Джамалуддин (сын Шамиля)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с именем Джамалуддин.
Джамалуддин
авар. Жамалудин

Поручик Джамалуддин-Шамиль
Дата рождения

1829(1829)

Место рождения

Гимры, Дагестан

Дата смерти

26 июня (8 июля) 1858(1858-07-08)

Место смерти

Карата, Дагестан

Принадлежность

Северо-Кавказский имамат
Российская империя Российская империя

Род войск

кавалерия

Годы службы

1849—1855

Звание

поручик

Джамалудди́н Шами́ль[~П 1] (авар. Жамалудин; рус. Джема́ль ад-Дин[1], Джема́л-эд-Дин[2], Джема́луд-Дин[3], Джемалэдди́н[4]; 1829; Гимры, Дагестан — 26 июня [8 июля] 1858; Карата, Дагестан) — старший сын имама Дагестана и Чечни Шамиля, аварец. В 1839 году в 9-летнем возрасте[5] был выдан своим отцом в качестве аманата (заложника) русскому правительству в залог его преданности России[~П 2][6]. Но несмотря на это имам Шамиль продолжил вооружённую борьбу с русскими войсками на Кавказе, и в 1855 году обменял захваченных им в одном из набегов на грузинские земли знатных заложников на своего сына, который к тому времени уже получил образование в России и находился на воинской службе в русской армии в чине поручика[7].





Биография

Джамалуддин, старший сын имама Шамиля от первой жены Фатимат. По происхождению аварец. Родился в 1829 году в горном дагестанском селении Гимры. Имя ему было дано в честь муршида (духовного наставника) Шамиля — шейха Джамалуддина Газикумухского[3].

Аманат (Ахульго)

Основная статья: Штурм Ахульго

12 (24) июня 1839 года экспедиционный отряд русской армии на Кавказе под командованием генерал-лейтенанта Граббе осадил резиденцию Шамиля — укреплённый горный аул Ахульго. В конце июля, после ряда штурмов, сопровождавшихся большими потерями с обеих сторон, Шамиль вынужден был вступить в переговоры. Граббе выдвигал условия капитуляции, 1-м пунктом которых был — выдача Шамилём своего сына, как гарантию полного подчинения[~П 3][8]. В ответ Шамиль послал парламентёра с альтернативным предложением, согласно которому он вместо своего сына отдаёт в аманаты одного или двух своих родственников, и плюс к этому, удерживаемых им заложников от жителей селений Ашальты и Чиркей. В замен этого Шамиль требовал беспрепятственного выхода из Ахульго всех до единого находившихся в нём людей. Граббе, однако, настаивал на безоговорочной капитуляции и выдаче в аманаты именно сына Шамиля[9]. Переговоры затянулись не находя компромисса и Граббе продолжил боевые действия. После занятия 4 (16) августа русскими частями левого берега Андийского Койсу и находившегося там селения Чиркаты, через которое в Ахульго прибывало пополнение и продовольствие, осаждённые оказались в крайне тяжёлом положении[10]. Кольцо блокады с каждым днём сужалось и 12 (24) августа Шамиль вновь вынужден был вступить в переговоры, которые, по словам Граббе, «кончились по азиатски — ничем»[11]. Видя, что перемирие служит осаждённым лишь для укрепления своих позиций, Граббе 16 (28) августа передал Шамилю, что если тот до наступления темноты не выдаст своего сына в знак покорности русскому правительству, то на следующий день последует штурм. Писарь Шамиля Мухаммад-Тахир (Махаматилав) сообщал, что все, кто был с Шамилём, «испытывая крайнюю слабость и изнурённость», просили его удовлетворить требование русского генерала, и выдать ему сына, но Шамиль отказался, сказав, что «это не принесёт вам пользы…»[1]. 17 (29) августа в 6 часов утра последовал штурм, в результате которого русскими частями был взят замок в передовой укреплённой части аула (Новом Ахульго), а мюриды понесли тяжёлые потери. В 10 часов Шамиль выкинул белый флаг, и с прекращением огня выслал в русский лагерь своего старшего сына Джамалуддина, сопровождаемого своим воспитанником Юнусом[12]. Из дневника Граббе:

Сын Шамиля девяти лет, бойкой мальчик, без робости распоряжается как у себя дома.
— Из дневника и записной книжки графа П. Х. Граббе (1839)[11].
Из письма Шамиля к ген.-адъютанту Граббе:

«Я вступил в подданство Его Императорского Величества, отдал Вам в залог верности любимого моего сына, которого никому не отдавал; и так смею надеяться на милость Вашего Превосходительства. Отказ Ваш будет убийствен для меня».

— 19 августа 1839 года — Ахульго.[6]

После выдачи Шамилём в аманаты своего сына Джамалуддина, Граббе продолжал настаивать на прибытии к нему лично самого Шамиля с полным его подчинением русскому правительству. Последний подтверждал, что он вступает в Российское подданство, но просил не требовать от него прибытия к «Его Превосходительству», так как при последнем находились мусульмане, имеющие с ним вражду — «я опасаюсь их и по обычаю края — стыжусь их». Также Шамиль просил позволения поселиться ему со своей семьёй в родном селении в Гимрах, уже покорённом русскому правительству, и просил дать ему на это отсрочку — один месяц[6]. Однако Граббе, не доверяя Шамилю, а также ввиду скорого наступления холодной и дождливой осени, дал ему 3 дня на размышление и сообщил, что он будет содержаться в крепости Грозной. Не дождавшись ответа, Граббе предпринял последний штурм, в результате которого 22 августа (3 сентября) 1839 года Ахульго было взято. Во время штурма погибли сестра Шамиля Фатимат, его вторая жена Джавгарат и их грудной сын Саид. Самому Шамилю вместе с остальными членами его семьи удалось бежать[13][14].

В России

По прибытии Джамалуддина в Россию опекунство над ним принял лично Николай I. Что касается веры, то Николай предпочёл не крестить Джамалуддина в малолетстве, а по достижении им зрелого возраста, предоставить ему самому определиться с религией. Вскоре Джамалуддина зачислили в Александровский сиротский кадетский корпус для малолетних дворянских детей, потерявших своих родителей (в основном военных). Ему дозволено было носить национальную одежду (черкеску). В декабре того же 1839 года Джамалуддин был переведён в Санкт-Петербургский 1-й кадетский корпус. Он довольно быстро освоил русский, а также выучил французский и немецкий языки[15].

В 1842 году, во время попытки Николая I решить вопрос с имамом Шамилём мирным путём, последний выдвинул требование вернуть ему сына взамен на находившегося в плену у горцев князя Орбелиани. Последний, впрочем, сам противился этому, заявив, что выдвинутые Шамилём требования невыполнимы[16]. Имам, однако всё равно обратился с этим вопросом к генерал-майору Клюгенау, который заявил, что это не в его полномочиях. Тогда имам обратился к генерал-адъютанту Нейдгардту. Последний сообщил об этом в Петербург, но получил указание передать Шамилю, что его сын находится в Петербурге на личном попечении императора, и единственно, что имаму может быть позволено сделать, так это послать кого-нибудь в столицу для свидания с его сыном[17]. В дальнейшем Шамиль тщетно пытался неоднократно обменять Джамалуддина на кого ни будь из российских пленных различных воинских чинов.

Между тем Джамалуддин, по окончании в 1849 году курса в корпусе, в чине корнета был направлен в Лейб-гвардии Уланский Его Величества полк (Владимирский), базировавшийся в то время в Торжке Тверской губернии. Царь выделил ему достаточные средства к существованию. В 1852 году Джамалуддин был произведён в поручики. Карьера военного, однако, его не прельщала. Это усугублялось ещё и тем, что у него после ранения в детстве, плохо работала рука. Сам Джамалуддин более тяготился к различным наукам, и особенно к математике, «он находил какое-то странное наслаждение в решении математических задач»[18]. Кроме того, как писал своему отцу сам Джамалуддин, он «очень приохотился» к танцам и гимнастике[2].

Из обращения Джамалуддина к Елизавете:

«Твой Бог — мой Бог! Моя душа — твоя душа. Мы будем молиться вместе, радоваться вместе, страдать вместе. Моё счастье будет отражением твоей любви. Твоя вера лучше моей уже потому, что она знает Пречистую Деву, Божественную Мать, а моя вера её не знает…»[19].

В Торжке Джамалуддин познакомился с Елизаветой Петровной Олениной (1832—1922), дочерью генерал-майора в отставке и члена Императорской Академии художеств П. А. Оленина (1794—1868)[~П 4][20]. Пара отвечала друг другу взаимностью и собиралась пожениться. Сам Николай I обещал Оленину, что будет посаженным отцом на свадьбе. В то же время Джамалуддин уже принял решение принять христианство. По мнению племянника Елизаветы П. Оленина, ислам не был «религией его внутреннего человека, и поэтому решение сделаться христианином явилось само собой»[19].

Возвращение на родину

Набег Гази-Мухаммада на Грузию. Захват заложников

Во время Крымской войны (1853—1856) эмиссары стран, входивших в антирусскую коалицию призывали имама Шамиля к совместным боевым действиям против России[~П 5]. Турецкий султан Абдул-Меджид I предлагал Шамилю присоединиться к наступающим на Тифлис турецким войскам[21].

В ночь со 2 (14) на 3 (15) июля 1854 года имам Шамиль со значительными силами (до 15 тыс.) перешёл главный хребет со стороны левого фланга лезгинской кордонной линии и расположился главным лагерем на возвышенностях горного хребта Пахали перед сел. Кварели и Шильды. Горцев, однако, тогда больше интересовала добыча, чем военные успехи европейских и турецких «союзников». У имама же появлялась возможность захвата знатных заложников для дальнейшего их обмена на пленных мюридов и, в первую очередь, на своего сына — Джамалуддина. Не дождавшись предписаний османского командования относительно дальнейших действий, и видя благоприятную для набега обстановку, имам на рассвете того же дня (3 июля) направил своего второго сына Гази-Мухаммада с наибами на Кахетинские селения. Но первый набег не имел успеха. В большинстве селений горцы потерпели поражение от русских гарнизонов и отрядов грузинской милиции[22].

На следующий день горцы, сменив тактику, отдельными партиями рассыпали по слабо защищённым Телавским и Кварельским участкам, грабя и сжигая селения. Значительная часть мюридов под руководством наиба Даниял-бека (в рус. документах: Даниэль-султан) направилась к усадьбе Цинандали, имению князя Д. А. Чавчавадзе, где ими были захвачены знатные особы — внучки последнего грузинского царя Георгия XII, фрейлины императрицы — Анна (жена князя Д. А. Чавчавадзе) с 5-ю малолетними детьми и Варвара (вдова князя И. Д. Орбелиани[~П 6]) с годовалым сыном. В плену у горцев, также, оказались французская подданная гувернантка Анна Дрансе и вся прочая прислуга, которая не погибла во время нападения.

На обратном пути, однако, горцев ждала засада, устроенная русскими частями и грузинской милицией, поспешившими наперерез занять позиции на пути возвращения горцев. Большая часть последних была истреблена при переправе через Алазань и в других местах на подступах к горам. Некоторым горцам, бросившим добычу удалось уйти в горы. На засаду также наткнулась и группа мюридов Даниял-бека, захватившая пленных в Цинандали. Встреченные внезапным огнём подстерегавших их солдат и милиционеров, горцы бросились бежать другой дорогой. При обстреле колонны горцев, также погибла и часть захваченных в плен жителей. Хорошо знавший здешнюю местность Даниял-бек, провёл свою группу узкой тропой и скрылся в горах. Помимо прочих пленных при нём оставались 22 заложника из княжеского дома в Цинандали, которые были доставлены в резиденцию Шамиля — аул Ведено[~П 7][23].

Обмен заложниками

Сразу после набега на Грузию начались переговоры об обмене пленными. Первым и «неизменным» пунктом требований Шамиля был возврат его сына Джамалуддина. В общей сложности предполагалось обменять 120 человек, находящихся в плену у горцев, на пленных мюридов по принципу «один на одного». Сверх того Шамиль по настоянию наибов требовал 1 миллион рублей серебром[24]. Сам Шамиль, впрочем, готов был сойтись и на меньшей сумме, однако опасался народных возмущений. Многие горские семьи потеряли в этом походе своих «кормильцев». Переговоры по ряду причин происходили в сложной обстановке и затягивались на неопределённое время[25].

Крайнее нежелание возвращать Шамилю Джамалуддина проявлял Николай I, но в то же время он не мог игнорировать и ходатайство князя Чавчавадзе о помощи возвратить его семью. При этом, особую позицию по этому поводу высказали генералы барон Л. П. Николаи и князь Г. Д. Джамбакуриан-Орбелиани. По их мнению, возвращение сына Шамиля не должно принести особого вреда, а напротив, они усматривали в этом даже определённую пользу, так как после смерти Шамиля Джамалуддин, как старший его сын, не уступит своему брату в первенстве, и это, ввиду различия между ними политических взглядов, может породить раздор между ними, что будет весьма полезно для русского правительства. Что же касается 1 миллиона рублей, то столь огромная сумма «есть более попытка, чем непременное требование», и, как сообщил посылаемый бароном Николаи в горы парламентёр, «Шамиль много убавит с этой суммы, если только будет иметь обещание на возвращение сына»[24].

Рапорт уланского Е. И. Выс. Великого Князя Михаила Николаевича полка пор. Шамиля начальнику Штаба Гренадерского Корпуса, ген-м. Рашету.

«Согласно предписания В. Пр., от 8-го сего ноября, № 33, имею честь донести, что на желание отца о возвращении меня ему, с Высочайшего разрешения, я согласен, а потому переговоры с доверенным лицом родителя считаю не нужными».

— 8 ноября 1854 года ― Варшава.[26]

Между тем, Джамалуддин в чине поручика лейб-гвардии Уланского полка, находился в Польше. В срочном порядке он был вызван в главный штаб в Варшаве, где ему сообщили о событиях в Кахетии и о требованиях Шамиля. Джамалуддину также сообщили о том, что к нему должен прибыть специальный посланник от его отца, чтобы обсудить с ним вопрос о его возвращении на родину. У Джамалуддина также спросили, желает ли он сам вернуться к отцу. Вопрос стоял ребром, так как Шамиль отмечал, что в случае отказа, он отречётся от сына навсегда[24]. Джамалуддин долго колебался, но в итоге всё-таки согласился возвратиться на родину. В сопровождении генерала Н. Н. Муравьёва Джамалуддин прибыл в Петербург, где с ним провёл беседу Николай I. Император поблагодарил его за службу и рекомендовал, не теряя времени, отправляться на Кавказ[27].

Обмен состоялся 10 (22) марта 1855 года на реке Мичик, близ селения Маюр-туп, на границе Дагестана и Чечни (сумма в 1 миллион рублей была снижена до 40 тысяч). На процесс обмена пленными прибыли Шамиль с сыновьями Гази-Мухаммадом и Мухаммадом-Шапи в сопровождении торжественного эскорта из двух сотен личного конвоя имама, шедших с развёрнутыми знамёнами и песнопениями из Корана. Кроме того 5-тысячный отряд укрывался за деревьями[28]. Русская делегация в сопровождении колонны Кабардинского пехотного полка и трёх сотен донских казаков не была торжественна, так как 18 февраля (2 марта) скончался император Николай I. Поверенный генерала Орбелиани юнкер Исаак Грамов, ведший переговоры об обмене, просил Шамиля ввиду траура не проводить громких празднований и салютование, принятых у горцев в честь знаменательных событий[27].

Джамалуддин горячо попрощался с товарищами, среди которых были и двое его однокурсников. Походный багаж его, который он брал с собой, состоял в основном из русских и французских книг, географических атласов, бумаг, карандашей, красок и чертёжной готовальни. Не менее горячей была встреча Джамалуддина его отцом и братьями. Шамиль, держа себя величественно, с трудом сдерживал эмоции[7][27].

На родине

Возвращению Джамалуддина на родину в семью были непомерно рады его братья и, в особенности, сам Шамиль. Последний возлагал на старшего сына, как на наследника, огромные надежды. При всём при этом Джамалуддин проявлял грамотность и воспитание, полученные им в России. По отзыву сподвижника Шамиля Гаджи-Али Чохского, Джамалуддин был «умнейший и образованный человек» и желал употребить свои знания на пользу для народа. Он Встречался с учёным Щачинилау, с которым уже решили перевести Коран с арабского на аварский язык. Однако Шамиль категорически воспротивился этому, заявив: «Сейчас не пером работать, а мечом рубиться надо!»[28]. Также Джамалуддин осматривал крепости и объезжал аулы, анализируя условия в которых проживают горцы. Также он осмотрел войска, и остался крайне недовольным их устройством и порядком в них. Джамалуддин счёл всё это «ничтожным и слабым», и при этом рассказывал отцу про русского царя, восхваляя его армию и казну[4]. Джамалуддин также стал уговаривать отца примириться с царём, и на фоне внешних политических обстоятельств, в некоторой степени ему это удалось[~П 8]. При посредничестве Джамалуддина Шамиль вступил в диалог с командующим Отдельным Кавказским корпусом генералом Муравьёвым. Какое-то время значительных боевых действий не происходило, шли массовые обмены военнопленными, а экономическая блокада Имамата была снята. Самому Джамалуддину Шамиль поручил вести административные дела и инспектировать вооружение[29].

Шамиля, однако, далеко не всегда устраивала пророссийская ориентация, и в особенности, «русский нрав» Джамалуддина. Особый кризис в отношениях между ним и его отцом стал нарастать с проведением на Кавказе административных и военных реформ назначенным 26 августа 1857 года наместником на Кавказе генерал-адъютантом князем А. И. Барятинским, сторонником решительных действий против мюридов. С окончанием Крымской кампании часть русских войск вновь была переброшена на Кавказ. Сам Джамалуддин уже был бессилен содействовать мирным отношениям между Шамилём и русским командованием. Вскоре Джамалуддина стали чуждаться как отец, так и братья. От него также отвернулись наибы и прочие соплеменники[30].

Между тем Джамалуддин и Елизавета Оленина продолжали писать друг другу письма, однако Шамиль не одобрял этих отношений, и письма до адресатов не доходили. Нерасположение к нему отца, братьев и остального общества, а также тоска по «наречённой невесте» стали сказываться на здоровье Джамалуддина. По словам Гаджи-Али Чохского, ― «Джемалэддин сделался печальным и раскаивался в своём возвращении»[4]. Среди русских офицеров, служивших в то время на Кавказе, были те кто лично знал Джамалуддина, и регулярно получали о нём информацию от своих кунаков. Последние передавали, что «… грозный Шамиль посадил сына в яму, чтобы очистить его от русского духа… , что Джемаль-Эддин страшно изменился, постарел, похудел и тоскует о какой-то русской девушке…». В 17-м Нижегородском драгунском полку, действовавшем тогда на северном Кавказе, служил брат Елизаветы ― Алексей Оленин. Из Ведено Джамалуддин, через «верного кунака» Оленина, передал ему тайную записку на французском языке с просьбой о встрече. Кунак взялся организовать её, и Оленин отправился к назначенному месту, но, не дойдя 3―4 вёрст до аула, он встретил нового посланника от Джамалуддина, который передавал, что Шамилю стало известно о намеченной встрече, Оленина ждёт засада и просил его вернуться[31].

Шамиль, между тем, женил Джамалуддина на дочери знатного чеченского наиба Талхига Шалинского[30]. По словам очевидцев:

Грозный отец его [Шамиль] скорбит о своём потерянном сыне, но не может спасти его, не может допустить, чтобы сын его, сын вождя священной войны и предводителя мюридов, остался русским…[31]

Болезнь и смерть

Находясь в подавленном и отрешённом состоянии, Джамалуддин также стал страдать от тяжёлой боли в груди и кашля[3]. Шамиль отправил его в высокогорный аул Карату (наибство Гази-Мухаммада). Климат там считался целебным, однако состояние Джамалуддина продолжало ухудшаться, а лучшие местные лекари оказались бессильны чем-либо помочь больному. Шамиль вынужден был вступить в контакт с русским командованием, и послал гонцов в Темир-Хан-Шуру (совр. Буйнакск) с просьбой к князю А. И. Барятинскому прислать к нему русского врача, предлагая оставить в качестве заложников трёх своих наибов[7]. Князь в свою очередь отдал по этому поводу распоряжение командиру расквартированного в Хасав-Юрте Кабардинского полка полковнику Д. И. Святополк-Мирскому. Последний отправил в Карату опытного полкового врача С. Пиотровского (с его личного согласия), оставив до его возвращения в заложниках пять мюридов[30].

На месте Пиотровский констатировал чахотку и упадок жизненных сил, а также заявил, что данная болезнь неизлечима. Оставив все имевшиеся у него лекарства и дав необходимые рекомендации, Пиотровский вернулся, одаренный хорошим конём, горским костюмом и дорогим оружием[30].

26 июня (8 июля) 1858 года Джамалуддин умер и был похоронен там же в Карате. Среди местных жителей распространился слух, что его отравили русские[4].

Память

Мавзолей

Одной из достопримечательностей Ахвахского района является мавзолей сына имама Шамиля Джамалуддина в Карате[32].

В художественной литературе

Напишите отзыв о статье "Джамалуддин (сын Шамиля)"

Примечания

Комментарии
  1. ↑ Во время пребывания Джамалуддина в России, к нему применялось в качестве фамилии обращение ― Шамиль. Оно также использовалось в письмах и документах.
  2. ↑ Имам Шамиль генералу Граббе: «Я вручил Вам сына в той уверенности, что я вступил уже в подданство Российского Государя…».
  3. ↑ Предварительные статьи условий капитуляции, предложенные Шамилю:
    1. Шамиль предварительно отдает своего сына аманатом.
    2. Шамиль и все мюриды, находящиеся ныне в Ахульго, сдаются русскому правительству; жизнь, имущество и семейства их остаются неприкосновенными; правительство назначает им место жительства и содержание; всё прочее предоставляется великодушию русского императора.
    3. Всё оружие, находящееся ныне в Ахульго, отдаётся русскому начальству.
    4. Обе части Ахульго становятся навсегда землёй русского царя, и горцы не должны тут селиться без его разрешения.
  4. ↑ П. Оленин (племянник Елизаветы Олениной) писал:
    «Моя тётка, Елизавета Петровна, баронесса Энгельгардт, урождённая Оленина, внучка известного президента академии художеств, А. Н. Оленина, родилась в 1832 году и в настоящее время живёт в Петербурге. В доме своего деда она повела детство и знавала многих наших писателей и художников. Дедушка Крылов учил её грамоте. Она смутно, как во сне, помнит Пушкина; знала Гнедича, Брюллова и некоторых других тогдашних корифеев литературы и искусства».
  5. ↑ В Крымской войне на стороне Турции выступали Англия, Франция, Австрия, Пруссия и Швеция.
  6. ↑ Варвара — вдова Ильи (Илико) Орбелиани, который в 1842 году 9 месяцев находился в плену у имама Шамиля. Погиб на Крымской войне в декабре 1853 года, за полгода до нападения Шамиля на Кахетию.
  7. ↑ Во время бешеной скачки, младшая дочь Давида и Анны Чавчавадзе, 4-х месячная Лидия, выпала из рук матери и была затоптана лошадьми.
  8. ↑ В частности примирению способствовало то, что значительная часть русских войск на Кавказе была переброшена на фронты Крымской войны, а европейские страны прекратили оказывать активную политическую поддержку Северо-Кавказскому имамату в его борьбе с Россией.
Источники
  1. ↑ 1 2 Мухаммед Тахир аль-Карахи. [coollib.com/b/217281 Хроника Мухаммеда Тахира ал-Карахи о дагестанских войнах в период Шамиля] / Отв. ред. И. Ю. Крачковский (пер. с араб. ‎ А. М. Барабанова). — М.—Л.: АН СССР (Институт востоковедения), 1941. — С. 99—100, 236—238. — ISBN 978-5-458-54587-7.
  2. ↑ 1 2 Акты, собранные Кавказской археографической комиссией / Под ред. А. П. Берже. — Тф.: Тип. Глав. управ. наместника кавказского, 1885. — Т. 10. — С. 468—469, № 426.
  3. ↑ 1 2 3 Казем-бек А. К. [zerrspiegel.orientphil.uni-halle.de/t410.html Мюридизм и Шамиль] // Русское слово. — СПб., 1859. — № 12. — С. 59—65. — ISBN 978-5-458-02971-1.
  4. ↑ 1 2 3 4 Гаджи-Али Чохский. [www.knigafund.ru/books/51217 Сказание очевидца о Шамиле] // Сборник сведений о кавказских горцах. — Тф.: Тип. Гл. Упр. наместника кавказского, 1873. — Вып. 7. — С. 49—50, 69.
  5. ↑ Гаджиев Б. И. [zadocs.ru/istoriya/45739/index.html?page=6 Джамалутдин] // Дагестан в истории и легендах / Под. ред. Ф. Астратьянца. — Мх.: Дагкнигоиздат, 1965. — С. 74.
  6. ↑ 1 2 3 Милютин Д. А. [www.runivers.ru/lib/book3124/9803/ Описание военных действий 1839 года в Северном Дагестане]. — СПб.: Тип. военно-учебных заведений, 1850. — С. 141—143 (прил. 8, 9). — ISBN 5-232-00702-5.
  7. ↑ 1 2 3 Чекалин С. В. [archive.org/stream/kadetskaiaperekl62978800#page/130/mode/2up Завещание Шамиля]. — N. Y., 1997. — № 62—63. — С. 137—139.
  8. ↑ Милютин Д. А. Описание военных действий 1839 года в Северном Дагестане. — С. 140—141 (прил. 7). — ISBN 978-5-458-05607-6.
  9. ↑ Гаммер М. Шамиль. Мусульманское сопротивление царизму. Завоевание Чечни и Дагестана / Пер. с англ.  В. Симакова. — М.: Крон-Пресс, 1998. — С. 152—156. — ISBN 5-232-00702-5.
  10. ↑ Милютин Д. А. Описание военных действий 1839 года в Северном Дагестане. — С. 107—108.
  11. ↑ 1 2 Граббе П. Х. [www.runivers.ru/bookreader/book408971/#page/564/mode/2up Из дневника и записной книжки графа П. Х. Граббе. 1839-й год. (Командование на Кавказской линии и в Северном Дагестане)] // Русский архив : Историко-литературный сборник. — М.: Университ. Тип., 1888. — Вып. 4—8. — № 6. — С. 122—123. — ISBN 978-5-458-39624-0.
  12. ↑ АКАК. — Т. 10. — С. 505, № 456.
  13. ↑ Шишкевич М. И. [www.runivers.ru/bookreader/book9717/#page/ Покорение Кавказа. Персидские и Кавказские войны (очерк)] // История русской армии и флота // в 15 томах. — М.: Тип. Русского Товарищества, 1911. — Т. 6. — С. 79—80. — ISBN 978-5-458-04895-8.
  14. ↑ Казиев Ш. М. Имам Шамиль / Под ред. А. В. Петрова. — 2-е изд. — М.: Молодая гвардия, 2003. — С. 91—96. — (ЖЗЛ). — ISBN 5-235-02290-4.
  15. ↑ Казиев Ш. М. Имам Шамиль. — С. 97, 253—254.
  16. ↑ Казиев Ш. М. Имам Шамиль. — С. 121—124.
  17. ↑ Гаммер М. Шамиль. Мусульманское сопротивление царизму. Завоевание Чечни и Дагестана. — С. 200—201.
  18. ↑ Оленин П. [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Kavkaz/XIX/1820-1840/Olenin/text.htm Невеста Шамиля] // Исторический вестник. — СПб., 1904. — № 12. — С. 1022.
  19. ↑ 1 2 Оленин П. Невеста Шамиля. — С. 1024.
  20. ↑ Оленин П. Невеста Шамиля. — С. 1020.
  21. ↑ Казиев Ш. М. Имам Шамиль. — С. 231—232.
  22. ↑ АКАК. — Т. 10. — С. 560—564, № 511—516.
  23. ↑ Казиев Ш. М. Имам Шамиль. — С. 234—237.
  24. ↑ 1 2 3 АКАК. — Т. 10. — С. 566—567, № 521—522.
  25. ↑ Казиев Ш. М. Имам Шамиль. — С. 255—256.
  26. ↑ АКАК. — Т. 10. — С. 568, № 524.
  27. ↑ 1 2 3 Казиев Ш. М. Имам Шамиль. — С. 259—260.
  28. ↑ 1 2 Гаджиев Б. И. Дагестан в истории и легендах. — С. 76—77.
  29. ↑ Казиев Ш. М. Имам Шамиль. — С. 261—266.
  30. ↑ 1 2 3 4 Казиев Ш. М. Имам Шамиль. — С. 268—272.
  31. ↑ 1 2 Оленин П. Невеста Шамиля. — С. 1027—1028.
  32. ↑ [www.akhvakh.ru/content/достопримечательности-района Достопримечательности Ахвахского района] (рус.). Ахвахский район (официальный сайт). Проверено 18 ноября 2013.

Основная литература

  • Дашлай Ф. З. [www.proza.ru/2011/01/12/470 Часть 2] // Лики Кавказа. — М.: Традиция, 2012. — 368 с. — (Библиотеки журнала «Голос Эпохи»). — ISBN 978-5-905074-70-7.
  • Дерновой В. [www.memo.ru/hr/hotpoints/N-Caucas/ch99/001118/kz1118c.htm Судьба аманатов] // Красная звезда. — 18 ноября 2000.
  • Гаджиев Б. И. [zadocs.ru/istoriya/45739/index.html?page=6 Джамалутдин] // Дагестан в истории и легендах / Под. ред. Ф. Астратьянца. — Мх.: Дагкнигоиздат, 1965. — С. 73—78.
  • Казиев Ш. М. Имам Шамиль / Под ред. А. В. Петрова. — 2-е изд. — М.: Молодая гвардия, 2003. — 378 с. — (ЖЗЛ). — ISBN 5-235-02290-4.
  • Оленин П. [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Kavkaz/XIX/1820-1840/Olenin/text.htm Невеста Шамиля] // Исторический вестник. — СПб., 1904. — № 12. — С. 1020—1029.
  • Пронин А. [gazeta.aif.ru/_/online/longliver/26/18_01 Джамалуддин, сын Шамиля] // АиФ Долгожитель. — М.: Аргументы и факты, 18 июля 2003. — № 14 (26).
  • Тимофеев Л. В. Джамалуддин — сын имама Шамиля // Нева. — СПб., 1998. — № 9. — С. 157—175. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0130-741X&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0130-741X].
  • Чекалин С. В. [archive.org/stream/kadetskaiaperekl62978800#page/130/mode/2up Завещание Шамиля] // Кадетская Перекличка. — N. Y., 1997. — № 62—63.

Ссылки

  • mr. Abdulmajidov. [карата.рф/?p=237 Джамалуддин-сын имама Шамиля] (рус.). Карата.рф (5 февраля 2011).
  • Стародымов Н. А.. [artofwar.ru/s/starodymow_n_a/text_0190.shtml За чей счёт доброта?] (рус.). ArtOfWar (9 октября 2006).

Отрывок, характеризующий Джамалуддин (сын Шамиля)

Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Джамалуддин_(сын_Шамиля)&oldid=79717883»