Франко-индейская война
| Франко-индейская война | |||
| Основной конфликт: Семилетняя война | |||
 Атака французов на Сент-Джонс, Ньюфаундленд в 1762 году | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Победа Британии, | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Франко-индейская война, Война с французами и индейцами или, иначе, Североамериканский театр Семилетней войны — под таким названием вошёл в историю четвёртый и последний вооружённый колониальный конфликт в Северной Америке между Великобританией и её колониями, с одной стороны, и Францией и союзными с ней индейскими племенами, с другой, являвшийся особым театром Семилетней войны (1756—1763 годы).
Название связано с двумя главными противниками Британии: войсками королевской Франции и несколькими племенами индейцев, которые были союзниками французов. Эта война завершает серию колониальных войн между Англией и Францией, которые иногда называют второй Столетней войной. Конфликт разгорелся из-за притязаний англичан и французов на территории в долине реки Огайо, которую в то время уже населяли от 3 000 до 4 000 американских индейцев. Начавшись в преддверии Семилетней войны и, в значительной степени, спровоцировав её, франко-индейская война завершилась с её окончанием поражением Франции. В результате Франция лишилась всех своих колониальных владений в Америке, называвшихся Новая Франция. Кроме того, Великобритания завладела Флоридой, до того принадлежавшей союзной Франции Испании. Французские территории к востоку от реки Миссисипи перешли к Англии, а французская Луизиана к западу от Миссисипи была передана Испании, чтобы компенсировать потерю Флориды.
Название войны
Эта война известна под несколькими названиями. В британской Северной Америке войны той эпохи обычно носили имя царствующего монарха, например, война короля Уильяма (первая франко-индейская) или война королевы Анны (вторая франко-индейская). При короле Георге II в колониях случились две войны с интервалом в несколько лет; из них войной короля Георга называют только первую (она же третья франко-индейская). Вторая война называется четвёртой или просто франко-индейской, так как она была самой кровопролитной и самой значительной по своим последствиям. Это традиционное название остается стандартным в Соединенных Штатах несмотря на то, что индейцы на самом деле воевали на обеих сторонах. Кроме традиционного названия американские историки используют и европейское наименование, Семилетняя война, а также менее употребительные: четвёртая колониальная война или Великая война за империю[1].
Во Франции и Великобритании употребляется только термин Семилетняя война, так как для этих стран война в Северной Америке была лишь одним из театров глобальной войны, которую иногда называют также самой первой мировой войной. В Европе война началась с её официального объявления в 1756 году и продолжалась до подписания Парижского мирного договора 1763 года. Эти даты не соответствуют реальному ведению боевых действий в Северной Америке, которые начались несколько раньше, в 1754 году и продолжались до завершения британского завоевания Канады взятием Монреаля в 1760 году.
В Канаде употребляют как европейское название Семилетняя война, так и местное: Завоевание, так как результатом войны стало британское завоевание Новой Франции, после чего она стала частью Британской империи. Кроме того, используют наименование Забытая война.
Ход войны
Первое серьёзное событие будущей войны случилось в 1754 году и получило название стычка у Грейт-Мидоуз (Жумонвильский инцидент). Майор Джордж Вашингтон, которому был тогда лишь 21 год, был послан к французам для переговоров о демаркации границы. Вашингтон во главе отряда виргинской колониальной милиции двигался к французскому форту в районе современного города Питтсбург, когда наткнулся на французский отряд. В перестрелке один из французских офицеров был убит, а Вашингтон отступил, и его отряд спешно построил форт, изготовившись к обороне ввиду неизбежной атаки жаждущего мщения неприятеля. Подошедшие французские войска вынудили Вашингтона уйти назад в Вирджинию. Тем временем представители большинства английских колоний собрались в Олбани, чтобы обсудить положение на северо-западной границе и спланировать свои дальнейшие шаги. В 1755 году крупный экспедиционный корпус англичан был разбит французами и индейцами в битве при Мононгахеле. Однако ещё раньше британские войска после двухнедельной осады захватили форт Босэжур.
За первыми поражениями англичан последовал целый ряд побед французского оружия. Только в сражении при форте Карильон командующему французов маркизу де Монткальму удалось одолеть пятикратно превосходившие его силы англичан. Среди немногих побед британской армии на первом этапе войны можно упомянуть битву 1755 года на озере Джордж, которая предотвратила наступление французов в долине реки Гудзон, а также операции в Новой Шотландии, которые подготовили захват побережья Новой Франции и прекращение коммуникаций французских колоний с метрополией.[2] Трагическим следствием этих операций была принудительная депортация всего французского населения Новой Шотландии.
В 1756 году госсекретарем Великобритании стал Уильям Питт-старший. Его руководство в сочетании с недооценкой североамериканского театра войны со стороны Франции привели к перелому в ходе боевых действий. Французы были вытеснены из нескольких пограничных фортов, таких как форт Ниагара, прикрывавший речное сообщение между озёрами Эри и Онтарио, и в 1758 году потеряли важный морской порт Луисбург. Несмотря на впечатлящую победу французов под фортом Дюкен, последние были вынуждены оставить его в октябре 1758 года. под натиском англичан. В 1759 году французы оставили свой последний порт на восточном побережье Северной Америки, Квебек, который безуспешно пытались вернуть через год. В сентябре 1760 года они согласились на капитуляцию, оговорив права остающегося французского населения исповедовать католичество, владеть собственностью и сохранить в неприкосновенности свои жилища. Англичане также оказали медицинскую помощь раненым и больным французским солдатам, после чего регулярные французские войска были эвакуированы в Европу на британских кораблях в соответствии с соглашением, которое обязывало их не принимать в дальнейшем участия в ещё не оконченной войне.
Итоги войны
Хотя ещё одно важное сражение произошло в 1762 году в Карибском море — взятие испанской Гаваны английскими войсками, официально война завершилась подписанием Парижского мирного договора 10 февраля 1763 года. По этому договору Франция потеряла все владения в Северной Америке за исключением двух небольших островков близ острова Ньюфаундленд. Карибские острова Гваделупа и Мартиника, оккупированные англичанами, были также возвращены французам. Их экономическое значение для Франции было выше, чем у Канады, поскольку острова были источником сахара, вырабатываемого на здешних плантациях; кроме того, их было легче защищать. Британия же имела и другие источники сахара, а защита бывшей Новой Франции для неё не составляла труда. Испания получила французскую Луизиану к западу от реки Миссисипи с городом Новый Орлеан в качестве компенсации за уступку Флориды Великобритании.
Вместе с контролем над Канадой британская корона получила около 65 тыс. новых подданных, франкоязычных католиков. Ещё в начале войны, в 1755 году, англичане изгнали французских поселенцев из их провинции Акадия (многие из которых бежали в Луизиану). Теперь, желая мира и обеспечения безопасности новой провинции, доставшейся дорогой ценой, Великобритания чувствовала себя обязанной установить закон и порядок на завоеванных землях; в связи с чем был издан Акт о Квебеке 1774 года. История Семилетней войны, особенно осада Квебека и героическая смерть генерал-майора Джеймса Вольфа, стала сюжетом для множества баллад, картин, карт и прочих материалов, которые доказывают, насколько это событие поражало воображение британского общества в течение длительного времени после гибели генерала Вольфа в 1759 году.[3]
В том же 1763 году завершились сражения и на европейском театре войны. Война драматически изменила экономические, политические и социальные отношения между Великобританией и её колониями. Военные расходы вынудили английское правительство поднять налоги, взимаемые в заморских владениях. Кроме того, для обеспечения мира на обширных индейских территориях, также перешедших из-под французского контроля под английскую юрисдикцию, в 1763 году была издана Королевская прокламация, по которой белым колонистам запрещалось занимать земли под фермы и плантации за горами Аппалачи. При этом британское правительство упустило из виду то, что устранение французской угрозы одновременно устраняло и одну из важнейших причин, по которым колонии сохраняли свои связи с метрополией. Непопулярные налоги, ограничения территориальной экспансии и гарантии прав католического населения Квебека создавали условия для начала американской революции.
Напишите отзыв о статье "Франко-индейская война"
Примечания
- ↑ Fred Anderson. Crucible of War: The Seven Years' War and the Fate of Empire in British North America, 1754—1766. New York: Knopf, 2000. ISBN 0-375-40642-5
- ↑ [www.wdl.org/ru/item/9580/ Битва при Мононгахеле] (1755). Проверено 3 августа 2013. [www.webcitation.org/6IziMMhmt Архивировано из первоисточника 19 августа 2013].
- ↑ [www.collectionscanada.gc.ca/virtual-vault/ Virtual Vault, an online exhibition of Canadian historical art at Library and Archives Canada]
См. также
Ссылки
- [www.frenchandindianwar.narod.ru/links.html Сайт о Войне с французами и индейцами]
| ||||||
Отрывок, характеризующий Франко-индейская война
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.
Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
