Осада Пирны

Осада Пирны (нем. Belagerung bei Pirna) — эпизод начальной стадии Семилетней войны, состоявшийся ранней осенью 1756 года, в ходе которого 18-и тысячная саксонская армия под командованием графа Рутовского вынужденно капитулировала 16 октября в лагере под Пирной перед армией прусского короля Фридриха II, не дождавшись помощи австрийских союзников, потерпевших поражение в сражении при Лобозице. После капитуляции саксонские солдаты были силой загнаны в прусскую службу

История

Военные приготовления Фридриха II, собиравшегося напасть на Саксонию, несмотря на то, что они совершались в глубокой тайне, сделались известны в Саксонии. Не имея реальной возможности отразить агрессию собственными силами, саксонцы, в ожидании помощи от союзников, собрали свою 18 тысячную армию на неприступном плато у Пирны, между замками Кёнигштайн и Зоненштайн. Саксонский курфюрст Фридрих Август II (являвшийся также, польским королём под именем Август III) нашёл убежище в замке Кёнигштайне. Саксонской армией командовал граф Рутовский, сводный брат курфюрста от внебрачной связи их отца, Августа II, с турчанкой Фатимой.

29 августа 1756 года прусские войска без объявления войны вступили на территорию Саксонии и 9 сентября, не встречая сопротивления, заняли столицу — Дрезден. На следующий день началось окружение лагеря у Пирны.

Окружив лагерь, Фридрих не сделал никаких приготовлений к его штурму, рассчитывая взять саксонцев измором. Первый прусский солдат пал под Пирной лишь 12 сентября в результате случайной перестрелки. Вместо того, чтобы заниматься приготовлениями к штурму, Фридрих направляет первые отряды в Богемию, в том числе, с разведывательной целью, так как, по слухам, австрийский фельдмаршал Максимилиан Улисс граф Броун собирает где-то в северной Богемии армию для помощи саксонцам.

Вторжение Фридриха в Саксонию поставило австрийцев в нелёгкое положение: австрийское командование считалось, конечно, с возможностью того, что Фридрих первым откроет военные действия, предполагало, однако, вторжение в Богемию и Моравию со стороны Силезии, для чего и держало на границе с Силезией две больших армии. Того, что Фридрих может не посчитаться с объявленным нейтралитетом Саксонии и превратить её в операционную базу для вторжения в Богемию в Вене никто не ожидал.

Фактически, Фельдмаршал Броун, командующий одной из двух австрийских армий сконцентрированных на границе с Силезией, должен был срочно сдать свои дела преемнику и направиться на помощь саксонцам. В середине сентября он, с наспех собранным войском, выступает, имея Рейн с правой стороны, в направлении Бад-Шандау, где рассчитывает соединиться с саксонской армией. Его намерение не остаётся секретом для пруссаков. Собрав все силы, которые он мог отвлечь от осады, Фридрих идёт ему навстречу. 1 октября противники встречаются у Лобозица и после сражения с неопределенным исходом, в котором противники понесли примерно равные потери, австрийцы вынуждены остановить наступлениее, переправив на помощь саксонцам, на правый берег Эльбы, 8-и тысячный корпус.

Тем не менее, помощь австрийцев запаздывает. Вернувшись в Саксонию, Фридрих узнаёт о том, что 13 октября саксонская армия переправилась через Эльбу на соединение с австрийцами и теперь, окружённая у подножья горы Лилиенштайн, на другом берегу Эльбы, напротив Кёнигштайна, дожидается решения своей участи, пребывая в самом жалком состоянии. В отличие от саксонского курфюрста, которого снабжали продовольствием прусские войска, саксонские солдаты отчаянно голодали в лагере под Пирной, находясь под открытым небом. В последние три дня, при том, что два дня не прекращаясь шёл дождь, выдача рационов была окончательно прекращена, солдаты питались травой, кореньями, приправляя пищу порохом вместо соли.

Поскольку единственная дорога к Пирне была занята врагом, между австрийцами и саксонцами была достигнута договорённость о том, что австрийская помощь ожидает саксонскую армию на другом берегу Эльбы, в Лихтенхайне, недалеко от Бад Шандау. В ночь с 11 на 12 октября саксонцы пытались навести понтонный мост через Эльбу, однако, казалось, сама природа поворотилась против них: в эту ночь лил проливной дождь, поднявшаяся река и сильный ветер разорвали понтоны, в довершение ко всему, пруссаки заметили возню у реки и начали артобстрел переправы. Часть изголодавшихся саксонских солдат попыталась преодолеть реку вплавь (дело было в октябре!).

На следующую ночь мост был, наконец, наведён, и армия смогла по нему переправиться. Однако, здесь оказалось, что пруссаки не теряли времени зря: ещё днём 12 октября сильный прусский корпус встал между австрийцами и саксонской армией, заняв все высоты в месте предполагаемой переправы. Перейдя на другой берег, Рутовский обнаружил, что он и тут со всех сторон окружён врагом. О своём бедственном положении он известил курфюрста. Но сытый голодного не понимает: курфюрст ответил, что о капитуляции не может быть и речи, ибо «что скажет Европа» и что солдаты должны верить в Провидение и тогда они будут непобедимы.

14 октября, по получении послания курфюрста, в саксонском лагере состоялся военный совет, единогласно высказавшийся за капитуляцию. Курфюрсту было отвечено в том смысле, что вера в Провидение дело хорошее, но она не может ни заменить артиллерии, оставленной на другом берегу, ни дать других лошадей, взамен имеющихся, а те оголодали настолько, что не могут идти, не то, что нести всадника. Скрепя сердце, курфюрст был вынужден уступить. 15 октября начинаются переговоры о капитуляции.

Последствия капитуляции

Фридрих обходится с саксонской армией так же бесцеремонно, как обошёлся и с самой Саксонией, которую он цинично сравнивал с мешком из-под муки: сколько по нему не стучи, всегда что-нибудь да выйдет. В то время, как офицерам, по условиям капитуляции, было предоставлено право выбора места прохождения дальнейшей службы, нижние чины поступили в полное распоряжение пруссаков. 19 октября саксонские батальоны, окружённые прусскими солдатами, должны были, батальон за батальоном, принимать присягу прусскому королю. Отказывавшихся убеждали кулаками. На церемонии присутствовал и сам Фридрих, собственноручно избивший тростью одного молодого прапорщика из благородных, отказавшегося принести присягу. Несмотря на все побои и угрозы, часть батальонов продемонстрировала стойкость, наотрез отказавшись присягать. Упорствующих лишили довольствия и обрабатывали зуботычинами до тех пор, пока они не сдались. Таким образом, прусская армия получила 17 тысяч новых солдат.

Много она от этого не выиграла: уже начало следующей кампании 1757 года ознаменовалось массовым дезертирством и бунтами среди саксонцев. Трём батальонам удалось в полном составе уйти и пробиться в Польшу. После этого, саксонские батальоны были расформированы и их солдаты распределены по старым прусским частям. Но и здесь они находили возможность перебежать к противнику, как это было, например, при Максене.

Отрывок, характеризующий Осада Пирны

И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.