Чечот, Ян

Ян Чечот
Ян Чечот. Линогравюра XIX в.
Дата рождения:	24 июня 1796(1796-06-24)
Место рождения:	Малюшицы Новогрудского уезда, Минская губерния ныне Кореличский район, Гродненская область
Дата смерти:	11 августа 1847(1847-08-11) (51 год)
Место смерти:	Ротница, Трокский уезд, Виленская губерния ныне Друскининкай,Литва
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Род деятельности:	поэт, фольклорист
Язык произведений:	польский, белорусский

Ян Чечо́т (польск. Jan Czeczot, польск. Jan Czeczott, белор. Ян Чачот, лит. Jonas Čečiotas; 24 июня 1796, Малюшицы Новогрудского уезда Слонимской губернии, Российской империи ныне дер. Малюшичи (Малюшица) Кореличского района Гродненской области, современная Белоруссия) — 11 (23) августа 1847, местечко Ротница под Друскениками, Трокского уезда Виленской губернии Российской империи, ныне Ратничя на территории города Друскининкай, современная Литва) — польский, белорусский, литовский поэт, фольклорист и этнограф, член общества филоматов.

Биография

В 1809—1815 годах учился в Новогрудке в доминиканской школе одновременно с Адамом Мицкевичем. В 1815 году выехал учиться в Виленском университете, куда поступил в 1816 году и из-за финансовых трудностей проучился только один год. Служил в Радзивилловской комиссии, созданной по указу императора Александра I в феврале 1814 для распоряжения наследством Доминика Радзивилла (1786—1813), полковника войск Варшавского герцогства, который со своим конным полком принимал участие в походе Наполеона в Россию.

В июне 1818 года был принят в тайное общество филоматов. В 1823 году организовал поэтический клуб «Касталия». В клуб входили будущий собиратель и переводчик литовских песен Эмерик Станевич, поэт и переводчик Данте Юлиан Корсак и другие. Одновременно был руководителем входящего в общество филаретов кружка Голубых (секретарем кружка был поэт Александр Ходзько), объединявшего литераторов, и участвовал в деятельности Лучезарных.

Был арестован по делу филоматов 10 22 октября 1823 года. Содержался в бывшем костёле миссионеров, затем был переведён в бывший францисканский монастырь.

«Общий именной список принадлежавших к тайному обществу филаретов, существовавшему в Вильне, между учениками Виленского университета равно оговоренных и неотысканных, учинен в Следственной Комиссии 1824 года мая 13 дня" гласит следующее: «Иван Чечот, канцелярский служитель прокуратории Радзивиловской, 27 лет, Грод. Губ., Новогродского уезда, нет за ним никакого имения, проводник голубого союза. Оба они были и в обществе филоматов».

По приговору Ян Чечот, Томаш Зан и Адам Сузин 10 22 октября 1824 были отправлены в Оренбург. В Кизильской крепости Чечот отбыл шестимесячный срок заключения, который закончился в мае 1825 года. Живя в ссылке в Кизиле, переводил Вашингтона Ирвинга (перевод вышел в Вильне, 1830), писал стихи. В 1826—1830 годах жил в Уфе. В мае был освобожден от полицейского надзора и получил разрешение поселиться в центральных губерниях России. С 1831 года жил в Твери, где во время эпидемии холеры по приказу губернатора К. Я. Тюфяева вместе с другими ссыльными поляками полгода содержался под арестом. Позднее служил секретарём в инженерном управлении на строительстве Березинского канала в Лепеле (1833—1841). В его честь названа улице в Минске в районе Брилевичи. Добившись должности библиотекаря в библиотеке графа Адама Хрептовича в Щорсах и в 1841 году вернулся на родину. До 1844 года жил в Щорсах, позднее подолгу гостил в усадьбах знакомых в Новогрудском уезде. В надежде поправить надломленное в ссылке здоровье весной 1847 года уехал в Друскеники. Умер 11 (23) августа 1847 года в местечке Ротница близ Друскеник (ныне Ратнича, с 1991 года в составе города), где и был похоронен.

Фольклористическая и литературная деятельность

Живя в Лепеле (Беларусь), подготовил к изданию сборники народных песен, которые издавались в Вильне известным книгоиздателем и книготорговцем Юзефом Завадским (1837, 1839, 1840 и позднее). При содействии друзей и знакомых собрал и опубликовал 957 песен. Тексты использовал композитор Станислав Монюшко в серии сборников песен «Домашний песенник» («Śpiewnik domowy», 1843—1859).

За год до смерти Чечота был издан единственный сборник его собственных произведений «Песни крестьянина», также без имени автора, с доминирующими патриотическими мотивами. Остались не изданными при жизни рифмованная история Великого княжества Литовского «Песни о древних литвинах до 1434 года».

Издания

• Piosnki wieśniacze znad Niemna. We dwóch częściach. Wilno, 1837.
• Piosnki wieśniacze znad Niemna i Dźwiny. Wilno, 1839.
• Piosnki wieśniacze znad Dźwiny. Wilno, 1840.
• Piosnki wieśniacze znad Niemna i Dźwiny, z dołączeniem pierwotwornych w mowie sławiano-krewickiej. Wilno, 1844.
• Piosnki wieśniacze znad Niemna, Dniepra i Dniestra. Wilno, 1845.
• Piosnki wieśniacze znad Niemna i Dźwiny, niektóre przysłowia i idiotyzmy w mowie sławiano-krewickiej, z postrzeżeniami nad nią uczonymi. Wilno, 1846.
• Pieśni ziemianina przez tłumacza Piosnek wieśniaczych znad Niemna i Dźwiny. Wilno. Wilno, 1846.
• [www.portalus.ru/modules/belpoetry/rus_readme.php?subaction=showfull&id=1096125317&archive=&start_from=&ucat=33& Jan Czeczot. Spiewki o dawnych litwinach do roku 1434. Vilnius: Sudaryt., vert. R. Koženiauskienė, str. «Jonas Čečiotas» R. Griškaitė. Lietuvos rašytojų sąjungos leidykla, 1994 (с параллельным текстом на литовском языке)].

Литература

• Мархель, У. І. Ян Чачот / У. І. Мархель // Гісторыя беларускай літаратуры XI—XIX стагоддзяў у двух тамах. Том 2. Новая літаратура : другая палова XVIII—XIX стагоддзе. — Мінск: Беларуская навука, 2007. — С. 177—197.  (белор.)
• К истории тайных обществ и кружков среди литовско-польской молодежи в 1819—1823 гг. 1. Рапотр сенатора Новосильцова; 2.Список членам Общества Филаретов./ Издал Ф. Вержбовский. — Варшава: Типография Варшавского учебного округа, 1898 (репринтное издание: Битовт Ю. Ю. Указ. соч.^{[уточнить]} — М., 2012).
• R. Griškaitė. Jonas Čečiotas // Jan Czeczot. Spiewki o dawnych litwinach do roku 1434. Vilnius: Lietuvos rašytojų sąjungos leidykla, 1994. P. 206—281.

Отрывок, характеризующий Чечот, Ян

– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.