Виленский университет

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Ви́ленский университе́т — высшее учебное заведение и орган управления просвещением Виленского учебного округа в 1803—1832 годах.





История

Высшее учебное заведение в Вильне было основано в 1579 году королём Стефаном Баторием и папой римским Григорием XIII как «Академия и университет виленский общества Иисуса» (Almae Academia et Universitas Vilnensis Societatis Jesu). В 1773 году в результате реформы под эгидой Эдукационной комиссии (Комиссии национального образования, Komisja Edukacji Narodowej) оно было преобразовано в «Главную литовскую школу» (Szkoła Główna Litewska; Ягеллонский университет аналогично стал «Главной коронной школой», Szkoła Główna Koronna) и получил в подчинение все учебные заведения Великого княжества Литовского, а после третьего раздела Речи Посполитой Главная литовская школа была преобразована в Главную виленскую школу.

Подписанным 4 (16) апреля 1803 года императором Александром I актом Главная виленская школа была преобразована в Императорский Виленский университет. В юрисдикцию университета передавались образовательные учреждения Виленского учебного округа, охватывавшего восемь губерний Российской империи (Виленская, Гродненская, Минская, Могилёвская, Витебская, Волынская, Подольская, Киевская). В 1803 году попечителем Виленского учебного округа был назначен князь Адам Чарторыйский, способствовавший расцвету университета. Чарторыйский занимал должность попечителя на протяжении двадцати лет (по 1823 год), совмещая её с постами товарища министра иностранных дел (1802—1804) и министра иностранных дел (1802—1807).

В соответствии с утверждённым 18 мая 1803 года «Уставом или общем постановлении императорского Виленского университета и училищ его округа» университет являлся одновременно учебным, научным и учебно-административным местным учреждением, избиравшим директоров гимназий, смотрителей уездных училищ и другие должностные лица, контролировавшим учебно-методическую, дисциплинарную, хозяйственную деятельность окружных учебных заведений, издавал и цензурировал учебную и методическую литературу. В учительской семинарии при университете готовились квалифицированные школьные педагоги[1]. Университет был самым богатым среди всех российских университетов: кроме штатной суммы в 130 тысяч рублей в год, выделявшейся всем университетам, средства составляли ежегодные поступления в 105 тысяч рублей из доходов бывших иезуитских имений, а также дополнительные одноразовые ассигнования (в 1804 году — 70 тысяч рублей пожалования от Александра I, в 1807 году — субсидия в 30 тысяч рублей, в 1811 — 60 тысяч рублей)[2]. Количество студентов росло от 290 в 1804 году до 1 321 в 1830 году. К 1823 году стал крупнейшим университетом России и Европы, числом студентов превосходя Оксфордский университет. Первоначально в Виленском университете присваивались докторские и магистерские степени по широкому кругу научных дисциплин — словесности, управления государственных доходов и торговли, иностранным государственным отношениям, правоведения, архитектуры и другим. В 1819 году университет был лишён права присвоения учёных степеней магистра и доктора; выпускники могли получить степень кандидата. В 1821 году было запрещено выдавать и кандидатские дипломы.

В университете действовали тайные студенческие патриотические организации (филоматы, филареты, «лучезарные» или «лучистые»). В 1823 году по делу о принадлежности к ним были арестованы десятки воспитанников университета, включая Адама Мицкевича. 108 из них были преданы суду. После длительного пребывания в заключении во время следствия и суда 20 человек были высланы в различные города России [3]. Адам Чарторыйский был смещён. Его место занял Н. Н. Новосильцев. В связи с процессом филоматов по инициативе Новосильцева из университета указом 14 августа 1824 года для «пресечения вредного влияния, которое возымела противодействующая университетскому начальству партия», были уволены и высланы из Литвы профессора Юзеф Голуховский, Игнатий Данилович, Иоахим Лелевель[4][5], а также Михал Бобровский[6].

Из-за прямого или косвенного участия студентов и преподавателей к восстанию 1831 года, 1 (13) мая 1832 года рескриптом Николая I университет был упразднён. Медицинский факультет преобразован в Медико-хирургическую академию (до 240 студентов; в 1842 году влита в Киевский императорский университет Св. Владимира), теологический — в католическую Духовную академию (до 100 человек; в 1844 году была переведена в Санкт-Петербург). Университетская библиотека, как и медико-хирургическая академия, поступила в ведомство министра внутренних дел[7].

С 1855 года в зданиях университета располагался Музей древностей, позднее Публичная библиотека, архив, а также две мужские гимназии. В разное время в них учились литератор и коллекционер А. В. Жиркевич, польский государственный деятель Ю. Пилсудский, советский государственный деятель Ф. Э. Дзержинский, актёр В. И. Качалов, художник М. В. Добужинский, литовский композитор К. Галкаускас, теоретик литературы М. М. Бахтин.

Университет под названием Университет Стефана Батория был восстановлен по указу Юзефа Пилсудского 28 августа 1919 года. Он действовал до 1939 года.

Традицию студенческих организаций в 1932—1936 годах продолжил «Фронт» (Студенческая левица «Фронт») — легальная организация. Работала под влиянием Компартии Западной Белоруссии (КПЗБ), объединяла около половины польских, белорусских, литовских студентов, влияла на интеллигенцию и национальные организации. Печатный орган Фронта — газета «Zew» («Призыв»); издавала популярные в Польше газеты «Poprostu» («Попросту») и «Karta» («Карта»), в которых сотрудничали Максим Танк, Ежи Путрамент; нелегальные революционные листовки. Польские власти запретили деятельность организации, руководителей посадили в тюрьму.

С осени 1944 года он действовал как высшее учебное заведение советского типа — Вильнюсский университет.

Структура

Состоял из четырёх факультетов — физико-математический, медицинский, нравственно-политический (с богословием), филологический (отделение словесных наук и изящных художеств). Числилось 32 кафедры, преподавалось 55 предметов. Университету принадлежал ботанический сад, анатомический музей, клиника, физическая и химическая лаборатории, библиотека в 60 тысяч томов.

Преподавание велось преимущественно на польском и латыни. После смещения Чарторыйского постепенно вводилось чтение отдельных предметов на русском языке.

После реформы 1803 года были учреждены две кафедры, на которых преподавалась философия — кафедра логики и кафедра метафизики и морали. Поскольку подходящей кандидатуры на вакантную должность профессора не нашлось, философию преподавал адъюнкт Ян Зноско. В 1804 году должность профессора философии занял прибывший из Эрлангена сторонник классической немецкой философии, испытавший влияние идей Канта и Рейнгольда Иоганн Абихт, к тому времени уже опубликовавший 24 труда по философии. Абихт читал на латыни и тяжёлым для понимания стилем, поэтому его лекции особой популярностью не пользовались. В Вильне Абихт издал на основе своих лекций книгу Initia Philosophiae propriae sic dictae. Vilnae (1814).

После Абихта лекции по философии короткое время читали правовед и экономист, доктор философии Шимон Малевский и богослов Анёл Довгирд. В 1820 году с объединением двух кафедр в одну место профессора философии по конкурсу занял воспитанник Варшавского университета, совершенствовавшийся в университетах Эрлангена и Гейдельберга Юзеф Голуховский. Его лекции пользовались особой популярностью и вызвали подозрение российских властей. В 1824 году Голуховский из университета был удалён. В 1826 году на кафедру философии вернулся Довгирд, читавший лекции по логике, метафизике и моральной философии до 1832 года.[8]

Ректор и деканы избирались на три года. Ректорами были Иероним Стройновский (1799—1806), Ян Снядецкий (1807—1814), Иоганн Лёбенвейн (1815—1817), Шимон Малевский (1817—1822), математик Юзеф Твардовский (1823—1824)[9]. В октябре 1824 года отставленного в связи с делом филоматов и филаретов Твардовского заместил профессор Вацлав Пеликан (1826—1832)[10]; формально ректором университета Пеликан был утверждён с 1826 года; в 1832 году он участвовал в комиссии по ликвидации Виленского университета.

Преподаватели

См. также: Категория:Преподаватели Вильнюсского университета

Воспитанники

См. также: Категория:Выпускники Вильнюсского университета

Напишите отзыв о статье "Виленский университет"

Примечания

  1. ↑ А. Е. Иванов Виленский университет Российско-имперского периода (1803—1832). Взгляд с Востока. — Vilniaus universitetas Europoje: praeitis, dabartis, ateitis. Tarptautinės konferencijos medžiaga. 2004 m. rugsėjo 17 d. Skiriama Vilniaus universiteto įkūrimo 425-osioms metinėms. = Vilnius University in Europe: Past, Present and Future. Materials of the International Conference. September 17, 2004. On the occasion of the 425th Anniversary of Vilnius University. — Vilnius: Vilniaus universiteto leidykla, 2005. — ISBN 9986-19-835-6. — С. 164—165.
  2. ↑ А. Е. Иванов Виленский университет Российско-имперского периода (1803—1832). Взгляд с Востока. — С. 167.
  3. ↑ История Вильнюсского университета. 1579—1979. — Вильнюс: Мокслас, 1979. — С. 104.
  4. ↑ Русский биографический словарь. Дабелов—Дядьковский. — С.-Петербург: Типография т-ва «Общественная польза», 1905. — С. 73.
  5. ↑ Vilniaus universiteto istorija 1803—1940. Vilnius: Mokslas, 1977. — P. 31. (лит.)
  6. ↑ Русский биографический словарь. Бетанкур—Бякстер. — С.-Петербург: Типография Главного управления уделов, 1908. — С. 121.
  7. ↑ В библиотеке находились книги со времени основания виленской академии в XVI веке иезуитами. Каталог её состоял, по свидетельству И. Н. Лобойко, «из четырех толстых фолиантов, писанных мелким почерком <…> Число сочинений считалось до пятидесяти тысяч».
  8. ↑ [bibliuoteka.idea.lt/LT.php?content=page&Id=464 Filosofija] (лит.)
  9. ↑ См. также: Ректоры Вильнюсского университета и его предшественников.
  10. ↑ Вильна 1823—1824: Перекрестки памяти / Составитель Федута А. И.. — Минск: Лимариус, 2008. — С. 226—227. — 244 с. — 400 экз. — ISBN 978-985-6740-82-7.

Литература

Отрывок, характеризующий Виленский университет

[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]

«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.


Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.


Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.


На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Виленский_университет&oldid=76344440»