Оккупационная рейхсмарка
| Оккупационная рейхсмарка | |||
|---|---|---|---|
|
Reichsmark | |||
| |||
| Коды и символы | |||
| Символы | ℛℳ | ||
| Территория обращения | |||
| Эмитент |  Третий рейх
| ||
| Официально |  Албания Бельгия Греция Дания Нидерланды Сербия Франция Хорватия ЧерногорияГенерал-губернаторство (Польша) Оккупированная территория СССР | ||
| Производные и параллельные единицы | |||
| Дробные | Рейхспфенниг (1⁄100) | ||
| Монеты и банкноты | |||
| Монеты | 5, 10 рейхспфеннигов | ||
| Банкноты | 50 рейхспфеннигов, 1, 2, 5, 20, 50 рейхсмарок | ||
| История | |||
| Введена | 1940 год | ||
| Начало изъятия | 1945 год | ||
| Производство монет и банкнот | |||
| Эмиссионный центр | Главное управление Имперских кредитных касс | ||
Оккупационная рейхсмарка (нем. Reichsmark) — билеты и монеты Имперских кредитных касс (нем. Reichskreditkassen), выпускавшиеся Третьим рейхом для оккупированных территорий в 1940—1945 годах.
Содержание
История
3 мая 1940 года был принят закон об учреждении имперских кредитных касс, находившихся в подчинении Рейхсбанка, где для руководства ими было создано Главное управление имперских кредитных касс. 15 мая 1940 года закон был дополнен правительственным распоряжением. Главным управлением руководил административный совет (в составе представителей министерства хозяйства, министерства финансов, верховного командования вооружённых сил и др.), председателем которого был директор Рейхсбанка. В компетенцию совета входило управление кредитно-денежными системами оккупированных территорий и ведение переговоров с эмиссионными банками оккупированных и союзных стран.
Кредитные кассы были открыты в Польше, Бельгии, Нидерландах, Югославии, Люксембурге, Франции и в др. оккупированных странах. В конце 1942 года в странах Европы насчитывалось 52 кассы: 11 — во Франции, 5 — в Бельгии, 1 — в Нидерландах, 1 — в Польше, 2 — в Югославии, 2 — в Греции, 30 — на оккупированной территории СССР.
На Главное управление имперских кредитных касс было возложены выпуск и снабжение билетами в оккупационных рейхсмарках единого образца всех кредитных касс, организованных на территориях оккупированных стран. Выпускались билеты номиналом от 50 рейхспфеннигов до 50 рейхсмарок, а также монеты в 5 и 10 рейхспфеннигов. Было объявлено о гарантированном обеспечении билетов ссудных касс. Таким обеспечением служили находившиеся в портфеле кредитных касс чеки, векселя, валюта рейха, иностранная валюта, казначейские обязательства, а также товарные и ценные бумаги, под которые кассы могли выдавать ссуды. Реально дальше обеспечения военных марок фиктивными обязательствами казначейства дело не дошло. Военные марки кредитных касс являлись законным платёжным средством на территории всех оккупированных стран или обменивались в местных банках и отделениях кредитных касс на внутреннюю валюту по фиксированному курсу.
В большинстве оккупированных стран за национальной валютой была сохранена платёжная сила. Курс военной марки по отношению к местной валюте всегда устанавливался оккупантами на уровне, значительно превышавшем паритет покупательной силы сопоставляемых валют: официальный курс военной марки в декабре 1941 года = 20 французских франков = 2,50 бельгийского франка = 1,67 норвежской кроны = 0,75 нидерландского гульдена = 2 датских кроны = 20 сербских динаров = 60 греческих драхм. Фактически билеты имперских кредитных касс в известном смысле стали международной валютой.
Покупательная сила оккупационной рейхсмарки как на рынке, контролируемом оккупантами, так и на чёрном рынке была различной в зависимости от местных условий. Во Франции, например, она была выше, чем в Бельгии, в Бельгии выше, чем в Югославии. Как правило, обесценение военной валюты увеличивалось в направлении с запада на восток, что объяснялось применительно к каждой стране различием в степени и методах ограбления оккупированных стран, в размерах эмиссии местных и военных денег.
Резкое различие покупательной силы военной марки в отдельных оккупированных странах вызвало оживлённую спекуляцию. Операциями с оккупационными марками занимались военнослужащие германской армии, чиновники оккупационных властей, торговцы, французские партизаны, британская разведка и др.
Поскольку спекуляция военными марками подрывала моральное состояние армии и усиливала коррупцию среди административных властей, германское правительство 9 ноября 1942 года издало распоряжение о наказании за присвоение, передачу за вознаграждение и незаконный вывоз военных денег из одной страны в другую. Постепенно по мере создания местных эмиссионных систем выпуск военных марок прекращался, немецкие военные власти переходили к финансированию своих расходов за счёт местной валюты, получаемой ими в основном под видом возмещения оккупационных расходов. Изъятие оккупационных марок не оформлялось законодательными актами.
Оккупационные марки изымались из обращения путём обмена на национальные валюты по принудительному курсу. Во Франции, Бельгии и Нидерландах средства, затраченные эмиссионными банками на выкуп оккупационных марок, были включены в «стоимость оккупации», а в Дании и Норвегии — в «кредит», предоставленный эмиссионными банками правительству Германии.
Изъятие происходило без широкой огласки. Иногда возникали осложнения. Так, в Бельгии был установлен слишком короткий срок обмена. В результате оккупационная рейхсмарка сильно обесценилась по отношению к бельгийскому франку. Это привело к усилению спекуляции и вывозу марок во Францию, где сохранялся свободный размен. Пришлось издать распоряжение о беспрепятственном обмене марок на бельгийский франк в течение всего периода войны. Оккупационная марка даже в тех странах, где их выпуск был прекращён, оставалась законным платёжным средством.
Точных данных об эмиссии военных марок и распределении их по странам нет. По данным сводного баланса имперских кредитных касс к концу 1943 года эмиссия составила 7122 млн оккупационных марок. Сведений о сумме эмиссии после 1 января 1944 года нет[1].
Банкноты
Выпускались банкноты единого для всех оккупированных территорий образца в 50 рейхспфеннигов, 1, 2, 5, 20, 50 марок[2].
| Изображение | Номинал | Размеры (мм) | Основной цвет | Описание | Дата выпуска в обращение | ||
|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Лицевая сторона | Оборотная сторона | Водяной знак | |||||
|
рейхспфеннигов |
||||||
|
рейхсмарка |
||||||
|
рейхсмарки |
||||||
|
рейхсмарок |
||||||
|
рейхсмарок |
Портрет архитектора (с эскиза кистью и пером 1506 года) |
|||||
|
рейхсмарок |
||||||
Монеты
В 1940 и 1941 годах чеканились монеты в 5 и 10 рейхспфеннигов[3][4].
| Аверс | Реверс | Номинал | Диаметр | Вес | Гурт | Металл | Годы чеканки | Общий тираж | Обозначения монетных дворов |
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
|
|
5 рейхспфеннигов | Цинк | 1940—1941 | A, B, D, E, F, G, J | ||||
|
|
10 рейхспфеннигов | Цинк | 1940—1941 | A, B, D, E, F, G, J |
Напишите отзыв о статье "Оккупационная рейхсмарка"
Примечания
- ↑ Алексеев, 1952, с. 297—309.
- ↑ Cuhaj, 2008, p. 577.
- ↑ Cuhaj, 2011, p. 877.
- ↑ [munzen.ru/web/reichskreditkassen/ Munzen.ru]
Литература
- Алексеев А.М. Военные финансы капиталистических государств. — 2-е изд., доп. — М.: ГИПЛ, 1952. — 505 с.
- Сенилов Б. В. Очерк третий. Эмиссии военных денег Японии в Китае и странах Юго-Восточной Азии и Тихого океана // [www.bonistikaweb.ru/KNIGI/senilovv.htm Военные деньги Второй мировой войны]. — М.: Финансы и статистика, 1991. — С. 53—57. — 128 с. — ISBN 5-279-00488-Х.
- Cuhaj G., Michael T., Miller H. Standard Catalog of World Coins 1901-2000. — 39-е изд. — Iola: Krause Publications, 2011. — 2345 с. — ISBN 978-1-4402-1172-8.
- Cuhaj G.S. Standard Catalog of World Paper Money. General Issues 1368—1960. — 12-е изд. — Iola: Krause Publications, 2008. — 1223 с. — ISBN 978-0-89689-730-4.
| ||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Оккупационная рейхсмарка
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.
Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
