Пфеффер, Фриц

Фриц Пфеффер
Fritz Pfeffer
Фриц Пфеффер во время Первой мировой войны
Имя при рождении:	Friedrich Pfeffer
Род деятельности:	Дантист
Дата рождения:	30 апреля 1889(1889-04-30)
Место рождения:	Гисен, Германская империя
Гражданство:	(до 1938) (с 1939)
Дата смерти:	20 декабря 1944(1944-12-20) (55 лет)
Место смерти:	Нойенгамме, нацистская Германия
Отец:	Игнатц Пфеффер
Мать:	Жаннет Хирш-Пфеффер
Супруга:	Вера Бютинер Шарлотта Калетта
Дети:	Вернер Петер Пфеффер

Фридрих Пфеффер (нем. Friedrich Pfeffer; 30 апреля 1889 — 20 декабря 1944) — голландский дантист еврейского происхождения из Германии, который с 1942 по 1944 годы скрывался вместе с Анной Франк в оккупированном нацистской Германией Амстердаме. Благодаря дневнику Анны он стал одной из самых известных жертв нацизма. В дневнике Анны Пфеффер был выведен под псевдонимом Альберт Дюссель (нидерл. Albert Dussel).

Ранняя жизнь

Фридрих Пфеффер (Фриц было сокращённым вариантом его имени) родился в Гиссене и был одним из пятерых детей Игнатца Пфеффера и Жаннет Хирш, которые жили на Марктплатц, 6. Семья жила над принадлежащим им магазином текстильных изделий и одежды. Получив школьное образование Фриц выучился на дантиста и челюстного хирурга, и в 1911 получил лицензию на практику, а спустя год открыл собственный кабинет в Берлине. В 1925 умерла его мать Жанетт, а спустя три года в 1928 скончался его брат Юлиус.

В Первой мировой войне Фриц служил в немецкой армии. В 1921 он женился на Вере Бютинер (31 марта 1904 — 30 сентября 1942) (которая родилась в Познани, когда он принадлежал Германии). В этом браке у них родился сын Вернер Петер Пфеффер (3 апреля 1927 — 14 февраля 1995). В 1932 пара развелась и при разводе право опеки над сыном досталось Фрицу, который один воспитывал его до ноября 1938, когда возрастающий поток нацистской деятельности в Германии вынудил его послать Вернера к его брату Эрнсту в Англию.

После того, как Адольф Гитлер пришёл к власти в Германии и НСДАП победила на муниципальных выборах во Франкфурте в 1933 году, в Германии резко возрос Антисемитизм и начали вводится дискриминационные законы против еврейского населения, из-за чего большинство родственников Пфеффера сбежало из страны. Брат Эмиль Пфеффер эмигрировал в Южную Африку в 1937 году, второй брат Эрнст уехал в Англию, третий брат Ханс сумел выбраться в США и поселился в Нью-Джерси. Отец Фрица Игнац после смерти жены вступил в повторный брак и остался Германии, из-за чего и подвергся аресту. Их сестра Минна осталась с отцом в Германии и умерла там в нацистском заключении. Жена Пфеффера Вера Бютинер убежала в Голландию, но была арестована там в 1942 году и 30 сентября того же года умерла в Освенциме.

В 1936 году он познакомился Шарлоттой Калеттой (1910—1985), уроженке Ильменау в Тюрингии, которая, как и он, тоже имела за плечами уже один расторгнутый брак с Людвигом Лувенштайном в котором у неё родился сын Густаф (и тот и другой не пережили войну). Они начали жить вместе, но не могли поженится из-за принятых в 1935 году Нюрнбергских расовых законов, которые запрещали браки между евреями и неевреями.

Решение бежать из Берлина в Амстердам в декабре 1938 года пара приняла после Хрустальной Ночи. В амстердамском районе Ривенбюрт Фриц открыл зубоврачебную практику и здесь состоялось его знакомство с семьями Франк и ван Пельс, к которым он стал ходить в гости. В один из таких визитов с ним познакомилась Мип Гиз, которая после этого стала его пациенткой. После вторжения нацистских войск в Голландию Фриц и Шарлотта вынуждены были жить раздельно, потому что последовавшие в Голландии антисемитские законы запрещали совместное проживание с евреями.

Убежище, арест и смерть

Осенью 1942, когда Франки и ван Пельс уже скрылись в здании на набережной Принсенграхт 263, где располагалась фирма «Опекта», принадлежащая Отто Франку, он решил спрятаться и расспросил с Мип Гиз о подходящих адресах. Она проконсультировалась с Отто Франком и обитатели Убежища, несмотря на то, что их было семь человек, согласились принять Пфеффера, и он присоединился к ним 16 ноября. Его медицинское образование очень там пригодилось, поскольку они должны были сидеть безвылазно и не могли обратиться к докторам в случае надобности.

В Убежище Пфеффера поселили в одной комнате с Анной Франк, где он занял кровать, на которой до этого спала её сестра Марго (Марго переселилась в спальню родителей). Как можно судить по дневнику Анны из всех обитателей Убежища самые тяжёлые отношения у неё были с Фрицом Пфеффером. Во многих источниках высказывается мнение, что корень причин их неприязни друг к другу в первую очередь состоял в том, что Анна находилась в состоянии половой зрелости, а Пфеффер был мужчиной средних лет. Ситуацию усугубляло как волнение от осознания того, что они — беглые нелегалы, так и возрастная разница. Пфеффер считал ведение дневника Анны совершенно незначительным занятием и баловством по сравнению с его собственными исследованиями, что тоже приводило к раздору, потому что им приходилось делить единственный в их комнате стол. Его соблюдение ортодоксального иудаизма столкнулось с её либеральными взглядами, из-за чего её юношеская энергичность и капризность раздражали его, в то время как его педантизм и жесткость расстраивали её. Раздражения Анны и её растущая неприязнь к Пфефферу привели к тому, что в дневнике он был изображён в весьма смехотворной манере, из-за чего его сын Вернер и Шарлотта ополчились на дневник Анны сразу после того, как он был издан.

Перед тем, как уйти в Убежище, Пфеффер оставил прощальное письмо Шарлотте, но даже в Убежище они через Мип Гиз еженедельно обменивались письмами. В Убежище Пфеффер изучал испанский, так как после войны хотел вместе с Шарлоттой эмигрировать в Южную Америку. В письмах он никогда не раскрывал ей его местоположение и Мип тоже никогда не говорила Шарлотте об Убежище, но 4 августа 1944 года Пфеффер и семь других обитателей Убежища были анонимно преданы неизвестным доносчиком и арестованы. Все восемь человек четыре дня содержались в тюрьме на улице Ветерингсханс, а затем были помещены в транзитный концентрационный лагерь Вестерборк, где Пфеффер вместе с остальными был помещён в «штрафное отделение» и направлен на самые тяжёлые работы. 3 сентября он вместе с ними был депортирован оттуда в Освенцим. Этот 93-й состав, в котором было 1019 человек, стал последним эшелоном, увозившим голландских евреев в лагерь смерти, — после него депортация евреев из Вестерборка в Освенцим прекратилась. К тому же обитатели убежища имели несчастье попасть в Освенцим во второй половине 1944 года, когда уничтожение евреев в немецких концлагерях было очень обострено.

По прибытию 6 сентября Пфеффер вместе с Отто Франком и Германом и Питером ван Пельсами был отделён от Анны, Марго, Эдит и Августы. 29 октября в мужской барак, где они находились, нагрянула очередная селекционная комиссия и Пфеффер, отделившись от компании, в составе 59 других заключённых был депортирован в Заксенхаузен, а оттуда переправлен в Нойенгамме, где, согласно лагерным отчётам, скончался в больничном бараке 20 декабря 1944 года от энтероколита в возрасте 55 лет.

Посмертная репутация

Шарлотта Калетта узнала об аресте Пфеффера сразу на следующий день 5 августа 1944 года от Яна Гиза. 9 апреля 1953 года она, при содействии Отто Франка, посмертно вышла замуж за Пфеффера (причём свидетельство о браке имело эффект обратной силы от 31 мая 1937 года). Она вела себя отчуждённо с его сыном Вернером, однако они всё же объединились после публикации дневника Анны в 1947 году, став ярыми защитниками Пфеффера. Оба считали, что тот образ Пфеффера, что описала Анна, не имел ничего общего с тем Пфеффером, которого они знали. Особую критику у них вызвала данная Анной его псевдо-фамилия Дюссел, которая в немецком языке произносится, как Дюссель (рус. болван, дурак). Отто Франк пытался успокить их, напоминая, что Анна была в переходном возрасте, и что другим обитателям Убежища она тоже дала незавидные портреты. Калетта пришла в ярость, когда в 1955 Фрэнсис Гудрич и Альберт Хэкетт написали пьесу «Дневник Анны Франк» (за которую получили Пулитцеровскую премию) и в 1959 в Голливуде по пьесе был снят одноимённый фильм. Причиной ярости было то, что Альберт Дюссел (все герои пьесы носили те псевдонимы, что дала им Анна) изображался совершенно незнающим еврейских традиций. Калетта связалась с парой и потребовала изменить характер этого персонажа, который, по её мнению, был совершенно далёк от Пфеффера (который, по её словам, прекрасно знал иврит и был верующим). Пара ответила отказом, утверждая, что сюжет пьесы не был отражением реальных событий, и что для того, чтобы нееврейские зрители поняли еврейские традиции, в действии обязательно должен был быть задействован персонаж, который о них тоже не знает.

Окончательно рассердившись Шарлотта Калетта полностью оборвала связь с Отто и Мип Гиз, а когда спустя десятилетия после войны популярность Анны Франк возросла, то она полностью отказывалась от каких-либо интервью и воспоминаний о Пфеффере. Вернер Пфеффер в 1946 году перебрался в Соединённые Штаты и изменил своё имя на Питер Пеппер. В отличие от Шарлотты он контактировал с Отто Франком, а незадолго до своей смерти от рака в 1995 году встретился с Мип Гиз и поблагодарил её за попытку спасения его отца.

Шарлотта Калетта умерла в 1985 году. После её смерти на Амстердамском блошином рынке вместе с частью её имущества были выкуплены её переписка с Пфеффером и его фотографии. 12 сентября 2007 года в Берлине в асфальте рядом с домом Пфеффера 20b на Литценбургерштрассе был установлен камень преткновения.

Ссылки

• [lib.ru/INPROZ/FRANK_A/dnevnik_anny_frank.txt Дневник Анны Франк] (рус.)
• [shoa.com.ua/php/content/view/86/9/ «Милая Китти»]
• [shoa.com.ua/php/content/view/78/9/ Интервью с Евой Шлосс — сводной сестрой Анны Франк]
• [lib.ru/INPROZ/FRANK_A/ Пфеффер, Фриц] в библиотеке Максима Мошкова

Официальный сайт дома Анны Франк

• [www.annefrank.org/content.asp?pid=1&lid=2 Anne Frank Museum Amsterdam]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Пфеффер, Фриц

«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.