Сэтцу (линейный корабль)
«Сэтцу» (яп. 摂津, англ. Settsu, в некоторых русскоязычных источниках «Сетцу») — японский линкор, второй и последний линкор типа «Кавати». Построен на военной верфи в Йокосуке, спущен на воду в 1911 году, введен в строй в 1912 году. Назван в честь исторической провинции Сэтцу (часть территории современной префектуры Осака).
Отличался от однотипного «Кавати» по силуэту корпуса: у «Сэтцу» атлантический штевень, у «Кавати» — прямой.
«Сэтцу» был частью кораблестроительной программы 1907 года; Япония собиралась построить в общей сумме восемь новых дредноутов на случай конфликта с Россией или США (см. программа «восемь-восемь»). Орудия для носовой и кормовой башни (305 мм/50 калибров) были заказаны у английской фирмы Armstrong Whitworth, а паровые турбины «Curtis» построены в Японии по лицензии.
В Первой мировой войне «Сэтцу» патрулировал Желтое и Южно-Китайское море, принял участие в осаде Циндао.
По условиям Вашингтонского морского соглашения, в 1922 году на верфи Курэ с «Сэтцу» сняли вооружение. В 1924 году линкор был выведен из состава флота и превращен в хорошо бронированный корабль-мишень. В 1937—38 на «Сэтцу» установлено дистанционное управление по радио; кораблем-мишенью управляли с пульта на эсминце «Юкадзэ».
Во время Второй мировой войны на бывший линкор снова установили вооружение — 25-мм зенитные пушки для защиты от вражеской авиации. Тем не менее, 24 июля 1945 года «Сэтцу» был потоплен американским самолетом. В 1947 году поднят со дна и разобран на металл.
Напишите отзыв о статье "Сэтцу (линейный корабль)"
Литература
- Anthony J. Watson, Brian G. Gordon. The Imperial Japanese Navy. — London: Macdonald, 1971. — 529 с. — ISBN 0356030458.
- David C. Evans, Mark R. Peattie. Kaigun: Strategy, Tactics and Technology in the Imperial Japanese Navy, 1887—1941. — Annapolis: Naval Institute Press, 1997. — 661 с. — ISBN 0870211927.
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Сэтцу (линейный корабль)
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
