георгия 4-й ст. (1878), Орден Святого Георгия 3-й ст. (1878), Орден Святого Владимира 2-й ст. (1882), Орден Белого Орла (1885), Орден Святого Александра Невского (1889), Орден Святого Владимира 1-й ст. (1899)

Виктор Дезидерьевич (Дезидериевич) Дандевиль (1826—1907) — русский генерал, участник Туркестанских походов и русско-турецкой войны 1877—1878 гг..

Биография

Родился 5 октября 1826 года в Оренбурге в семье французского военнопленного времен Отечественной войны 1812 года Дезире д’Андевиля, принятого в российское подданство и приписанного к Оренбургскому казачьему войску.

Образование получил в Неплюевском Оренбургском кадетском корпусе, 14 февраля 1844 года выпущен хорунжим в конную артиллерию Оренбургского казачьего войска, 20 октября 1847 года произведён в сотники.

Окончив в 1848 году Императорскую военную академию, Дандевиль в 1849 году принял участие в Венгерской кампании и отличился при занятии города Бартфельда, награждён орденом св. Анны 4-й степени с надписью «за храбрость». Также он 21 июня 1849 года был произведён в есаулы.

Переведённый 21 июля 1850 года в Генеральный штаб с переименованием в капитаны, Дандевиль был назначен состоять при Оренбургском генерал-губернаторе графе Перовском и участвовал во взятии кокандской крепости Ак-Мечеть, 23 августа 1853 года за отличие произведён в подполковники. В Оренбурге Дандевиль был близок ко многим друзьям ссыльного поэта Шевченко (Б. Залесскому, А. Плещееву, З. Сераковскому и другими), возможно был знаком и с самим Шевченко.

28 ноября 1855 года Дандевиль был произведён в полковники и через месяц, 25 декабря, назначен обер-квартирмейстером штаба отдельного Оренбургского корпуса, в 1859 году начальствовал над экспедицией на восточное побережье Каспийского моря. Эта рекогносцировка в пустынную разбойничью страну дала подробные сведения о Красноводском заливе, через десять лет ставшего базой для дальнейшего движения в Закаспийский край. Награждённый за эту экспедицию орденом св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом, Дандевиль 8 апреля 1862 года был назначен исполняющим дела наказного атамана Уральского казачьего войска, сменив на этом посту Аркадия Дмитриевича Столыпина, а 17 апреля 1863 года произведён в генерал-майоры с утверждением в этой должности; в 1864 году награждён орденом св. Владимира 3-й степени с мечами.

3 июня 1865 года назначен в распоряжение Министерства финансов, которое возложило на него разработку проекта о переносе таможенной линии за Сырдарью. По исполнении этого поручения, Дандевиль 14 июня 1867 года был назначен начальником штаба только что образованного Туркестанского военного округа и награждён орденом св. Станислава 1-й степени. В течение следующих трёх лет был ближайшим помощником генерала Кауфмана.

Расстроенное здоровье побудило Дандевиля оставить Туркестан, и он 22 сентября 1871 года был прикомандирован к главному управлению иррегулярных войск, в котором 29 марта 1872 года должность начальника Главного управления казачьих войск.

Когда в 1876 году началось движение русских добровольцев на Балканский полуостров, Дандевиль вышел в отставку и по предложению Славянского комитета принял поручение заведовать в Белграде приёмом русских добровольцев, формированием отрядов и отправкой их на театр военных действий; был удостоен императорской короны к ордену св. Анны 1-й степени.

С началом русско-турецкой войны 1877—1878 годов он вернулся в Россию, вновь определился на военную службу и 17 марта был назначен командиром 2-й бригады 37-й пехотной дивизии. С 15 августа 1877 года командовал 1-й бригадой 3-й пехотной дивизии, а с 18 октября того же года 2-й бригадой этой же дивизии. Войдя с этой бригадой в состав Западного отряда генерала Гурко, он 12 ноября взял город Этрополь, занял перевал Вратешку и обошёл турок у Шандорника. Успешно выполнив эту трудную операцию, он уже зашёл в тыл турок, но страшная метель на Баба-горе вынудила Дандевиля вернуться обратно. Соединившись с генералом Броком, он снова двинулся за Балканы через Златицкий перевал, 3 января занял Филиппополь и затем двинулся к Карагачу, у которого шёл горячий бой. Своевременное появление Дандевиля склонило бой в нашу пользу: армия Сулеймана-паши потерпела полное поражение. Награждённый за эти подвиги чином генерал-лейтенанта (29 декабря 1877 года) и орденами св. Георгия 4-й степени (в начале 1878 г. «За переход через Балканы») и 7 апреля 1878 года 3-й степени (№ 566 по кавалерским спискам)

В боях под Филиппополем 3, 4 и 5 января 1878 года, овладев сперва северною частью города и выдержав затем в течение дня яростные атаки турок, желавших пробить себе выход к отступлению, дал возможность войскам нашим окружить неприятеля с трех сторон и заставить его, бросив всю артиллерию, искать спасения в неприступных горах

29 декабря 1877 года Дандевиль был назначен начальником 3-й гвардейской пехотной дивизии, которой командовал на протяжении десяти лет. 18 июля 1887 года он получил в командование 5-й армейский корпус, 9 апреля 1889 года — 10-й армейский корпус, 24 ноября 1890 года назначен членом военного совета и 30 августа 1891 года произведён в генералы от инфантерии.

3 января 1906 года Дандевиль был уволен в отставку. А. Ф. Редигер писал по этому поводу следующее: «Член Совета генерал Дандевиль, не говоря никому ни слова, просто перестал ездить в Совет и не бывал в нём несколько лет, хотя выезжал из дома. … Дандевиль написал государю прошение с просьбой предать его суду, если он совершил какое-либо преступление, но не увольнять его от службы без суда». Однако прошение было оставлено без внимания.

Среди прочих наград имел ордена:

• Орден Святой Анны 4-й степени (1849 год)
• Орден Святого Станислава 2-й степени (1858 год)
• Орден Святой Анны 2-й степени (1859 год)
• Орден Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом (1860 год)
• Орден Святого Владимира 3-й степени (1864 год)
• Орден Святого Станислава 1-й степени (1866 год)
• Орден Святой Анны 1-й степени с императорской короной (1870 год)
• Орден Святого Георгия 4-й степени (1878 год)
• Орден Святого Георгия 3-й степени (7 апреля 1878 года)
• Орден Святого Владимира 2-й степени (1882 год)
• Орден Белого Орла (1885 год)
• Орден Святого Александра Невского (1889 год, алмазные знаки к этому ордену пожалованы в 1894 году)
• Орден Святого Владимира 1-й степени (1899 год)

Умер 8 октября 1907 года в Санкт-Петербурге, похоронен на Смоленском православном кладбище.

В 1864—1880 годы Дандевиль поместил в «Военном сборнике» ряд статей по различным отраслям военного дела.

Избранные сочинения Дандевиля

• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/M.Asien/XIX/1880-1900/Dandeville/vrazd_aul.htm Враждующий аул. (Из записок маленького администратора) // Исторический вестник. № 7, 1900]. Восточная литература. Проверено 11 февраля 2011. [www.webcitation.org/65cTimzXo Архивировано из первоисточника 21 февраля 2012].
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/M.Asien/XIX/1880-1900/Dandeville/kurban_bajram.htm Курбан. (Из записок маленького администратора) // Исторический вестник. № 8, 1899]. Восточная литература. Проверено 11 февраля 2011. [www.webcitation.org/65cTjMFma Архивировано из первоисточника 21 февраля 2012].
• О форме и боевом снаряжении казаков // «Военный сборник», 1864, № 4.
• Наёмка, как способ отбывания воинской повинности Уральскими казаками // там же, 1865, № 2
• Заметка на перечень военных действий в Европейской Турции в 1877—1878 гг. // там же, 1879, № 6.
• О приучении войск к трудам и лишениям военного времени // там же, 1879, № 8.
• Воспоминания об Этрополе, об Этропольских Балканах и о Бабе-горе // там же, 1879, № 9.
• Заметки на «Воспоминания офицера генерального штаба на войне 1877—1878 гг.» А. Пузыревского // там же, 1879, № 11
• Заметки на статью «Стоянка на Балканах» // там же, 1879, № 11.
• По поводу 3-го дополнения к перечню военных действий на Дунае и в Европейской Турции // там же, 1880, № 3 и 4.
• Заметка о перечне военных действий (занятие Филиппополя 3 января 1878 г.) // там же, 1880, № 6.

Источники

• Редакция журнала. [vivaldi.nlr.ru/pm000020463/view#page=135 Генерал-майор В. Д. Дандевиль] // Иллюстрированная хроника войны. Приложение к «Всемирной иллюстрации» : журнал. — 1878. — № 67. — С. 133—134.
• Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. — СПб.: т-во И. В. Сытина, 1911—1915.
• Список генералам по старшинству. Составлен по 1 мая 1903 года. СПб., 1903. — С. 42
• [militera.lib.ru/memo/russian/rediger/index.html Редигер А. Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. Т. 1. — М., 1999.] — С. 486, 490, 493
• Терентьев М. А. История завоевания Средней Азии. Т. 1. СПб., 1903

Ссылки

• [www.vokrugsveta.ru/telegraph/history/73/ Осколки Великой Армии — журнал «Вокруг света»]

Отрывок, характеризующий Дандевиль, Виктор Дезидерьевич

Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.