Серк, Юлий Петрович

Юлий Петрович Серк
"Храните любовь, мои дорогие дети, держитесь за эту любовь даже в вашей будущей жизни, заботьтесь о ней и культивируйте её со всех сторон..." из завещания Петра Яковлевича Серка
Дата рождения:	22 октября (4 ноября) 1849(1849-11-04)
Место рождения:	Санкт-Петербург, Российская империя
Дата смерти:	20 апреля 1919(1919-04-20) (69 лет)
Место смерти:	Петроград, РСФСР
Страна:	Российская империя Российская империя РСФСР РСФСР
Научная сфера:	педиатрия
Место работы:	Детская больница принца Ольденбургского, Санкт-Петербург
Учёная степень:	доктор медицины
Альма-матер:	Императорский Дерптский университет
Научный руководитель:	профессор Рудольф Бём профессор Карл Андреевич Раухфус
Известен как:	третий главный врач Детской больницы принца Петра Ольденбургского в Санкт-Петербурге.
Награды и премии:

Ю́лий Петро́вич Серк (нем. Julius Christian Serck (22 октября (4 ноября) 1849, Санкт-Петербург, Российская империя — 20 апреля 1919, Петроград, РСФСР) — потомственный дворянин в первом поколении, действительный статский советник, доктор медицины, участник Русско-турецкой войны 1877—1878 гг., третий главный врач детской больницы принца Петра Ольденбургского, один из основоположников Санкт-Петербургской и Российской школы врачей-педиатров. Происходит из Евангелическо-лютеранской семьи.

Биография

Родился вторым в многодетной семье выходца из Норвегии, купца 2-ой гильдии, корабельного маклера, потомственного почётного гражданина Петра Яковлевича Серка (Peter Jakob Serck) (07.09.1820, Берген — 26.04.1909, Санкт-Петербург) и его жены, датчанки Шарлотты Доротеи ур. Вестфален (Charlotte Dorothea Westphalen) (05.05.1825, Шлезвиг-Гольштейн — 22.07.1915, Санкт-Петербург).

В 1859 году Юлий Серк поступил в частную школу Карла Мая, но позже перешёл в соседнюю гимназию Г. А. Видемана, которую успешно окончил в 1867 году. В совершенстве владея несколькими европейскими языками, Ю. П. Серк в том же году продолжил образование на медицинском факультете Императорского Дерптского университета, где обучение велось на немецком языке. Отличительной особенностью университета было то, что кроме штатных преподавателей, лекции здесь часто читали приглашённые профессора из различных городов Германии. Это способствовало чрезвычайно высокому уровню подготовки будущих врачей.

С окончанием в 1872 году университета, Ю. П. Серк был зачислен для дальнейшего «научного совершенствования» на кафедру фармакологии, диететики и истории медицины. Здесь, под руководством профессора Рудольфа Бёма (Rudolf Albert Martin Böhm) он провёл исследование и в 1874 году успешно защитил диссертацию на тему «Beitrag zur Kenntniss des Delphinins in chemischer und physiologischer Beziehung» («К вопросу о токсическом воздействии дельфинина в химико-физиологическом аспекте»). После этого, он стажировался в ведущих европейских клиниках Эдинбурга, Парижа, Гейдельберга и Вены. Вернувшись в 1876 году в Россию, Ю. П. Серк отправился в Петербург, где сразу был принят ассистентом в детскую больницу принца Петра Ольденбургского. Вступившая в строй только в 1869 году, эта больница успела завоевать статус ведущего детского стационара, причем не только в столице России, но и за пределами империи. Руководил больницей выдающийся детский врач Карл Андреевич Раухфус, с которым у Юлия Петровича буквально со дня их знакомства сложились самые теплые отношения. Под влиянием К. А. Раухфуса шло формирование Ю. П. Серка, теперь уже как педиатра.

Сотрудничество с К. А. Раухфусом на несколько лет было прервано. В апреле 1877 года началась Русско-турецкая война . Вскоре усилиями лютеранских общин города при Евангелическом женском госпитале, располагавшемся рядом с больницей принца Петра Ольденбургского на Лиговской улице в доме 4, был сформирован Евангелический полевой госпиталь для оказания помощи раненым. Он был укомплектован персоналом лютеранского вероисповедания, и Ю. П. Серк оказался одним из приглашённых туда ординаторов. Уже в июне 1877 года госпиталь в составе армии генерала М. Д. Скобелева принял боевое крещение, оказывая медицинскую помощь в кровопролитных боях возле Систолова (Болгария). До последнего дня госпиталь находился в гуще основных событий этой войны. Через руки его врачей, среди которых Ю. П. Серк занимал одно из ведущих мест, прошли тысячи раненых русских солдат и офицеров.

Война закончилась в январе 1878 года. Вернувшись в Петербург, Ю. П. Серк ввиду отсутствия вакансий в больнице принца Петра Ольденбургского, временно устроился ассистентом в Обуховскую больницу. Через 5 лет К. А. Раухфус вновь пригласил Юлия Петровича в свою больницу, теперь уже на должность одного из своих заместителей. С этого момента, возглавив отделение для приходящих больных, Ю. П. Серк стал одним из тех, кто определял политику учреждения. В те же годы Юлий Петрович стал членом благотворительного Императорского патриотического общества, находившегося в составе Ведомства учреждений императрицы Марии. В рамках этого общества он много лет руководил школой Ласунского для детей неимущих. Как врач, он видел свою главную задачу в воспитании, прежде всего, здорового поколения.

В 1908 году в детской больнице принца Петра Ольденбургского произошли большие изменения. К. А. Раухфус, который руководил ею со дня открытия без малого 30 лет, оставил своё детище, передав его в руки ближайшего ученика, профессора А. А. Руссова. Ю. П. Серк занял освободившуюся должность старшего врача больницы (совр. : начмед). Замечательный клиницист, ученый и педагог, А. А. Руссов руководил лучшей больницей в городе всего 3 года. Он скоропостижно скончался в 1911 году, и его место по праву занял Ю. П. Серк.

На годы, когда больницей руководил Юлий Петрович, выпали тяжкие испытания. Сначала Первая мировая война, затем революция, Гражданская война, разруха, голод, эпидемии. Все это коллектив, руководимый Ю. П. Серком, перенес достойно, ни на минуту не прекращая своей работы. Несмотря на трудности медицинская помощь детям всегда оказывалась в полном объёме и на высоком профессиональном уровне. Заслуга в этом принадлежала Ю. П. Серку и его ближайшему помощнику Николаю Ивановичу Лунину. Юлий Петрович Серк скончался в Пасхальное воскресенье 20 апреля 1919 года от воспаления лёгких, не дожив всего нескольких месяцев до своего 70-летия. Он был похоронен на Смоленском лютеранском кладбище в Петрограде. Лишь недавно, в Пасхальные дни 96-ой годовщины со дня смерти, удалось обнаружить его могилу. Она сохранилась, хотя и пребывает в забвении. Очевидно, что только близкие и навещают её.

Семья

• Жена: Евгения Алида Антония Ланге (Eugenie Alida Antonie Lange) (30.11.1861, Санкт-Петербург — 7.06.1933, Нарва) — дочь академика архитектуры Августа Ивановича Ланге (August Lange) и его жены Эмилии ур. Китнер (Emilie Küttner) — дочери архитектора Иеронима Севастьяновича Китнера;
• Дочь: Хелена Шарлотта фон Баг (Helene Charlotte) (рожд. 14.06.1885, Санкт-Петербург) — жена адвоката, кандидата юриспруденции Густава фон Бага (Gustav v. Bagh);
• Сын: Александр Юльевич Серк (рожд.: 4.04.1887, Санкт-Петербург) — врач-хирург, участник Первой мировой войны. В 20-е годы практиковал в Петрограде;
• Сын: Борис Юльевич Серк (21.06.1889, Санкт-Петербург — 14.08.1914, Генрихсдорф, Пруссия) — прапорщик, участник Первой мировой войны в составе Петровского 88-го пехотного полка. Погиб в первые дни войны в районе Heinrichsdorf (Западная Пруссия);
• Сын: Юлий Юльевич (19.10.1890, Санкт-Петербург — 26.01.1920, Ревель) — прапорщик, участник Первой мировой войны в составе Выборгского 85-го пехотного полка (в октябре 1914 г. был ранен в боях под Варшавой). Участник Гражданской войны в составе Северного фронта Красной армии. Умер от тифа в плену у белых;
• Сын: Павел Юльевич Серк (20.03.1892, Санкт-Петербург — 14.09.1914, Августов, Польша) — унтер-офицер, участник Первой мировой войны в составе Финляндского 6-го стрелкового полка. Умер от ран;
• Дочь: Маргарита Юльевна Серк (рожд. 8.09.1893, Санкт-Петербург). После революции проживала в Ленинграде на ул. Желябова, д. 14;
• Сын: Арист Юльевич Серк (рожд. 4.08.1895, Санкт-Петербург (Териоки)) — штабс-капитан, участник Первой мировой войны. Геолог. Дважды репрессирован: в 1930 году по ст. 58-7-11 УК РСФСР на 10 лет концлагеря и 19.10.1938 года приговорен к расстрелу с заменой приговора 29.09.1939 года по ст. 58-6-10 на 5 лет ИТЛ;
• Сын: Николай Юльевич Серк (12.06.1898, Санкт-Петербург — 1938.04.08, Хабаровск) — участник Первой мировой и Гражданской (в составе Красной армии) войн. В 20-е годы в Ленинграде сотрудник музея «Антропологии и этнографии». Позже проживал в Хабаровске, где у него родился сын. Репрессирован в 1937 году. Расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР 8.04.1938 года (ст. 58-1а-7-8-11 УК РСФСР);
• Племянник: Лео Акселевич Серк (17.10.1882, Варварополье, Екатеринославская губерния — 6.07.1954, Москва) — Член-корреспондент Академии архитектуры СССР (1941), доктор технических наук, профессор.

Вклад в педиатрическую науку и практику

Юлий Петрович Серк не оставил значительных научных трудов. До нас дошли только 3 его печатные работы, хотя известно, что их было больше:

• Serck Julius. Beitrag zur Kenntniss des Delphinins in chemischer und physiologischer Beziehung / Inaugural-Dissertation zur Erlangung des Grades eines Doctors der Medicin / verfasst und mit Genehmigung Einer Hochverordneten Medicinischen Facultät der Kaiserlichen Universität zu Dorpat zur öffentlichen Vertheidigung bestimmt von Julius Serck. — Dorpat: C. Mattiesen, 1874. — 85 с.
• Boehm R., Serck Julius. Beiträge zur Kenntniss der Alkaloide der Stephanskörner (Delphinium staphysagria) / In: Archiv für experimentelle Pathologie und Pharmakologie. — Dorpat: Peer Reviewed, 1876, Vol.5(4). — 311-328 с.
• Серк Ю. П. К. А. Раухфус и детская больница принца Петра Ольденбургского / В кн.: Памяти Карла Андреевича Раухфуса.. — СПб: РВр, № 2, 1916. — 26-28 с.

Главная заслуга Ю. П. Серка заключается в том, что являясь учеником и единомышленником своих предшественников на посту главного врача детской больницы принца Петра Ольденбургско К. А. Раухфуса и А. А. Руссова, он создал уникальный творческий коллектив врачей-педиатров и сохранил его на переломном этапе истории государства. Тем самым Юлий Петрович обеспечил преемственность российской и советской педиатрических школ.

Адреса в Петербурге

На протяжении многих лет Ю. П. Серк с семьей проживал по адресу: Невский пр., д. 79. Лишь после назначения главным врачом детской больницы принца Петра Ольденбургского, он перебрался в служебную квартиру в здании больницы — Лиговская ул., д. 8.

В том же доме на Невском пр. жил и содержал собственную аптеку брат профессора А. А. Руссова — Николай Андреевич.

Интересные факты

• Юлий Петрович Серк был глубоко верующим человеком. На протяжении всей жизни он оставался прихожанином Лютеранской кирхи Святой Анны. Церковь использовала его талант. Много лет в виде благотворительности Ю. П. Серк исполнял обязанности врача училища Святой Анны при церкви, «богадельни» Германского благотворительного общества для 80 детей и «богадельни» Фридриха Гартоха, где содержалось 12 тяжело больных женщин. Если училище находилось сравнительно недалеко — рядом с кирхой на Кирочной улице, а «богадельня» для детей на Тверской, то в «богадельню» для женщин несколько раз в неделю приходилось ездить на окраину города, в район Политехнического института.
• В семейной памяти потомков Ю. П. Серка живо представление, что если бы не потеря им в 1882 году зрения на один глаз, из-за осложнения, полученного после перенесенной дифтерии, мы бы знали Юлия Петровича не как детского врача, но прежде всего, как хирурга. Возможно это и так, и Обуховская больница, где он тогда работал, действительно потеряла в лице Ю. П. Серка выдающегося оператора, но то, что педиатрия приобрела одного из лучших своих представителей, сомнения не возникает.
• Ю. П. Серк был немцем (хотя и норвежского происхождения) и как все иноверцы, не мог не видеть, существовавших в обществе настороженности и определенного недоверия к представителям своей веры. Особенно ярко это стало звучать с началом Первой мировой войны. В те дни на волне германофобских настроений даже его родной Санкт-Петербург был переименован в Петроград.

Вот что в сентябре 1914 года писал он своему другу, епископу немецкой лютеранской общины Конраду Фрейфельдту, в письме, опубликованном последним в «Петроградской газете»:

«Осознание того, что наши сыновья охотно и с радостью пошли в бой в твёрдом исполнении обязанностей принять смерть за Отечество и тем самым доказали, что немецкое образование и немецкое воспитание не уменьшили их российско-патриотический дух, смягчает нашу боль и позволяет надеяться, что эти жертвы были не совсем напрасны.

Мой сын Борис написал в своём последнем письме от 11-го августа, после того, как он пересёк прусскую границу и увидел безутешные разрушения всей местности: „Будем надеяться, что война подходит к концу, хотя я искренне хочу поучаствовать в бою“. Это желание было исполнено очень скоро, но, вероятно, по-другому, чем он хотел. Три дня спустя, 14-го числа в 6 часов утра вражеская пуля попала ему в область желудка. Он упал и закричал: „Ребята, я ранен“, после чего вторая пуля в голову заставила его замолчать навсегда.

Месяц спустя, 14-го сентября, от наc навеки был забран наш сын Павел…. Он пишет в письме от 4-го сентября: „В первом бою у нас было всего 3-4 человека убитыми и 70 раненых. Вообще-то я представлял себе такой бой совсем по-другому. Я рад, что я привык к свисту пуль и не чувствую страха“. Он писал это в день получения известия о смерти своего брата….

По мере продвижения к прусской границе он должен был 14-го числа во второй половине дня разыскать в лесной зоне под Августовом ХХ-полк и доставить важное сообщение. 15-го числа около 7-ми часов утра отряд этого полка при своём продвижении вперёд обнаружил на лесной тропинке его тело с обычной повязкой на голове. Его похоронили в присутствии полкового священника прямо на этом же месте….

Осознание того, что наши сыновья храбро и верно скрепили своею смертью свой долг за царя и Отечество, а также любовь и дружба, которой они наслаждались со стороны всех, кто их знал, и то сердечное свидетельство о сострадании, полученное нами со всех сторон, помогают нам смягчить нашу боль и не потерять надежды на то, что двум другим нашим сыновьям, всё ещё стоящим перед лицом врага, будет уготована более благоприятная судьба, и они смогут вернуться домой в целости и сохранности».

— «Петроградская газета», сентябрь 1914 г.

Счастье, что о трагичных судьбах других своих сыновей Юлий Петрович уже не узнал.

• Ю. П. Серк был любим всеми сословиями общества. Это особенно зримо проявилось в день его похорон. Гроб на руках несли сотрудники больницы принца Петра Ольденбургского. Огромная процессия от Лиговки до Смоленского кладбища в течение 3 часов двигалась за ним по Невскому проспекту и Васильевскому острову. После большевистского переворота так в Петрограде хоронили только партийных функционеров.

Награды

• Орден Святой Анны 2-й степени
• Орден Святого Владимира 4-й степени
• Орден Святого Станислава 1-й степени
• Золотой портсигар, украшенный Государственным гербом и усыпанный бриллиантами из кабинета императрицы Александры Фёдоровны по случаю 25-летия безупречной службы.

См. также

Санкт-Петербургское отделение Союза педиатров России

Литература

• [www.kmay.ru/sample_pers.phtml?n=2832 Серк Аксель Георг Петер. Сайт Общества друзей школы Карла Мая];
• [www.berlin-visual.com/ru/istoriya-odnogo-roda--ili-ishchite--i-naydyote Грабовецкая (Серк) Н. Г. История одного рода, или ищите — и найдёте];
• Семейный архив Натальи Георгиевны Грабовецкой (Серк);
• Max Peter Ferdinand Serck «Die Geschichte des Geschlechtes Serck» («История рода Серков») / рукопись, хранящаяся в библиотеке музея Бергена (Норвегия).

Отрывок, характеризующий Серк, Юлий Петрович

– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.