Японский оккупационный доллар

Японский оккупационный доллар
Dollar  (англ.)
1000 долларов
Территория обращения
Эмитент	Япония Япония
Официально	Сингапур Британская Малайя Северное Борнео Саравак Бруней Бирма
Производные и параллельные единицы
Дробные	Цент (1⁄100)
Монеты и банкноты
Монеты	Не выпускались
Банкноты	1, 5, 10, 50 центов, 1, 5, 10, 100, 1000 долларов
История
Введена	1942 год
Японский оккупационный доллар на Викискладе

Банкноты Банка развития юга — деньги, выпущенные Японской империей во время японской оккупации Сингапура, Малайи, Северного Борнео, Саравака и Брунея в 1942—1945 годах (в тот же период являлись также законным средством платежа на территории оккупированной Бирмы). Эти деньги назывались «долларами», как и их предшественники — малайский доллар и доллар Проливов. Они широко использовались на оккупированных территориях, когда настала нехватка довоенных денег. В связи с тем, что на 10-долларовых банкнотах в качестве мотива были использованы бананы, их неформально называли также банановыми деньгами (малайск. duit pisang). Оккупационный доллар являлся одним из видов оккупационных денег, выпущенных в годы войны для использования на оккупированных территориях.

История

После капитуляции Сингапура 15 февраля 1942 года японским правительством на оккупированной территории Малайи, Северного Борнео, Саравака и Сингапура были введены новые деньги, заменившие прежние. Они имели тот же номинал, что и малайский доллар; прежние монеты допускались к использованию до тех пор, пока их нехватка не вынудила японские власти приступить к печатанью бумажных центов.

Японские власти попросту печатали деньги по мере необходимости, и это привело к гиперинфляции, неоднократно вызывавшей девальвацию оккупационного доллара. Из-за того, что на банкнотах отсутствовали серийные номера, их подделка достигла небывалых масштабов. Инфляция и экономический коллапс вынуждали японские власти печатать банкноты всё больших номиналов и увеличивать количество денег в обращении. Резкое падение стоимости денег и взлёт цен на товары обычно следовали за поражениями Японской империи на полях сражений.

После капитуляции Японии банановые деньги потеряли всякую ценность; японское правительство и поныне отказывается принимать их к обмену.

Банкноты

Оккупационные доллары существовали только в виде купюр — даже центы. У денег сохранился ряд черт, присущих предшествующим денежным единицам (например, названия «доллар» и «цент»), однако в качестве языков для надписей использовались только английский и японский.

Купюры номиналом в 1, 5 и 10 долларов (1942 год)

Первая серия купюр малых номиналов — в 1, 5 и 10 долларов — была выпущена в 1942 году. У них был различный дизайн лицевой и оборотной сторон, имевший, однако, общие черты. На лицевой стороне были изображены растения с плантаций. Дополнительные 10-долларовые купюры были выпущены в 1944 году.

Центы (1942 год)

В сентябре 1942 года, в связи с нехваткой старых монет, были выпущены купюры номиналом в 1, 5, 10 и 50 центов, не имевшие обозначений серий. Эти купюры имели упрощённый дизайн, на их лицевой стороне (за исключением 50-центовых) не было изображений растений с плантаций. Купюры, номинированные в центах, были заметно меньше купюр, номинированных в долларах.

Купюры номиналом в 100 и 1000 долларов (1944 год)

Ухудшение экономической ситуации вынудило японские власти приступить в 1944 году к печатанию купюр крупных номиналов — в 100 и 1000 долларов. 100-долларовые купюры были напечатаны в двух сильно различающихся версиях; 1000-долларовые — в одной версии. Рисунки в центрах купюр изображали сельскую жизнь.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Японский оккупационный доллар

Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.