Ремарк, Эрих Мария

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Э.М. Ремарк»)
Перейти к: навигация, поиск
Эрих Мария Ремарк
нем. Erich Maria Remarque

Ремарк в 1928 году
Имя при рождении:

Эрих Пауль Ремарк

Псевдонимы:

Эрих Мария Ремарк

Гражданство:

Германия, США

Род деятельности:

прозаик

Награды:

Э́рих Мари́я Рема́рк (нем.  Erich Maria Remarque, урождённый Эрих Пауль Ремарк, Erich Paul Remark; 22 июня 1898, Оснабрюк — 25 сентября 1970, Локарно) — выдающийся немецкий писатель XX века, представитель потерянного поколения. Его роман «На Западном фронте без перемен» входит в большую тройку романов «потерянного поколения», изданных в 1929 году, наряду с работами «Прощай, оружие!» Эрнеста Хемингуэя и «Смерть героя» Ричарда Олдингтона.





Биография

Эрих Пауль Ремарк был вторым из пяти детей книжного переплётчика Петера Франца Ремарка (1867—1954) и Анны Марии Ремарк, в девичестве Шталькнехт (1871—1917). В юности Ремарк увлекался творчеством Стефана Цвейга, Томаса Манна, Ф.Достоевского, Марселя Пруста и Иоганна Вольфганга Гёте. В 1904 году поступил в церковную школу, а в 1915 — в католическую учительскую семинарию.

21 ноября 1916 года Ремарк был призван в армию, а 17 июня 1917 года направлен на Западный фронт. 31 июля 1917 года был ранен в левую ногу, правую руку, шею. Остаток войны провёл в военном госпитале Германии.

После смерти матери, в её честь Ремарк сменил своё второе имя. В период с 1919 сначала работает учителем. В конце 1920 года меняет множество профессий, в том числе работает продавцом надгробных памятников и воскресным органистом в часовне при госпитале для душевнобольных. Эти события впоследствии легли в основу романа писателя «Чёрный обелиск».

В 1921 году начинает работать редактором в журнале Echo Continental, в это же время, как свидетельствует одно из его писем, берёт псевдоним Erich Maria Remarque[1].

В октябре 1925 года женился на Ильзе Ютте Замбона, бывшей танцовщице. Ютта в течение многих лет страдала от чахотки. Она стала прообразом для нескольких героинь произведений Ремарка, в том числе и Пат из романа «Три товарища». Брак продлился чуть более 4 лет, после чего супруги развелись. Впрочем, в 1938 году Ремарк снова заключил с Юттой брак — чтобы помочь ей выбраться из Германии и получить возможность жить в Швейцарии, где в то время жил он сам. Позже они вместе уехали в США. Официально развод был оформлен лишь в 1957 году. Писатель до конца жизни выплачивал Ютте денежное пособие, а также завещал ей 50 тысяч долларов.

С ноября 1927 по февраль 1928 года его роман «Станция на горизонте» публикуется в журнале Sport im Bild, в котором он в то время работал. В 1929 году вышел в свет роман «На Западном фронте без перемен», описывающий жестокость войны с точки зрения 20-летнего солдата. Затем последовали ещё несколько антивоенных сочинений: простым и эмоциональным языком в них реалистично описывалась война и послевоенный период.

На основе романа «На Западном фронте без перемен» был снят одноимённый фильм, вышедший в 1930 году. Прибыль от фильма и книги позволила заработать Ремарку приличное состояние, заметную часть которого он потратил на покупку картин Сезанна, Ван Гога, Гогена и Ренуара[2]. За этот роман его выдвинули на Нобелевскую премию по литературе 1931 года, но при рассмотрении заявки Нобелевский комитет это предложение отклонил.

С 1932 года Ремарк оставил Германию и поселился в Швейцарии. В 1933 году нацисты запретили и сожгли произведения Ремарка. Сожжение книг студенты-нацисты сопровождали речёвкой «Нет — писакам, предающим героев Мировой войны. Да здравствует воспитание молодёжи в духе подлинного историзма! Я предаю огню сочинения Эриха Марии Ремарка».[3]

Существует легенда о том, что нацисты объявили: Ремарк (якобы) является потомком французских евреев и его настоящая фамилия Крамер (слово «Ремарк» наоборот)[1]. Этот «факт» до сих пор приводится в некоторых биографиях, несмотря на полное отсутствие каких-либо подтверждающих его свидетельств. Согласно данным, полученным из Музея писателя в Оснабрюке, немецкое происхождение и католическое вероисповедание Ремарка никогда не вызывали сомнений. Пропагандистская кампания против Ремарка основывалась на изменении им правописания своей фамилии с Remark на Remarque. Этот факт использовался для утверждений, что человек, меняющий немецкое правописание на французское, не может являться настоящим немцем.

В 1937 году писатель познакомился со знаменитой актрисой Марлен Дитрих[4], с которой у него завязался бурный и мучительный роман. Многие считают Марлен прообразом Жоан Маду — героини романа Ремарка «Триумфальная арка».

В 1939 году Ремарк отправился в США, где в 1947 году получил американское гражданство.

Его младшая сестра Эльфрида Шольц, оставшаяся в Германии, была арестована в 1943 году за антивоенные и антигитлеровские высказывания. На суде она была признана виновной и 16 декабря 1943 года казнена (гильотинирована)[5]. Существуют свидетельства, что судья ей объявил: «Ваш брат, к несчастью, скрылся от нас, но вам не уйти». О гибели сестры Ремарк узнал лишь после войны, и посвятил ей свой роман «Искра жизни», вышедший в 1952 году. 25 лет спустя именем сестры Ремарка назвали улицу в её родном городе Оснабрюке.

В 1951 году Ремарк познакомился с голливудской актрисой Полетт Годдар (1910—1990), бывшей женой Чарли Чаплина, которая помогла ему прийти в себя после разрыва с Дитрих, излечила от депрессии и вообще, как говорил сам Ремарк, «действовала на него положительно». Благодаря улучшению душевного здоровья, писатель смог закончить роман «Искра жизни» и продолжать творческую деятельность до конца своих дней.

В 1957 году Ремарк наконец развёлся с Юттой, а в 1958 году он и Полетт поженились. В тот же год Ремарк вернулся в Швейцарию, где и прожил остаток жизни. Он оставался вместе с Полетт вплоть до своей смерти.

В 1958 году Ремарк сыграл эпизодическую роль профессора Польмана в американском фильме «Время любить и время умирать» по собственному роману «Время жить и время умирать».

В 1964 году делегация из родного города писателя вручила ему почётную медаль. Три года спустя, в 1967 году, немецкий посол в Швейцарии вручил ему орден ФРГ (ирония заключается в том, что несмотря на присвоение этих наград, немецкое гражданство ему так и не вернули).

В 1968 году, к 70-летию писателя, швейцарский город Аскона, в котором он жил, сделал его своим почётным гражданином.

Эрих Мария Ремарк скончался 25 сентября 1970 года, на 73-м году жизни, в городе Локарно. Писатель похоронен на швейцарском кладбище Ронко в кантоне Тичино. Полетт Годдар, умершая двадцать лет спустя, похоронена рядом с ним.

Ремарк отнесён к писателям «потерянного поколения». Это группа «рассерженных молодых людей», прошедших ужасы Первой мировой войны (и увидевших послевоенный мир вовсе не таким, каким он виделся из окопов) и написавших свои первые книги, так шокировавшие западную публику. К таким писателям, наряду с Ремарком, относились Ричард Олдингтон, Джон Дос Пассос, Эрнест Хемингуэй, Фрэнсис Скотт Фицджеральд.

Библиография

Романы

Рассказы

Сборник «История любви Аннеты» (нем. Ein militanter Pazifist):

  • Враг (нем. Der Feind) (1930—1931)
  • Безмолвие вокруг Вердена (нем. Schweigen um Verdun) (1930)
  • Карл Брегер во Флери (нем. Karl Broeger in Fleury) (1930)
  • Жена Йозефа (нем. Josefs Frau) (1931)
  • История любви Аннеты (нем. Die Geschichte von Annettes Liebe) (1931)
  • Странная судьба Иоганна Бартока (нем. Das seltsame Schicksal des Johann Bartok) (1931)

Прочее

Публикации о Ремарке

Интересные факты

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)
  • Существует версия, что Эрих Ремарк и Адольф Гитлер неоднократно встречались во время войны (оба служили на одном направлении, хотя и в разных полках) и, возможно, были знакомы. В подтверждение этой версии часто приводится фотография, на которой изображены молодой Гитлер и ещё двое мужчин в военной форме, один из которых имеет некоторое сходство с Ремарком.[6] Тем не менее у этой версии нет иных подтверждений. Таким образом, знакомство писателя с Гитлером не доказано.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4116 дней]
  • На момент середины 2009 года произведения Ремарка были экранизированы 19 раз. Из них больше всего «На Западном фронте без перемен» — трижды. Также Ремарк консультировал авторов сценария военного эпика «Самый длинный день», повествующего о высадке войск союзников в Нормандии.
  • Фраза «Одна смерть — это трагедия, тысячи смертей — статистика», ошибочно приписываемая Сталину, на самом деле вырвана из контекста романа «Чёрный обелиск», но писатель, в свою очередь, по некоторым данным позаимствовал её у публициста времен Веймарской республики Тухольского . Полностью цитата выглядит так: «Странно, думаю я, сколько убитых видели мы во время войны — всем и известно, что два миллиона пали без смысла и пользы, — так почему же сейчас мы так взволнованы одной смертью, а о тех двух миллионах почти забыли? Но, видно всегда так бывает: смерть одного человека — это трагедия, а смерть двух миллионов — только статистика».
  • В произведении Ремарка «Ночь в Лиссабоне», у героя Иосифа Шварца по паспорту дата рождения совпадает с датой рождения писателя — 22 июня 1898 года.

Напишите отзыв о статье "Ремарк, Эрих Мария"

Примечания

  1. 1 2 [www.remarque.uos.de/bio-engl.html Erich Maria Remarque Short Biography by Date]  (англ.)
  2. [www.nytimes.com/learning/general/onthisday/bday/0622.html Remarque Obituary]  (англ.)
  3. Гусейнов, Гасан [www.dw-world.de/dw/article/0,2144,348247,00.html «Крепите заботу о языке — величайшем сокровище нашего народа!» по следам майских призывов партайгеноссе Геббельса]. Deutsche Welle (15 мая 2001). Проверено 15 мая 2010. [www.webcitation.org/619NEX3wl Архивировано из первоисточника 23 августа 2011].
  4. [www.em-remarque.ru/zhenshhiny/Remark-i-Ditrikh.html Эрих Мария Ремарк — Марлен Дитрих: Даты и Встречи.]
  5. Ремарку прислали счёт за её казнь в размере стоимости гонорара плюс деньги, заплаченные палачу («Литературная газета». 12 мая 1971)
  6. greyfalcon.us/pictures/hitler1.jpg

Ссылки

  • [www.em-remarque.ru/ Эрих Мария Ремарк: жизнь и творчество]
  • [remarque.chkebelski.de/ Эрих Мария Ремарк]
  • [www.em-remarque.ru/work/skazhi-mne-chto-ti-menya-lubish.html Письма к Марлен Дитрих. «Скажи мне, что ты меня любишь…»]
  • [www.youtube.com/watch?v=1rriJE-vQSk Дмитрий Быков лекция «Возвращение Ремарка» в лектории Прямая речь]

Отрывок, характеризующий Ремарк, Эрих Мария

– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.