Леди-призрак (фильм)

Леди-призрак
Phantom Lady
Жанр	Фильм нуар, Детектив, Триллер
Режиссёр	Роберт Сиодмак
Продюсер	Джоан Харрисон
Автор сценария	Бернард Шонефельд Корнелл Вулрич (роман)
В главных ролях	Франшо Тоун Элла Рейнс Алан Кёртис Элиша Кук-младший
Оператор	Вуди Бределл
Композитор	Ханс Солтер
Кинокомпания	Юниверсал
Длительность	87 мин
Страна	США США
Язык	английский
Год	1944
Выход фильма «Леди-призрак» (оригинальное название — Phantom Lady)

К:Фильмы 1944 года

«Леди-призрак» (англ. Phantom Lady) — кинофильм режиссёра Роберта Сиодмака, вышедший на экраны в 1944 году.

Фильм поставлен по одноименному роману признанного автора детективных романов Корнелла Вулрича, издавшему его под псевдонимом Уильям Айриш.

Картина рассказывает о молодой ассистентке руководителя инженерного бюро, которая после его осуждения за убийство жены проводит самостоятельное расследование и находит настоящего преступника. Ей приходится искать таинственную призрачную свидетельницу по уникальной шляпке, а также преодолевать сопротивление маньяка, который тщательно скрывает следы своих преступлений, не гнушаясь подкупом, шантажом и убийствами свидетелей.

Это первый из серии нуаров Сиодмака, поставленных им в Голливуде.

Сюжет

В баре «У Ансельмо» в Нью-Йорке инженер Скотт Хендерсон (Алан Кёртис) заговаривает с загадочной грустной леди в запоминающейся шляпке (Фэй Хелм). Скотт предлагает ей два билета на музыкальное шоу, которыми не может воспользоваться сам, но она соглашается пойти только после того, как Скотт вызывается составить ей компанию. При этом она ставит условие, чтобы они не говорили ни на какие личные темы и даже не называли своих имен, а просто получили бы удовольствие от вечера вместе. На представлении в театре они сидят в первом ряду, и дама привлекает внимание Клиффа (Элиша Кук-младший), барабанщика в оркестре, а также солистки Эстелы Монтейро (Аврора Миранда), которая впадает в ярость от того, что на леди точно такая же уникальная шляпка, которая есть только у неё. После представления Скотт провожает леди обратно в бар, где они познакомились, и они по-дружески прощаются.

Вернувшись в свою квартиру, Скотт встречает там детектива Берджеса (Томас Гомес) с двумя помощниками. Они сообщают, что его жена Марсела была задушена его галстуком, после начинают допрос. Скотт сообщает, что ему 32 года, жене было 29, они женаты уже пять лет, он возглавляет собственную инженерную фирму. Последний раз видел жену в семь часов вечера после вечеринки у них дома в связи с годовщиной свадьбы, на которую были приглашены один из важных клиентов Скотта и его лучший друг, скульптор Джек Марлоу (Франшо Тоун), который в тот же вечер уезжал в Бразилию. После вечеринки Скотт пригласил Марселу в ресторан, но она отказалась идти, и он пошел один. Скотт говорит, что последнее время у него были напряженные отношения с женой, которая ему заявила, что развода не даст, но и женой не будет. Она слишком красива и избалована, заключил Скотт. Далее Скотт рассказал подробности вечера — как он познакомился с леди в баре, вместе с ней посетил шоу, и привез обратно к бару, но ни её имени, ни каких либо иных подробностей о ней, кроме памятной шляпки, сообщить не может.

На следующее утро в офисе Хендерсона его ассистент Керол Ричман (Элла Рейнс) узнает из газет о том, что её босс подозревается в убийстве собственной жены. Она пытается дозвониться ему домой, но телефон не отвечает. Керол пытается вести дела, но думает о Скотте. Тем временем полиция вместе со Скоттом отправляется проверять его алиби. Однако названные Скоттом свидетели — бармен и таксист, который подвозил их в театр — утверждают, что Скотт был один, и не видели никакой леди вместе с ним. Солистка шоу отказывается признать, что обратила внимание в зале на даму и утверждает, что ничего не знает ни про какую шляпу.

Алиби Хендерсона разваливается, его дело передают в суд. Присяжные выносят вердикт — виновен. Керол приходит к Скотту в тюрьму и спрашивает, как ему помочь. Скотт отвечает, что для подачи апелляции и проведения повторного расследования нужно нанимать адвоката, но у него больше нет денег. А их друзей ему мог бы помочь только Марлоу, но тот находится в Южной Америке. Скотт считает, что дальнейшая борьба бесполезна, если не удастся найти таинственную леди в шляпке, которая будет его алиби.

Керол решает начать собственное расследование. Она идет в бар «У Ансельмо» и в течение трех дней внимательно следит за барменом, а после работы сопровождает его до дома. В определенный момент своим поведением Керол доводит бармена до того, что он уже собирается столкнуть его под колеса проходящего поезда метро, но в последний момент его пугает случайная свидетельница. В конце концов, нервы бармена не выдерживают, и он сам заговаривает с Керол, сознаваясь, что его подкупили и заставили молчать о таинственной леди. Бармен не успевает сообщить никаких подробностей, так как кто-то хватает его за руки и толкает под колеса проезжающего автомобиля.

В удрученном состоянии, что был потерян столь важный свидетель для оправдания Скотта, Керол возвращается домой, где её ожидает инспектор Берджес. Он говорит, что несмотря на решение суда, у него есть сомнение в справедливости приговора и в том, что Скотт вообще убил свою жены, о чем, как ни странно, свидетельствует его искренность и нелепость в показаниях, когда он указал на трех человек, каждый из которых отказался подтвердить его слова о таинственной леди. Берджес готов помочь Керол в расследовании дела как частное лицо.

Керол привлекательно одевается и идет в театр, садится на то же место, где сидела таинственная леди, и начинает заигрывать с барабанщиком. После концерта они идут в джаз-клуб, где Клифф играет страстную подпольную музыку, они выпивают, целуются, идут домой. Расслабившись, Клифф сознается, что некий мужчина заплатил ему 500 долларов за то, чтобы он никому не рассказывал о леди в шляпке. Клифф догадывается, что она просто пришла за информацией, между ними начинается борьба, гаснет свет и Керол удается убежать. Из магазина напротив она звонит Берджесу. Тем временем в квартиру Клиффа проникает мужчина с шарфом и душит его. Керол и Берджес застают уже мертвого Клиффа, который не сможет стать свидетелем.

Керол приходит к Хендерсону в тюрьму. Апелляция отклонена, и через две с половиной недели его ожидает смертная казнь. Становится понятно, что Керол влюблена в босса, верит в его невиновность и будет бороться за него до конца. В этот момент к Хендерсону приходит и Джек Марлоу, который, как зритель уже знает, убил Клиффа. Он обсуждает с ней личность возможного убийцы, пытаясь его оправдать, и говорит, что боится за Керол, просит её быть осторожней.

Берджес, Керол и Марлоу идут на вечеринку, завершающую театральный сезон, с намерением поговорить с Монтейро. Однако кто-то поменял ей билеты, и она уже уехала, освободив гримерку. Берджесс начинает рассуждать о личности преступника, давая ему характеристику и обещая непременно поймать, что доводит Марлоу до потери сознания. Тем временем Берджессу звонят из управления — он должен срочно уехать в командировку на несколько дней.

Керол идет к Монтейро в гостиницу, но не успевает застать её и там. Однако при погрузке её вещей Керол замечает шляпную коробку из ателье Кеттиши. Керол направляется к шляпнице, где одна из работниц сознается, что за 50 долларов сделала копию шляпки Монтейро по просьбе богатой клиентки их ателье мисс Энн Терри, которая живет на Лонг-айленде.

Керол вместе с Марлоу на машине направляются к Терри. Их встречает врач, который сообщает, что после смерти её жениха Энн впала в депрессию и душевное расстройство, однако Керол удается с ней поговорить и даже получить в подарок ту самую шляпку. По дороге домой Керол просит Марлоу позвонить Бриджессу, сообщить о находке и пригласить его на встречу, однако Марлоу обманывает её и никому не звонит. Они приезжают к Марлоу домой, садятся пить чай. Керол говорит, что шляпка спасет Скотта, а Бриджес найдет убийцу, что приводит к сильному приступу головной боли у Марлоу. Он ложится, а Керол бродит по квартире, случайно обнаруживая в его комоде записку из полиции и свою сумочку, которую не успела захватить, убегая от Клиффа. Керол догадывается, что это Марлоу является убийцей и пытается позвонить в полицейское управление. Марлоу её подзывает, она входит в комнату и видит, что шляпка исчезла, он гасит свет и снимает галстук. Керол пытается убежать, но дверь заперта. Марлоу рассказывает, что это он убил Марселу, потому что она просто забавлялась с ним. А дальше просто не мог позволить арестовать себя. Ради этого он пересел на другой пароход, чтобы следить за ситуацией, подкупал и убивал свидетелей. В припадке Марлоу заявляет, что он выше Скотта и всех остальных и потому имеет право убивать, приближаясь к Керол с галстуком в руках. Она убегает, но он прижимает её к стене и готовится задушить. В этот момент в квартиру вламывается Берджес, после чего Марлоу выбрасывается в окно.

В последней сцене Бриджес, Керол и Хендерсон беседуют в его офисе. Он уходит, говоря, что оставил инструкции на диктофоне. Керол слушает запись, где после пары деловых поручений, следуют приглашения её на ужин сегодня вечером, завтра и в каждый последующий день…

В ролях

• Франшо Тоун — Джек Марлоу
• Элла Рейнс — Керол «Канзас» Ричман
• Алан Кёртис — Скотт Хендерсон
• Аврора Миранда — Эстела Монтейро
• Томас Гомес — инспектор Берджес
• Фэй Хелм — Энн Терри
• Элиша Кук-младший — Клифф Милберн
• Эндрю Томбс — Мак, бармен
• Реджис Туми — детектив, жующий жвачку

Работа над фильмом

Этот фильм открыл Сиодмаку дорогу в число величайших режиссёров жанра нуар. Роберт Сиодмак начал работать как режиссёр в 1930 году в Германии, затем в 1934 году перебрался во Францию, и, наконец, в 1941 году заключил свой первый голливудский контракт. После нескольких проходных картин для студии «Парамаунт», Сиодмак «нашёл свою нишу на „Юнивёрсал“, студии, известной своим комбинированием экспрессионистской техники с голливудским неореализмом, в особенности, в жанрах хоррор и триллер. Опыт монтажа и съёмок во Франции на сравнительно малых бюджетах позволил Сиодмаку создать на „Юнивёрсал“ немало качественных фильмов, которые смотрелись очень хорошо, хотя и не были дорогими в производстве». «Леди-призрак» стал дебютом для Сиодмака в жанре нуар. За ним последовали такие выдающиеся жанра, как «Странное дело дяди Гарри» (1945), «Винтовая лестница» (1945), «Убийцы» (1946, номинация на Оскар), «Тёмное зеркало» (1946), «Плач большого города» (1948) и «Крест-накрест» (1949)..

Наряду с Сиодмаком решающий вклад в создание данного фильма внесла продюсер Джоан Харрисон, которая была «истинной леди-призраком за сценой». Как замечает Босли Кроутер в «Нью-Йорк таймс», «что-то должно было произойти, когда бывшая протеже Альфреда Хичкока и бывший режиссёр немецких фильмов ужасов объединились на площадке „Юнивёрсал“ — нечто суровое и безжалостное, погружённое в ползучую болезненность и мрак». Кинокритик Пол Татара пишет: «Продюсер Джоан Харрисон, которая вошла в киноиндустрию под руководством Альфреда Хичкока, была сама увлекательной личностью, одной из немногих продюсеров-женщин, которые оставили свой след в находящемся под полным мужским доминированием Голливуде 1940-х годов». После завершения учёбы в Оксфорде и Сорбонне Харрисон некоторое время занималась журналистикой, а затем устроилась личным секретарём к Альфреду Хичкоку. Работая под его руководством, Харрисон «начала расти по кинематографической лестнице, поднявшись до сценариста фильмов „Ребекка“ (1940), „Подозрение“ (1941) и „Диверсант“ (1942). Она участвовала во многих аспектах работы над этими фильмами, получив достаточные навыки для начала продюсерской работы».

Харрисон удалось уговорить руководство студии «Юнивёрсал» дать ей возможность продюсировать фильм по роману Корнелла Вулрича «Леди-призрак» с Сиодмаком в качестве режиссёра. «Это было не просто, так как женщины в то время редко могли говорить на равных с руководителями студий». Харрисон, вероятно, помогло то обстоятельство, «что „Леди-призрак“ в значительной степени должен был смотреться как картина Хичкока. Голливуд ничего так не любит, как повторять прошлые успехи, а Харрисон имела прекрасную родословную, идущую от Хичкока».

Автор сценария и актёры

В основу сценария фильма был положен написанный в 1942 году одноимённый роман популярного американского автора «крутых детективов» Корнелла Вулрича. В 1940-50-е годы книги Вулрича были одними из наиболее востребованных для создания сценариев фильмов нуар и криминальных драм. Среди нескольких десятков кинокартин, поставленных по его произведениям, наиболее заметными стали фильмы нуар «Чёрный ангел» (1946), «У ночи тысяча глаз» (1948), «Окно» (1949), «Не её мужчина» (1950) и шедевр Альфреда Хичкока «Окно во двор» (1954). В 1960-е годы по книгам Вулрича французский режиссёр Франсуа Трюффо поставил фильмы «Невеста была в чёрном» (1968) и «Сирена с „Миссисипи“» (1969).

Главные роли в фильме исполнили Элла Рейнс и Франшо Тоун. Для дебютировавшей в кино в 1943 году Рейнс этот фильм стал настоящим прорывом к успеху. Вслед за ним она сыграла ещё в двух фильмах нуар Сиодмака — «Подозреваемый» (1944) и «Странное дело дяди Гарри» (1945), а также в нуарах других режиссёров, наиболее заметными среди которых стали «Грубая сила» (1947), «Паутина» (1947) и «Удар» (1949). Франшо Тоун дебютировал в Голливуде в 1932 году, обычно исполняя роли «любезных, учтивых плейбоев в смокинге или успешных светских прожигателей жизни». К числу наиболее памятных актёрских работ Тоуна относятся историческая приключенческая драма «Мятеж на „Баунти“» (1935, номинация на Оскар), военная драма по Э. М. Ремарку «Три товарища» (1938), увлекательный военный триллер «Пять гробниц по пути в Каир» (1943), психологический триллер «Тёмные воды» (1944) и криминальный триллер «Человек на Эйфелевой башне» (1949) . Заметную роль второго плана сыграл Элиша Кук, актёр, «запомнившийся своими многочисленными ролями трусливых злодеев и худосочных невротиков». Кук запомнился яркими небольшими ролями в классических фильмах нуар «Ночной кошмар» (1941), «Мальтийский сокол» (1941), «Большой сон» (1946) и «Убийство» (1956), а позднее — в психологическом хорроре Романа Полански «Ребёнок Розмари» (1968).

Оценка фильма критикой

Непосредственно после выхода на экраны «фильм рассматривался критиками как рядовой фильм категории В своего времени. Тем не менее, в итоге он принес прибыль, а с годами его репутация только росла. Сегодня картина справедливо рассматривается как один из лучших фильмов нуар».

В 1944 году кинокритик Босли Кроутер критически оценил картину, написав о ней в «Нью-Йорк таймс»: «Эта сказка о подвигах девушки, которая стремится доказать невиновность своего любимого в убийстве, которое он не совершал, становится скучной и в конце концов просто глупой… Скуку усиливает общий монотонный ход повествования. Можно подумать, что и сам режиссёр во время работы пару раз заснул». Современные критики, в основном, дают положительную оценку фильму. Так, Татара назвал фильм «мастерским произведением жанра фильм нуар, которое обеспечило взлёт американской карьере европейского режиссёра Роберта Сиодмака». «TimeOut» назвал фильм «первым американским успехом Сиодмака,… который стал образцом для серии классических безрадостных картин своего времени». Шварц оценил картину как «отличный образец фильма нуар 1940-х годов», отметив также, что он «принёс заметную пользу карьере режиссёра Роберта Сиодмака, став его первым крупным американским успехом». Дейв Кер из «Чикаго ридер», однако, выразил сомнение в столь высоких оценках, написав что «работа Роберта Сиодмака 1944 года часто приводится как классика фильма нуар по причинам, которые мне не ясны».

В своей неоднозначной характеристике фильма Кроутер пишет: «Нам бы хотелось рекомендовать этот фильм как идеальную комбинацию стилей, присущих Хичкоку и старым немецким психологическим фильмам, так как именно таковым он пытается быть. Фильм полон игры света и тени, мрачных атмосфер, острых реалистических образов и драматических звуковых вливаний. Люди сидят в сумрачных местах, музыка ревет из пустой темноты, а странные личности появляются и исчезают. Все выстроено очень серьёзно, создавая странное и беспокойное чувство. Но, к сожалению, мисс Харрисон и мистер Сиодмак забыли одну основополагающую вещь — обеспечить своей картине правдоподобный, реалистичный сюжет». С другой стороны, Брюс Эдер положительно характеризует картину как «один из тех странных фильмов, которые кишат промозглостью и болезнью — он наполнен героями, страдающими от неустроенности своей жизни и от несчастливых, даже тяжелых перспектив на будущее». Далее он пишет, что «экспрессионистская постановка Сиодмака по роману Корнелла Вулрича очень верна первоисточнику, перенося на экран авторское видение мрачного, пугающего, призрачного мира в поразительно живой манере», заканчивая словами: «Фильм выделяется даже своим видением Нью-Йорка, которое редко было столь художественным, и одновременно столь бесцеремонно зловещим по сравнению с любым другим фильмом крупных студий». Шварц замечает, что с одной стороны, «актёрская игра заслуживает похвалы, а разработка мира мрачного нуара выполнена очень сильно», но, с другой стороны, «в саму историю очень трудно поверить», подытоживая словами, что хотя «у фильма слишком много недостатков, которые невозможно не заметить, тем не менее он обладает гипнотическим воздействием — во многом благодаря полной воображения творческой режиссёрской работе Сиодмака».

Большинство критиков также высоко оценило режиссёрскую работу Сиодмака. Так, Татара написал, что «как режиссёр, Сиодмак заслуживает признания за успешную постановку „Леди-призрака“», добавив, что он «использовал экспрессионистскую режиссёрскую технику (с помощью оператора Элвуда Бределла), существенным образом улучшив слабый сценарий Бернарда С. Шонефельда». Эдер пишет, что «работая в тесном контакте с оператором Элвудом Бределлом, художниками и звуковиками, Сиодмак создал настоящую симфонию визуальных и психологических теней в этом, высоко ценимом и прошедшем испытание временем фильме нуар, который стал одной из лучших киноверсий какой-либо из книг Вулрича». По его мнению, фильм «настолько экспрессионистский по свету, художественной постановке и монтажу, что если бы его сняли в Германии 13 лет назад», все составляющие его компоненты выглядели бы точно также. Шварц разделяет это мнение, отмечая, что «немецкий экспрессионизм картины проявляется в смутных уличных фигурах, в отчаянном преследовании невинного и беспомощного человека», в то время, как «жаркие летние улицы бродвейской ночи придают фильму богатый нуаровый аромат и обеспечивают ему чисто американский характер». «TimeOut» также обращает внимание на «искажённые перспективы и драматическую постановку света Сиодмаком», который при этом мастерски проводит основную тематическую линию фильма . Высоко оценив «агрессивный экспрессионистский визуальный ряд Сиодмака», Кер далее пишет о фильме, что «это очень традиционный детектив с убийством, предлагая совсем немного метафизических сложностей, которые характеризуют лучшие образцы жанра». По его мнению, «фильмы режиссёра „Крест-накрест“ и „Плач большого города“ несравнимо сильнее, но „Леди-призрак“ имеет одну мощную нуаровую сцену, в которой Элиша Кук выдаёт сексуально возбуждающее барабанное соло в подвальном клубе».

Эдер характеризует актёрскую игру положительно, отметив, что фильм содержит «некоторые из лучших работ своего богатого, разнообразного актёрского состава — хотя Элла Рейнс и Томас Гомес исполнили много отличных работ в ту эпоху, их игра в этой картине — одна из их лучших». С другой стороны, Кроутер считает, что «Элла Рейнс даёт унылую игру, Франшо Тоун, который появляется во второй части картины, играет невротического парня очаровательно, Томас Гомес изображает неповоротливого детектива, а Элиша Кук гримасничает и глазеет как обезумевший от джаза барабанщик оркестра, который вполне созрел для тюрьмы».

Ссылки

• [www.imdb.com/title/tt0036260/?ref_=fn_al_tt_1 Леди-призрак] на сайте IMDB
• [www.allmovie.com/movie/phantom-lady-v106001 Леди-призрак] на сайте Allmovie
• [www.tcm.com/search/?text=phantom+lady&type=allDb Леди-призрак] на сайте Turner Classic Movies
• [www.sensesofcinema.com/2002/cteq/phantom_lady/ Леди-призрак] на сайте Senses of Cinema
• [www.youtube.com/watch?v=iH5ZPIsI6-M Леди-призрак] трейлер на YouTube

Отрывок, характеризующий Леди-призрак (фильм)

– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.