Хвостов, Дмитрий Иванович

Дмитрий Хвостов
Граф Дмитрий Иванович Хвостов.
Имя при рождении:	Дмитрий Иванович Хвостов
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Род деятельности:	поэт
Направление:	классицизм
Язык произведений:	русский
Награды:
[az.lib.ru/h/hwostow_d_i/ Произведения на сайте Lib.ru]

Граф (с 1802) Дми́трий Ива́нович Хвосто́в (19 (30) июля 1757, Петербург — 22 октября (3 ноября) 1835, там же) — русский поэт, один из поздних представителей русского поэтического классицизма, почётный член Императорской Академии наук (1817) и действительный член Императорской Российской академии (1791), действительный тайный советник. Известен, главным образом, благодаря тому, что в 1820-е гг. стал популярной мишенью для насмешек со стороны младших литературных поколений и адресатом многочисленных эпиграмм.

Биография

Сын гвардии подпоручика Ивана Михайловича Хвостова (1732—1809). Окончил Московский университет. В 1772? году стал одним из основателей Московского английского клуба, поставив одну из шести подписей под его правилами. В том же году был записан в л.-гв. Преображенский полк, откуда вышел в 1779 году подпоручиком.

После нескольких лет жизни в своей деревне на реке Кубре Хвостов вернулся в Петербург и поступил на службу обер-провиантмейстером, в 1783 году перешёл на службу в государственную экспедицию и был экзекутором во 2-м департаменте сената. В это время перевёл для кн. Вяземского трактат о финансах Неккера (перевод остался в рукописи).

Женатый на А. И. Горчаковой, племяннице Суворова, Хвостов произведён был в подполковники и назначен состоять при Суворове. 5 (16) июля 1791 года подполковник Дмитрий Иванович Хвостов был избран действительным членом Императорской Российской академии. В 1797—1803 годах состоял обер-прокурором Святейшего Синода. Опала Суворова при Павле I несколько отразилась и на Хвостове, но он возвратил себе милость одой на принятие императором звания великого магистра мальтийского ордена.

Хвостов сказал: «Суворов мне родня, и я стихи плету». — «Полная биография в нескольких словах, — заметил Блудов, — тут в одном стихе всё, чем он гордиться может и стыдиться должен».

— П. А. Вяземский

Грамотой сардинского короля Карла Эммануила IV, от 4 (15) октября 1799 года, тайный советник Дмитрий Иванович Хвостов возведён, с нисходящим его потомством, в графское достоинство королевства Сардинского. На принятие означенного достоинства и пользование им в России последовало 26 января (7 февраля) 1802 года Высочайшее соизволение. По окончании Отечественной войны военный министр князь Алексей Горчаков стал давать приёмы у своей сестры графини Хвостовой. По воспоминаниям Ф. Вигеля, «у неё начались балы, и дом её, куда прежде люди хорошего тона не ездили, сделался одним из первых в Петербурге. Тяжело было бедному Димитрию Ивановичу Хвостову к авторским издержкам прибавить еще полубоярские, и это, говорят, весьма расстроило его состояние».

Литературная деятельность

В литературе граф Хвостов приобрёл репутацию бездарнейшего поэта, убеждённого при том в собственном таланте. Его страсть к стихам была настоящей графоманией. Хвостов воображал себя истинным поэтом, которого может оценить только потомство. Пушкина он снисходительно считал своим преемником. Он любил называть себя «певцом Кубры» по имени той реки, на которой находилось его имение. Хвостов пробовал свои силы во всех родах поэзии: писал драмы, оды, эпиграммы, басни, послания и т. д. Сочинения его составили семь томов и выдержали три издания, но в продаже почти не расходились. Автор обыкновенно сам скупал их и либо рассылал всем, кому мог, либо даже уничтожал. Свои сочинения он преподносил не только литераторам, но также посылал в разные учреждения, подносил митрополитам, архиереям, Аракчееву, Паскевичу и даже королю прусскому, от которого получил награду. Иногда граф Хвостов посылал свои произведения в одно учреждение в огромном количестве экземпляров; так, Академии наук он принёс в дар 900 экземпляров своей трагедии «Андромаха». Не ограничиваясь даровой рассылкой сочинений, он посылал иногда и свои бюсты.

Вошло в обыкновение, чтобы все молодые писатели об него оттачивали перо своё, и без эпиграммы на Хвостова как будто нельзя было вступить в литературное сословие; входя в лета, уступали его новым пришельцам на Парнас, и таким образом целый век молодым ребятам служил он потехой.

Вигель, Записки

Публикацией и последующей скупкой своих произведений он в значительной степени расстроил своё состояние. Также он много тратил на поддержание журналов, в которых надеялся помещать свои стихи. Шаликов, Воейков, Борис Фёдоров эксплуатировали эту слабость Хвостова. Не было недостатков и в похвалах его таланта, авторы которых рассчитывали приобрести протекцию в лице чиновного поэта. Эта лесть, нередко переходившая всякие границы, до известной степени объясняла некритичное отношение Хвостова к своим поэтическим способностям. Тем не менее в семье Хвостова к его творчеству относились скептически. Дядя жены поэта, Александр Васильевич Суворов, остановившийся в свой последний приезд в Петербург в его доме, по одной из версий, сказал ему на смертном одре: «Митя, ведь ты хороший человек, не пиши стихов. А уж коли не можешь не писать, то, ради Бога, не печатай».

Манера, в которой Хвостов писал свои произведения, в начале XIX века уже выглядела как крайне архаичная. Вместе с невысоким качеством творений графа и с его убеждённостью в своей гениальности это способствовало тому, что среди молодых поэтов первой четверти XIX века Хвостов стал популярнейшей фигурой для насмешек, эпиграмм и пародий, а сама его фамилия в определённой мере стала нарицательной — обозначением самодовольного напыщенного графомана. Дашков при вступлении Хвостова в Вольное общество любителей словесности, наук и художеств (1812) произнёс ироническую похвальную речь Хвостову, в которой превозносил его выше Пиндара, Горация, Лафонтена, Буало, Расина и т. д. Ирония была слишком очевидна, и Дашков за насмешки был даже исключен из общества. К настоящему времени уже не всегда можно отделить действительное творчество Хвостова от пародий и приписываемых ему стихов. Современные исследователи его творчества обнаружили целый ряд стихов, которые цитируются в эпиграммах и комментариях как принадлежащие перу Хвостова, но в действительности под его именем никогда не выходили.

Как член Академии, граф Хвостов работал над составлением словаря, сочиняя объяснения слов. Филология его была столь же мало удачна, как и поэтические произведения. Также Хвостов представлял в Академию и другие свои труды, в том числе возражение на шиллеровское «Über das Pathetische». В областях, не связанных с личным литературным творчеством, работа Хвостова была достаточно успешной и принесла немало пользы. Он был одним из активных членов Академии, проделал большую работу по сбору сведений о русских писателях. Им было собрано много материалов для словаря митрополита Евгения. Немалую услугу обществу в этом отношении оказал и издававшийся графом Хвостовым журнал «Друг Просвещения». Помимо прочего, ему принадлежит проект о распространении элементарных юридических познаний.

• Ru-Andromakha-titul.jpg

  «Андромаха»,
  3-е изд., 1815
• Ru-Andromakha-posv-1.jpg

  Посвящение Вел.Кн. Екатерине Павловне, 1-я стр.
• Ru-Andromakha-posv-2.jpg

  Посвящение Вел.Кн. Екатерине Павловне, 2-я стр.

Характеристика личности

Как личность граф Хвостов оставил по себе самую лучшую память: он был скромным, честным, отзывчивым человеком. Его доброта доходила до забвения обид, нанесённых его огромному авторскому самолюбию. Характерной его чертой было уважение к науке. Как чиновник он отличался честностью и внимательным отношением к своим обязанностям.

Современные оценки

Современные литературоведы принимают меры для отделения легенды о Хвостове от его непосредственного творчества. Так, разоблачены многие комические подделки под Хвостова (включая и знаменитое «По стогнам там валялось много крав…»). Сочувственное стихотворение Хвостову посвятил Евгений Евтушенко. «Бескорыстно влюблённым в поэзию» называют его в своём исследовании Марк Альтшуллер и Юрий Лотман.

Тем не менее, легенда о графе-графомане живёт и сейчас. Например, в журнале «Урал» рубрика для графоманов с подачи Бориса Рыжего была названа именно «Граф Хвостов».

Адреса в Санкт-Петербурге

• Набережная Крюкова канала, 23. Во время своих приездов в Петербург здесь останавливался А. В. Суворов. Мраморная мемориальная доска: «В этом доме 6 мая 1800 года скончался великий русский полководец, генералиссимус Александр Васильевич Суворов.» (1895, 1950)
• 1822 год — дача «Кирьяново» — Петергофская дорога, 45.

Литература

• Рассадин С. Б. Русские, или Из дворян в интеллигенты. — М.: Изд-во Книжный сад, 1995. — 448 с. — Тираж 5 500 экз. — ISBN 5-85676-038-7. — С. 75—85.
• Русский литературный анекдот конца XVIII — начала XIX века / Вступ. ст. Е. Курганова; Сост. и примеч. Е. Курганова и Н. Охотина. — М.: Худож. лит., 1990. — 270 с. — Тираж 500 000 экз. — ISBN 5-280-01010-3. — С. 142—157.
• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Ссылки

• [www.intrada-books.ru/hvostov/hvostovbio.htm Страничка графа Хвостова] — на сайте Intrada-books.
• [www.ytime.com.ua/ru/17/2007/27/65 С. Курий — О графе Хвостове замолвите слово…] — статья с сайта журнала «Время Z».
• [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1128 Дмитрий Иванович Хвостов «Сочинения», pdf]
• [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=1129 Дмитрий Иванович Хвостов «Избранные сочинения», pdf]
• [imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=2056 Chwostoff, Dmitri «Mein Geständnis» / Хвостов, Д. И. «Моя исповедь». 1829, pdf]
• [az.lib.ru/h/hwostow_d_i/ Сочинения Хвостова на сайте Lib.ru: Классика]
• [lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=HsmXNeFOkgE%3d&tabid=10183 А. В. Западов. Пушкин и Хвостов]
• [memoirs.ru/texts/PMinuty1909.htm Последние минуты Суворова / Сообщ. А. // Русская старина, 1909. — Т. 140. — № 11. — С. 286.]
• [memoirs.ru/texts/Hvost_RS900_5.htm Хвостов Д. И. История о светлости князя Суворова. (Записка Хвостова) // Русская старина, 1900. — Т. 102. — № 5. — С. 336—337.]
• Татьяна Нешумова. [www.nlobooks.ru/rus/magazines/nlo/196/1419/1426/ «Зачем Натура вновь бесплодна?» (Д. И. Хвостов в его письмах к Х. О. Кайсарову)] // НЛО, № 97 (3’2009), с.140-164.

Отрывок, характеризующий Хвостов, Дмитрий Иванович

Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.