Меррик, Джозеф

Джозеф Кэри Меррик
Joseph Carey Merrick
Место смерти:	Лондон
Отец:	Джозеф Рокли Меррик
Мать:	Мэри Джейн Поттертон

Иное название этого понятия — «Человек-слон»; см. также другие значения.

Джо́зеф Кэ́ри Ме́ррик (5 августа 1862, Лестер — 11 апреля 1890, Лондон) — живший в Викторианской Англии человек, также известный как Человек-слон, который приобрёл популярность из-за чудовищно деформированного тела.

Постоянно прогрессирующее уродство помешало Джозефу Меррику устроиться на работу, а также стало причиной побега из дома, где он подвергался нападкам мачехи. Позже Джозеф был нанят цирковым шоуменом для участия в номерах «шоу уродов», где он выступал под прозвищем «человек-слон». Однако спустя некоторое время Меррик был обманут и оказался в чужом городе без денег. Хирург Фредерик Тривз, заинтересовавшись столь необычным пациентом, взял Меррика под опеку, выделив комнату в Королевском Лондонском госпитале. Меррик привлёк внимание общественности, у него появились друзья среди лондонской аристократии. Умер «Человек-слон» в возрасте 27 лет из-за несчастного случая.

Имя

В ранних биографиях имя Меррика ошибочно заменено на «Джон» (включая фильм «Человек-слон»). Та же ошибка появляется и в работе Эшли Монтэгю «Человек-слон: Этюд о человеческом достоинстве», так как информация о жизни Джозефа бралась из мемуаров Фредерика Тривза, в которых он ошибочно называет Меррика Джоном. Доктор Тривз знал настоящее имя «человека-слона», но, по неизвестным соображениям, заменил его на «Джон». В книге Монтэгю, в приложении, приводится записка доктора Карр Гомма, написанная сразу после смерти Меррика в которой он правильно называет его «Джозеф», однако Эшли расценил это как ошибку доктора. В пьесе «Человек-слон» его также называют Джоном на протяжении всей постановки, за исключением сцены, в которой доктор Карр Гомм читает вслух документ (тот самый, который разместил в своей книге Эшли Монтэгю) и правильно называет мистера Меррика Джозефом. В пьесе доктор Тривз «поправляет» Карр Гомма, сообщая, что «его имя было Джон».

Биография

Джозеф Кэри Меррик был старшим из троих детей супругов Мэри Джейн Меррик (урождённой Поттертон) и Джозефа Рокли Меррика. Он родился в городе Лестер на Ли-Стрит 5 августа 1862 года. Отец Джозеф Рокли Меррик (приб. 1835—1897) был сыном лондонского ткача Барнабаса Меррика, который переехал в Лестер в период 1820-30-х годов, и его третьей жены Сары Рокли. Мать Мэри Джейн Поттертон (приб. 1834—1873) была дочерью йоркширского чернорабочего и имела небольшую степень инвалидности. Джозеф и Мэри познакомились в Лестере, где Мэри работала служанкой, а Джозеф — кучером кареты. Они поженились в 1861 году и спустя год родился Джозеф. Первое имя он получил в честь отца, второе ему дала мать в честь баптистского миссионера Уильяма Кэри. У Джозефа был младший брат Уилльям Артур (1866 — умер от скарлатины в 1870) и младшая сестра Мэрион Элиза (1867—1891), которая от рождения была инвалидом.

В автобиографической записке Меррик упоминает, что его уродство стало развиваться, когда ему было пять лет. 29 мая 1873 года его мать умерла в возрасте 36 лет от бронхопневмонии, а отец 3 декабря 1874 года женился на другой женщине — Эмме Вуд Антилл. К этому времени деформация тела стала действительно обширной, так что мачеха не желала, чтобы Джозеф оставался дома. Джозеф устроился на работу на табачной фабрике, но из-за прогрессирующей деформации правой руки ему не удавалось выполнить необходимую норму по производству сигар, поэтому он ушёл с этой работы в 1878 году. Ему приходилось подолгу быть на улице и он стал подрабатывать, работая галантерейщиком, при этом Джозеф постоянно подвергался нападкам со стороны местных детей. В конце концов, устав от брани мачехи из-за того, что он не приносил пользы, Меррик покинул свой дом.

29 августа 1884 года Джозеф Меррик устроился на работу в цирковое шоу Тома Нормана, где с ним неплохо обращались и ему даже удалось скопить 50-фунтовое состояние (на один фунт семья из трёх человек могла жить неделю, если тратить экономно). Однажды^{[уточнить]} в Лондоне Меррика увидел физиолог Фредерик Тривз, который дал ему свою визитную карточку, а также 2 декабря 1884 года Тривз представил «человека-слона» Лондонскому Патологическому обществу. Когда в 1886 году цирковые номера с использованием «шоу уродов» были объявлены вне закона в Англии, Том Норман был вынужден продать Джозефа некому австрийцу. Вместе с ним Меррик переехал в Бельгию в поисках работы. В Брюсселе он был обманут и покинут своим работодателем-шоуменом, который сбежал от него, похитив деньги Джозефа.

Вернувшись в Лондон, Джозеф Меррик стал причиной несчастного случая на станции Ливерпуль. Из-за того, что он страдал от тяжёлой формы бронхиальной астмы, и из-за деформированного рта Меррик с трудом мог разговаривать, поэтому он достал визитную карточку Фредерика Тривза, который и был вызван. Благодаря доктору Тривзу Джозеф обрёл постоянный дом в Королевском Лондонском госпитале.

Постепенно благодаря повышенному вниманию прессы мистер Меррик стал достопримечательностью викторианского Лондона. Принцесса Уэльская Александра проявляла интерес к персоне Джозефа, что заставляло аристократов навещать его. Джозеф Меррик был образованным и обладающим богатым внутренним миром человеком — благодаря помощи Тривза ему удавалось посещать театры, он много читал, а в поздние годы стал писать как прозу, так и поэзию, также Меррик, пользуясь только левой рукой, собирал из бумаги модели соборов, которые он дарил ухаживающим за ним медсёстрам, докторам и другим добрым к нему людям. Одна из таких моделей хранится в Королевском Лондонском Музее.

Одним из его любимейших стихотворений, строчки которого Меррик часто цитировал, было:

Это правда, что моя внешность странная,
Но обвиняя меня, вы обвиняете Бога;
Если бы мог я родиться снова
Я бы не подверг вас такому уродству.
Если я мог бы объять всю Землю,
Или охватить океан со всеми реками,
Я мог бы быть оценён по Душе,
По уму нормального Человека.

Оригинальный текст (англ.)  

Tis true my form is something odd,
But blaming me is blaming God.
Could I create myself anew,
I would not fail in pleasing you.
If I could reach from pole to pole,
Or grasp the ocean with a span,
I would be measured by the Soul,
The mind’s the standard of the Man.

— Joseph Merrick «The life and adventures of Joseph Carey Merrick» (Джозеф Меррик «Жизнь и приключения Джозефа Кэри Меррика»)

При знакомстве с Джозефом доктор Тривз посчитал его слабоумным с рождения (так как из-за деформации выражение лица Меррика никогда не менялось, а речь была абсолютно неразборчива). Как писал позднее Фредерик Тривз в мемуарах:

Представить себе, что он был способен осознать своё положение было немыслимо… Я понял подавляющую трагедию его жизни только когда узнал, что он умён, очень чувствителен и, что хуже всего, обладал романтическим воображением.

Оригинальный текст (англ.)  

That he could appreciate his position was unthinkable… It was not until I came to know that Merrick was highly intelligent, that he possesed an acute sensibility and — worse of all — a romantic imagination that I realized the overwhelming tragedy of his life.

Летом 1887 года Меррик провёл несколько недель на природе. Были приняты специальные меры, чтобы оградить его от постороннего внимания. Ему пришлось ехать в карете с закрытыми занавесками. На протяжении своего отдыха на природе Меррик завёл новых друзей, а также собирал коллекцию диких цветов, чтобы забрать с собой в Лондон. Позже он посетил это место^{[уточнить]} ещё в 1888 и 1889 годах.

За Мерриком ухаживали в госпитале вплоть до самой его смерти в возрасте 27 лет 11 апреля 1890 года. Из-за деформации своего тела Меррик не мог спать горизонтально (ему приходилось спать сидя), но 11 апреля, оставшись в своей комнате один, он решил заснуть, положив голову на подушку. В 13 часов 30 минут Меррик умер от асфиксии, так как тяжёлая голова перегнула тонкую шею.

Семья

Меррик был назван в честь своего отца Джозефа Рокли Меррика (март 1838 — 30 января 1897), который родился в Лестере. Отец Джозефа-старшего Барнабас Меррик (23 августа 1792 — 12 апреля 1856) был женат трижды и его третья жена Сара Рокли стала матерью Джозефа-старшего. 29 декабря 1861 года Джозеф Рокли Меррик женился на Мэри Джейн Поттертон.

Старший сын Джозеф родился 5 августа 1862 года, затем, 8 января 1866 года, родился младший сын Уильям Артур Меррик. 28 сентября 1867 года родилась Мэрион Элиза Меррик. Уильям заболел скарлатиной и умер 21 декабря 1870 года. Мэрион была увечной с рождения, но прожила до 19 марта 1891 года, когда она умерла во время припадка.

В фильме 1980 года «Человек-слон» сын Мэри Джейн «Джон» Меррик отзывался о своей матери очень хорошо. У него был медальон с её изображением, который Меррик всегда носил с собой, он утверждал, что «у неё лицо ангела».

Мэри Джейн Поттертон умерла от пневмонии 19 мая 1873 года. Джозеф Рокли Меррик вновь женился спустя два года на Эмме Вуд Антилл (англ. Emma Wood Anthill), которая была совсем не любезной с пасынком.

Причины болезни

Внешность Джозефа Меррика Фредерик Тривз описывал в своих мемуарах достаточно подробно:

Это был самый отвратительный представитель человеческого рода, какого я только видел… Самой выделяющейся его чертой была его огромная, неправильной формы, голова с огромным костным наростом на лбу там, где обычно бывают брови, в то время как с задней части головы свисали складки губчатой кожи, поверхность которых была сопоставима с коричневыми соцветиями цветной капусты. На макушке росли несколько длинных тонких волосков. Нарост на лице почти скрыл один глаз. Из верхней челюсти рос ещё один костный нарост. Он торчал из его рта как розовый пень, верхняя губа была вывернута наружу. Нос был просто куском плоти, и понять, что это нос, можно было только по местоположению. Спина была ужасна, потому что с неё свисала до середины бедра, огромная, мешкообразная складка плоти покрытая той же кожей, напоминающей отвратительную цветную капусту.

Оригинальный текст (англ.)  

There stood revealed the most disgusting specimen of humanity that I have ever seen… The most striking feature about him was his enormous head. From the brow there projected a huge bony mass like a loaf, while from the back of the head hung a bag of spongy fungus-looking skin, the surface of which was comparable to brown cauliflower. On the top of the skull were a few long lank hairs. The osseous growth on the forehead almost occluded one eye. From the upper jaw there projected another mass of bone. It protruded from the mouth like a pink stump, turning the upper lip inside out and making of the mouth a mere slobbering aperture. The nose was merely a lump of flesh, only recognizible as a nose from its position. The back was horrible, because from it hung, as far down as the middle of the thigh, huge, sack-like masses of flesh covered by the same loathsome cauliflower skin.

— Фредерик Тривз «Человек-слон и другие воспоминания»

Сам Меррик описывал свою внешность в своей «Автобиографии»:

Измерение вокруг моей головы — 36 дюймов, сзади находится большой нарост размером с чайную чашку, другая часть головы покрыта, так сказать, холмами и долинами, и это всё смешано в общую кучу, в то время как лицо имеет такой вид, что никто не мог описать его. Правая рука — имеет размер и форму слоновьего хобота: 12 дюймов вокруг запястья и 5 дюймов вокруг одного из пальцев; другая рука — не больше чем рука девочки десяти лет, хотя она и вполне работоспособная. Мои ноги и ступни охвачены толстой шероховатой кожей, подобно коже слона, и имеет почти тот же самый цвет. Никто бы не поверил, что такое может существовать, пока не увидел это.

Оригинальный текст (англ.)  

The measurement around my head is 36 inches, there is a large substance of flesh at the back as large as breakfast cup, the other part in a manner of speaking is like hills and valleys, all lumped together, while the face is such a sight that no one could describe it. The right hand is almost the size and shape of an Elephant’s foreleg, measuring 12 inches round the wrist and 5 inches round one of the fingers; the other hand and arm is no larger than that of a girl ten years of age, although it is well proportioned. My feet and legs are covered with thick lumpy skin also my body, like that of an Elephant and almost the same color, in fact, no one could believe until they saw it, that such a thing could exist

— Автобиография Джозефа Меррика

По словам Джозефа Меррика, причиной его уродства стало то, что его мать сильно напугал слон во время беременности. В 1971 году Эшли Монтагю в своей книге предполагает, что у него был нейрофиброматоз типа I — генетическая болезнь, также известная как синдром Реклингхаузена, которая может вызывать увеличение и деформацию костей, а также рост доброкачественных образований. Однако в 1986 году было объявлено, что Меррик страдал от синдрома Протея который, среди прочего, вызывает необычный рост головы, костей и кожи. В июле 2003 года доктор Чарис Энг сообщил, что на основе исследований пробы ДНК, взятой из волос и костей Джозефа Меррика, можно заключить, что Человек-слон болел и нейрофиброматозом типа I, и синдромом Протея.

Человек-слон в искусстве

В 1978 году состоялась премьера на Бродвее пьесы американского драматурга Бернара Померанса «Человек-слон» в постановке режиссёра Джека Хофсисса.

В 1979 году пьеса «Человек-слон» получила три премии «Тони» по разделу драмы: лучший спектакль, лучший режиссёр и лучшая актриса (Кароль Шелли). Роль Джона Меррика в этом спектакле исполнил Филип Энглим, а роль Фредерика Тривза — Кевин Конвей.

После, в роли Джона Меррика, в этой пьесе дебютировал на Бродвее музыкант, актёр и певец Дэвид Боуи. Его участие в спектакле вызвало ошибочное мнение, что эта пьеса была мюзиклом, тогда как на самом деле это было драматическое представление. В спектакле зрители так и не видели лица Меррика.

3 октября 1980 года состоялась премьера кинофильма Дэвида Линча «Человек-слон» с Джоном Хёртом в роли Джона Меррика и Энтони Хопкинсом в роли Фредерика Тривза. Фильм был номинирован на премию Оскар в 8 категориях.

4 января 1982 года вышла 90-минутная телевизионная версия бродвейского спектакля в постановке Джека Хофсисса, в которой снялись звезды сценической версии Филип Энглим и Кевин Конвей. Кроме того в ней приняли участие: Гленн Клоуз, сыгравшая роль принцессы Александры; Пенни Фуллер — миссис Кендал; Ричард Кларк — доктор Карр Гомм.

В 2001 году вышел фильм Альберта и Аллена Хьюзов «Из Ада», в котором эпизодически фигурирует Человек-слон в момент его демонстративного показа врачам в больнице. Играет его актёр Энтони Паркер. Причём, в этом сюжете оговаривается, что больного зовут то ли Джозеф Меррик, то ли Джон Меррик (сперва Меррика называют одним именем, и тут же кто-то из смотрящих поправляет, озвучивая второе имя).

29 ноября 2002 года в Оперном театре Ниццы состоялась премьера оперы французского композитора Лорана Птижирара «Джозеф Меррик, Человек-слон» на основе оригинального либретто Эрика Нонна в постановке Даниэля Месгиша.

Партия Джозефа Меррика была написана для меццо-сопрано/контртенора. Её исполнила солистка Пражской оперы Яна Сикорова (меццо-сопрано).

В 2003 году вышел документальный телефильм «Проклятие Человека-слона», посвящённый Джозефу Меррику. В нём показаны родственники Меррика, которые ищут и находят друг друга, и боятся повторения у них страшного феномена Джозефа. Также там идёт речь о похожих случаях в жизни, хотя они, как выясняется, имеют лишь частичную схожесть, и болезнь до конца не изучена. Высказываются различные предположения, рассказывается об исследованиях болезни. Показан скелет Меррика в английском музее.

В 2008 году вышел роман испанского писателя Феликс Х. Пальма — «Карта времени». В нём описывается момент встречи и посещения главным героем Человека-слона уже в Королевском Лондонском госпитале, в ходе которой Меррик рассказывает посетителю о своей жизни и вызывает у него немалое сочувствие, а в конце встречи дарит сувенир — корзину, сплетённую им самим и являющуюся впоследствии источником вдохновения для главного героя.

В 2013 году во втором сезоне британского телевизионного сериала «Улица потрошителя» Джозеф Меррик и Фредерик Тривз становятся персонажами нескольких серий. Будучи обладателем комнаты в Королевском Лондонском госпитале Человек-слон становится невольным свидетелем происшествия и подвергается из-за этого преследованиям и шантажу. А затем помогает в расследовании убийства хвостатой женщины, знакомой ему по «шоу уродов». В сериале также приводится альтернативная версия его смерти.

Джозеф Меррик в поп-культуре

• Образ Джозефа Меррика используется в рекламе чипсов Nik Naks. Ролик повторяет сцену из фильма «Человек-слон», где Джозеф привлекает внимание прохожих странной формой головы, спрятанной под мешком, неуклюжей походкой и тяжёлым дыханием. Люди начинают преследовать необычного человека пока не прижимают к стене. Один из преследователей срывает мешок и толпа в ужасе отступает — вместо головы у него бесформенный картофельный снэк. Слышатся призывы: «Съешьте его!» и толпа набрасывается на человека. Заканчивается рекламный ролик демонстрацией упаковок продуктов Nik Naks и лозунгом «Eat the freak» (рус. «Съешь урода»).
• В середине 1980-х многие СМИ приписывали певцу Майклу Джексону желание купить кости человека-слона. Джексон это отрицал. В 1993 году в своем интервью на ранчо Неверленд Майкл Джексон сказал Опре Уинфри, что это «ещё одна глупая выдумка журналистов. Я люблю историю человека-слона, во многом он мне напоминает меня, мне это было близко, и его история заставила меня плакать, потому что я увидел в ней себя, но я никогда не просил… куда бы я дел его кости? И зачем мне чьи-то кости?». В 1989 году в видео на песню Leave Me Alone (из фильма Moonwalker) Джексон танцует рядом с пластилиновым скелетом Меррика.

• Неоднократно образ человека-слона упоминается в современном кинематографе в качестве феномена сверхъестественного, сверхнаучного. Так, в телесериале «Грань» (2 сезон, 12 серия) появляется клан людей, подобных человеку-слону (внешний признак — искажённые очертания головы). Сценарист связывает данные мутации человека с засекреченными военными испытаниями Пентагона.
• Кроме того, образ человека-слона появляется и в современном театре. Так, Харьковская поэтико-театральная студия «Театр Уродов» взяла за основу образ человека-слона, тем самым акцентируя на многогранности, разносторонности человеческой души, что не всегда соответствует внешности. В основу «философии уродов» легло донесение до зрителя того, что боль и несправедливость жизни не должны являться основой для угнетения и жалости к себе. В основе счастья «человека-слона», коим, по сути, является каждый современный человек, лежит стремление к внутреннему самосовершенствованию. «Взглянуть на себя с изнанки, с оборотной стороны души».

Литература

• Treves, Sir Frederick The Elephant Man and Other Reminiscences. — London: Cassell and Co., 1923 OCLC 1546705.
• Montagu, Ashley The Elephant Man: A Study in Human Dignity. — E. P. Dutton, 1971 ISBN 0-87690-037-6.
• Howell, Michael; Peter Ford The True History of the Elephant Man. — Allison & Busby, 1970 ISBN 0-85031-353-8.

Ссылки

• [www.jsitton.pwp.blueyonder.co.uk/elephantman/autobiography.htm Автобиографическая записка Джозефа Меррика (англ.)]
• [www.jsitton.pwp.blueyonder.co.uk/elephantman/elephant_man.htm Сайт, посвящённый Джозефу Меррику]
• [health.rin.ru/uni/text/pages/3694.html Как мог бы выглядеть Джозеф Меррик, если бы его не изуродовала болезнь]
• [www.youtube.com/watch?gl=RU&hl=ru&v=crbFmpezO4A Клип Майкла Джексона «Leave Me Alone» на YouTube]

Отрывок, характеризующий Меррик, Джозеф

– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.