Кирха Святого Иоанна в Котлах
Поделись знанием:
Координаты: 59°36′17″ с. ш. 28°45′22″ в. д. / 59.6047° с. ш. 28.756005° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=59.6047&mlon=28.756005&zoom=14 (O)] (Я)
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
| Лютеранский храм | |
Кирха Святого Иоанна
| |
| |
| Страна | Россия |
| Ленинградская область | Кингисеппский район д. Котлы |
| Конфессия | Лютеранство |
| Епархия | Церковь Ингрии |
| Тип здания | Церковь |
| Дата основания | 1624 год |
| Дата постройки | 1759 год |
| Состояние | разрушена в конце 1940-х годов |
Кирха Святого Иоанна в Котлах — лютеранская церковь в деревне Котлы, бывший центр прихода Каттила (фин. Kattila) Евангелическо-лютеранской церкви Ингрии.
Содержание
История
Приходы Каттила, Сойккола и Новасолкка — одни из старейших в Ингерманландии, упоминаются начиная с 1620-х годов.
Каттила и Сойккола с начала XVIII века являлись капельными прихода Каприо.
В 1740 году приходы Каттила и Сойккола были объединёны в один общий приход Каттила-Сойккола.
В 1759 году в приходе Каттила, в селе Котлы была построена собственная деревянная приходская кирха на 150 мест, освящённая во имя Святого Иоанна.
В 1834 году был образован объединённый приход Каттила-Сойккола-Новасолкка.
В 1865 году в объединённом приходе Каттила-Сойккола-Новасолкка было 1793 человека. Приход входил в Западно-Ингерманландское пробство.
В 1869 году сгорел пасторат в Котлах, однако вскоре был выстроен новый.
В 1892 году был проведён капитальный ремонт церкви.
С 1893 года в приходе работала воскресная школа, занятия в ней вёл настоятель Й. Э. Швиндт.
В 1917 году прихожан было 1635 человек.
Из-за бедности и немногочисленности прихожан, а также больших расстояний между тремя церквями, должность пастора в объединённом приходе часто оставалась вакантной.
В 1919 году приходы Каттила, Сойккола и Новасолкка вновь стали независимы друг от друга. Число прихожан в них оценивалось примерно по 700 человек в каждом[1].
В деревнях прихода, кроме финнов-ингерманландцев, было много эстонцев, русских и ижоры, а также около 500 человек води.
Церковь была закрыта в июле 1937 года, её здание было перестроено и отдано под клуб, в нём размещался кинотеатр. В послевоенные годы оно было разрушено[2][3][4].
Прихожане
Приход Каттила (фин. Kattila) включал в себя 25 деревень:
Бабино, Березняки, Большие Валговицы, Большое Руддилово, Великино, Вердево, Верхние Лужицы, Вольная мыза, Караваево, Корветино, Котлы, Крупино, Малое Руддилово, Малые Валговицы, Маттия, Матовка, Монастырьки, Нижние Лужицы, Пиллово, Понделево, Пумалицы, Раннолово, Савикино, Фалилеево, Чухонская Рассия.
Изменение численности населения объединённого прихода Каттила-Сойккола-Новасолкка с 1842 по 1917 год[5]:
<timeline> ImageSize = width:400 height:300 PlotArea = left:50 right:40 top:20 bottom:20 TimeAxis = orientation:vertical AlignBars = justify Colors =
id:gray1 value:gray(0.9)
DateFormat = yyyy Period = from:0 till:2363 ScaleMajor = unit:year increment:500 start:0 gridcolor:gray1 PlotData =
bar:1842 color:gray1 width:1 from:0 till:1974 width:15 text:1974 textcolor:red fontsize:8px bar:1848 color:gray1 width:1 from:0 till:1973 width:15 text:1973 textcolor:red fontsize:8px bar:1853 color:gray1 width:1 from:0 till:2363 width:15 text:2363 textcolor:red fontsize:8px bar:1882 color:gray1 width:1 from:0 till:1641 width:15 text:1641 textcolor:red fontsize:8px bar:1889 color:gray1 width:1 from:0 till:1639 width:15 text:1639 textcolor:red fontsize:8px bar:1896 color:gray1 width:1 from:0 till:1714 width:15 text:1714 textcolor:red fontsize:8px bar:1903 color:gray1 width:1 from:0 till:1771 width:15 text:1771 textcolor:red fontsize:8px bar:1910 color:gray1 width:1 from:0 till:1727 width:15 text:1727 textcolor:red fontsize:8px bar:1917 color:gray1 width:1 from:0 till:1612 width:15 text:1612 textcolor:red fontsize:8px
</timeline>
Духовенство
| Настоятели прихода | |
|---|---|
| Даты | Пастор |
| 1628—1640 | Петрус Зигфриди |
| 1640—1643 | Эрикус Йоханнис Аббогиус |
| 1644—1656 | Эрландус Йоне Верман |
| 1657—1683 | Кристер Петри Толерус |
| 1685—1695 | Йохан Талленгрен |
| 1700—1708 | Микаэль Рубеллиус (капеллан) |
| 1740 | Йохан Алквист (пастор, пастор) |
| 1746—1761† | Йохан Алквист (пастор, пастор) |
| 1761—1778 | Израэл Зетраеус (настоятель) |
| 1778—1792 | Петер Йоханссон Окерстедт (настоятель) |
| 1792—1795 | Георг Йохан Строльман (настоятель) |
| 1795—1796 | Олоф Эмануэль Кастрен (и. о. пастора) |
| 1795—1802 | Густав Линд (настоятель) |
| 1802—1809† | Йохан Петер Уллберг (настоятель) |
| 1809—1823 | Йохан Грёнлунд (и. о. пастора, пастор) |
| 1823—1852† | Йохан Йозеф Грюндстрём (и. о. пастора, пастор) |
| 1853—1856 | Йохан Людвиг Николаус Грюндстрём (и. о. пастора, пастор) |
| 1857—1865† | Рейнхолд Валдемар Зиллиакус (настоятель) |
| 1866—1872 | Алексантери Карл Сонни (настоятель) |
| 1872—1888 | Казимир Константин Строльман (настоятель) |
| 1888 | Маттиас Йохан Эйсен (и. о. пастора) |
| 1888—1889 | Карл Аксель Адемар Коски (и. о. пастора) |
| 1889—1890 | Эдуард Леопольд Юргенсен (и. о. пастора) |
| 1890—1901 | Йохан Эдвард Швиндт (настоятель) |
| 1901—1903 | Франс Симеон Суокас (настоятель) |
| 1903—1906 | Юхо Варонен (и. о. пастора) |
| 1907—1909 | Абель Фабиан Раунио (и. о. пастора) |
| 1909—1914 | Селим Ялмар Лауриккала (и. о. пастора, пастор) |
| 1914—1919 | Фритьёф Георг Слёёр (и. о. пастора) |
| 1914—1916 | Виктор Армас Аавикко (и. о. пастора) |
| 1920—1923 | Микко Корпелайнен |
| 1924—1927 | Николай Вихолайнен |
| 1928—1929 | Генрих Тёули |
| 1930—1937 | Лео Йоханнес Шульц |
Фото
|
|
- Kattila1943 2.jpg
Кирха Каттила, перестроенная под клуб. 1943 г.
Напишите отзыв о статье "Кирха Святого Иоанна в Котлах"
Примечания
- ↑ Aappo Metiainen, Karlo Kurko «Entisen Inkerin luteranisen kirkon 350-vuotismuistojulkaisu», 92 s., Helsinki, 1960, s. 137
- ↑ Е. Л. Александрова, М. М. Браудзе, В. А. Высоцкая, Е. А. Петрова «История финской Евангелическо-Лютеранской церкви Ингерманландии», СПб, 2012, стр. 257—259, ISBN 978-5-904790-08-0
- ↑ [www.inkeri.ru/virt/p.php?id=9 Kattila — все приходы Ингерманландии на Инкери. Ру]
- ↑ Georg Luther, Herdaminne för Ingermanland II, De finska och svenska församlingarna och deras prästerskap 1704—1940. ISBN 951-583-052-4, Svenska litteratursällskapet i Finland, Helsingfors 2000
- ↑ Е. Л. Александрова, М. М. Браудзе, В. А. Высоцкая, Е. А. Петрова «История финской Евангелическо-Лютеранской Церкви Ингерманландии», СПб, 2012, стр. 102. ISBN 978-5-904790-08-0
Литература
- Александрова Е. Л., Браудзе М. М., Высоцкая В. А., Петрова Е. А. «История финской Евангелическо-Лютеранской церкви Ингерманландии», СПб, 2012, 398 стр., ISBN 978-5-904790-08-0
- Aatami Kuortti «Inkerin kirkon vaikeita vuosia», Helsinki, 1963
- Aappo Metiainen, Karlo Kurko «Entisen Inkerin luteranisen kirkon 350-vuotismuistojulkaisu», Helsinki, 1960, s. 137
| ||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Кирха Святого Иоанна в Котлах
– Я его давно замечал, – сказал другой.– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
