Базилика Святого Ремигия

Католическая церковь
Базилика Святого Ремигия Basilique Saint-Remi
Страна	Франция
Город	Реймс
Конфессия	католицизм
Епархия	Архидиоцез Реймса
Архитектурный стиль	романский, готика
Строительство	???—1049 годы
Реликвии и святыни	могила святого Ремигия
Статус	действующий храм

Базилика Святого Ремигия (фр. Basilique Saint-Remi) — католическая церковь в Реймсе, бывшая монастырская церковь аббатства святого Ремигия, основанного в VI веке. Современное здание базилики построено в первой половине XI века. В базилике находится могила Святого Ремигия, объект паломничества. Церковь включена в число объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО.

История

Скончавшись в возрасте 96 лет, епископ Ремигий в 533 году был погребён, как и его предшественники, в небольшой часовне Святого Христофора на кладбище за пределами городских стен Реймса. Растущее поклонение его останкам вскоре привело к смене попечительства над часовней и расширению её здания. В 570-х годах базилика Святого Ремигия уже упоминается у Григория Турского. Торжественный перенос останков Ремигия в новый храм произошел 1 октября и этот день впоследствии стал днем памяти Святого Ремигия в Австразии, где Реймс был некоторое время столицей, а потом и в Восточно-Франкском королевстве.

В 760 году архиепископ Тильпин — исторический прототип архиепископа Турпина из поэмы Песнь о Роланде — основал здесь аббатство и разместил монахов, пришедших из аббатства Сен-Дени, где он сам был членом религиозного ордена. Обитель получила официальный статус бенедиктинского аббатства святого Ремигия. Широкое почитание святого и щедрые пожертвования привели к быстрому росту монастыря. С этого времени на протяжении более 1000 лет (вплоть до Великой французской революции) монахи-бенедиктинцы проводили богослужения у мощей святого Ремигия и принимали паломников.

Церковь аббатства была расширена в IX веке и 1 октября 852 года её освятил архиепископ Реймса Гинкмар, по решению которого мощи святого Ремигия с соблюдением всех правил были помещены в раку, покрытую серебром. В X веке группа зданий, располагавшаяся за городскими стенами, получила собственное ограждение и здесь возникло небольшое поселение, находившееся в ведении аббатства, настоятель которого по дозволению реймсских архиепископов вплоть до 945 года избирался монахами. Именно в этом аббатстве Карл Великий принимал папу Льва III.

Бурное духовное и мирское развитие поселения заставило настоятеля аббатства Айрара приступить в 1007 — 1010 годах к сооружению очень крупного здания новой церкви в романском стиле. Проект был настолько амбициозен, что вскоре средства закончились и его преемник, аббат Тьерри, был вынужден распорядиться разрушить часть уже завершенного сооружения и начать новое строительство по более скромному проекту. От первого проекта в наши дни сохранились опорные колонны нефа, имеющие форму пучка, и украшенные необыкновенно богатой лепкой. Алтарная часть храма в первой половине XI века переходила в апсиду, предназначавшуюся для размещения останков святого Ремигия. В обоих крыльях трансепта к зданию примыкали три боковые апсиды. Этот длинный трансепт по бокам ещё имел приделы. Предваряемый большим крыльцом неф, имевший длину в 11 пролётов, был достаточно широким чтобы вместить многочисленную толпу, даже учитывая что в ближайших к трансепту трёх пролётах размещался церковный хор монахов. В тот период времени всё сооружение имело обычную деревянную кровлю. Конструктивные элементы базилики были очень просторны, но её пролёты ничем не отличались друг от друга, преобладали горизонтальные линии, сходящиеся в направлении алтарной части храма. Новое здание базилики было освящено папой Львом IX 1 октября 1049 года. Освящение проходило в присутствии большого количества священников, собравшихся в Реймсе на Вселенский собор, объявивший о начале церковных реформ, позже названных Григорианскими.

В XII веке церковь была частично перестроена, после чего приобрела некоторые готические черты. Одон, бывший настоятелем с 1118 по 1151 год, украсил церковь аббатства мозаичным полом, огромной люстрой с семью отделениями, а также добавил надгробные памятники чтобы подчеркнуть функцию базилики как королевской усыпальницы. В его деятельности явно прослеживается намерение превзойти славу аббатства Сен-Дени и его настоятеля Сугерия. Такое стремление, без сомнения, также руководило действиями его преемника Петра из Целлы (занимал пост аббата в 1162 — 1181 годах), который начал претворять в жизнь большой план по декорированию всего здания базилики, чтобы оно стало походить на церкви парижских аббатств. Было очевидно, что алтарная зона храма была недостаточно просторна из-за чего доступ к мощам был затруднён, а вход в неф был сужен и плохо освещён. Первым делом он распорядился снести крыльцо базилики, сохранив при этом башни романского стиля по углам здания, и затем удлинил неф на две готические травеи, что позволило соорудить новый фасад, открытый дневному свету. Ещё одно важное изменение в архитектуре было сделано исходя из интересов паломников — после перестройки могила святого Ремигия оказалась в апсиде, и паломники могли видеть её только издалека. Поэтому аббат Пётр распорядился заменить линию апсид романского стиля новой просторной алтарной частью храма, окружённой деамбулаторием с пятью лучеобразно расходящимися часовнями. Новый настоятель Симон (занимал пост аббата в 1182 — 1198 годах) довёл этот проект до завершения, подняв стены нефа и трансепта при помощи стрельчатых арок и накрыв стены сводчатым потолком, устроив в них круглые окна. Был выполнен дорогостоящий проект установки витражных окон. Можно с уверенностью говорить о том, что этот период стал расцветом монастырской жизни в аббатстве Святого Ремигия, которое насчитывало в своих стенах от 150 до 200 монахов.

В Столетнюю войну число монахов сократилось примерно до 40. В 1473 году был выпущен акт о праве пожизненного пользования имуществом и доходами от него. Одним из первых священников, пользующихся бенефицием, стал архиепископ Робер де Ленонкур, который не стал небрежно относиться к состоянию здания. В 1506 году он выполнил проект переустройства южного фасада трансепта в стиле пламенеющей готики, а в 1531 году разместил в хорах десять уникальных декоративных гобеленов, иллюстрирующих житие Святого Ремигия. В 1602 году аббат-архиепископ Филипп дю Бек укоротил северное крыло трансепта на один пролёт и заказал устройство большого окна-розетки и вскоре после этого был реализован проект реконструкции лестницы, ведущей в общую спальню монахов.

Монастырская библиотека и школа имели настолько высокую репутацию, что папа Александр III написал аббату благодарственное письмо, дошедшее до нас. В XVII веке аббатство святого Ремигия перешло в конгрегацию Святого Мавра, ветвь бенедиктинцев.

В 1793 году аббатство, как и прочие французские монастыри, было закрыто. Базилика была разорена революционерами, мозаичные полы романского стиля были разбиты чтобы сделать пол более удобным для постоя лошадей, погибли Святая Стеклянница и множество ценных предметов убранства храма, но витражи XII века уцелели. В дальнейшем базилика продолжала своё существование как приходская церковь и это спасло её от уничтожения. Но уже к началу XIX столетия сводчатый потолок нефа был повреждён настолько сильно, что в условиях нехватки средств в 1830 — 1835 годах его спешно заменили на деревянный фальш-потолок, покрытый штукатуркой. В это же время городской архитектор Реймса Нарцисс Брюнетт провёл реставрацию верхних уровней фасада базилики, пытаясь восстановить их первоначальное состояние. Но эти работы были выполнены не очень добросовестно и его «реставрация» четко отличается иной структурой камня.

В 1918 году в ходе Первой мировой войны здание церкви серьёзно пострадало от немецких артобстрелов. Сводчатый фальш-потолок сгорел и неф остался незащищенным перед разными погодными явлениями. В результате, южная стена нефа обвалилась и разрушилась часть крыла трансепта. Потребовалось 40 лет чтобы заново отстроить поврежденные части здания. Реставрация была безупречно выполнена под руководством архитектора Анри Денё, при этом также возвели каменные своды над нефом. 1 октября 1958 года базилика Святого Ремигия была полностью готова к проведению церковных богослужений. В 1991 году базилика Святого Ремигия вместе с двумя другими достопримечательностями Реймса — кафедральным собором и дворцом То были включены в число объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО. В 1996 году базилику посещал папа Иоанн Павел II, который возглавлял торжества по случаю 1500 лет крещения Хлодвига святым Ремигием.

Архитектура и интерьер

Церковь имеет в плане латинский крест. Неф и рукава трансепта — романские, это наиболее древние части храма. Хор и галерея с часовнями выполнены в готическом стиле. Самая новая часть — фасад южного трансепта.

Базилика имеет незначительное количество скульптурных украшений. На главном фасаде на восстановленных античных колоннах размещены две статуи. Одна из них, конечно же, статуя Святого Ремигия. Вторая статуя — Святого Петра — свидетельствует о принадлежности храма к Римско-католической церкви.

Единственные капители, украшенные фигурами, изначально находились в трёх самых высоких травеях нефа над скамейками монахов. Эти скульптуры конца XII века (некоторые существенно реставрированные) изображают предшественников Иисуса Христа, возвестивших появление Мессии в своих пророчествах. Некоторые из этих персонажей также были изображены на большой мозаике, украшавшей хоры монахов и не дошедшей до наших дней.

Гигантская люстра высотой 6 метров с семью отделениями своим большим венцом света, как бы парившим над головами монахов, символизировала библейский сюжет Спасения, уходящий корнями в Ветхий Завет. Люстра, которую мы видим в базилике в наши дни, является посредственной копией оригинала XII века, разрушенного революционерами. Тем не менее она и сейчас выполняет своё символическое предназначение.

Реконструкция хоров, при которой в их высоких окнах были установлены витражи, также была инспирирована символикой света. По главной оси храма на самом верхнем уровне центральное место занимает изображение Девы Марии, справа и слева от которой представлены изображения апостолов и пророков. Ниже Девы Марии по главной оси в центре изображён Святой Ремигий, окруженный изображениями его преемников, архиепископов Реймса, сначала канонизированных, а затем и его неканонизированных преемников, вплоть до Генриха I Французского, который скончался в 1175 году, незадолго до выполнения витражных окон. Иллюстрацию того, как под наставничеством епископов выполняется приобщение к Божеству в таинстве Евхаристии, установленном Иисусом Христом, мы видим на большом Распятии Христа, украшающем центральное окно галереи базилики. У подножия креста изображена святая чаша, куда собирается Кровь Христова. Остальные окна на этом уровне представляют из себя большие цветные композиции без какого-либо метафорического образа, в которые вклеены небольшие изображения древних персонажей, вероятно взятые из окон существовавших прежде апсид (примерно 1140-е годы) — епископы в произвольном порядке соседствуют с королями из Ветхого Завета и святыми девами.

Центральная триада витражей в хорах была обновлена в XX веке. Реставрация была выполнена Жаком Симоном в 1953 — 1956 годах, при этом несколько оригинальных фрагментов было добавлено в южной апсидиоле.

Также в XX веке в базилике появились две новые работы — окно-роза на северном фасаде работы Жака Симона (1958 год) и южное окно, выполненное его приёмным сыном Шарлем Марком, который изукрасил его светящимися голубками, символизирующими легенду о Святой Стекляннице (1976 год).

Прежде в хорах были вывешены гобелены, выполненные в 1531 году по заказу архиепископа Робера де Ленонкура, на которых представлены эпизоды жизни Святого Ремигия. В наши дни эти 10 гобеленов представлены в постоянной экспозиции Музея Сен-Реми, расположенного по соседству с базиликой в стенах прежнего аббатства.

В наше время алтарная часть утратила свой первоначальный облик. Высокий алтарь из красного мрамора был доставлен сюда в 1803 году из заброшенной часовни францисканцев. Он датируется XVIII веком, как и прочая церковная утварь и пюпитр. После Революции храм получил различные предметы обстановки, взятые из других церквей, прекративших своё существование, и это считается некой компенсацией утраченного церковного имущества.

В базилике похоронен ряд реймсских архиепископов и членов королевских семей, в частности король франков Карломан, брат Карла Великого и король Франции Людовик IV.

Могила Святого Ремигия

В 1660-х годах хоры базилики были украшены ограждением, которое возвели вместо массивной каменной аркады, покоившейся на колоннах красного и черного мрамора. Внутри ограждения находится склеп Святого Ремигия, который был воздвигнут в 1847 году по указанию реймсского архиепископа кардинала Тома-Мари-Жозефа Гуссе взамен уничтоженного революционерами монумента. Склеп был создан в стиле Возрождения, что позволило использовать уцелевшие скульптуры, выполненные в 1533 — 1537 годах по заказу архиепископа Реймса Робера де Ленонкура. Скульптурная группа «Крещение Хлодвига» обставлена статуями двенадцати пэров Франции — архиепископ Реймса держит свой пастырский крест, епископ Лана держит Святую Стеклянницу, епископ Лангра держит скипетр, епископ Бове держит тунику, епископ Шалона держит кольцо, епископ Нуайона держит ленту-перевязь, герцог Бургундии — корону, герцог Нормандии — геральдическое знамя, герцог Аквитании — боевой штандарт, граф Тулузы — шпоры, граф Фландрии — меч и, наконец, граф Шампани — хоругвь. Выбор именно такого оформления показывает, что церемония коронации, в котором перечисленные вассалы короны были главными действующими лицами, имеет очень глубокие корни в акте крещения Хлодвига.

Чудесная Святая Стеклянница, применявшаяся в обряде помазания королей Франции, хранилась в этом склепе. Она покидала стены храма только в день церемонии коронации и только под усердной охраной, сопровождавшей процессию в Реймсский собор.

Несмотря на то, что фиал со священным елеем был вдребезги разбит в 1793 году, мощи святого удалось сохранить. Они находятся в раке, выполненной в 1896 году из позолоченной бронзы с эмалевой росписью, которая представляется каждый год в новенну и проносится вокруг храма после торжественного богослужения в день памяти Святого Ремигия.

Центральный витраж алтаря		Алтарная часть с могилой Св. Ремигия		Крещение Ремигием короля Хлодвига (1896 год)

Ссылки

Всемирное наследие ЮНЕСКО, объект № 601 [whc.unesco.org/ru/list/601 рус.] • [whc.unesco.org/en/list/601 англ.] • [whc.unesco.org/fr/list/601 фр.]

• [architecture.relig.free.fr/reims_remi.htm Базилика на сайте «Религиозная архитектура Запада»  (фр.)]
• [stremi-reims.cef.fr/basilique.html Базилика на сайте конференции католических епископов Франции  (фр.)]
• [catholique-reims.cef.fr/basilique-stremi.htm Базилика на сайт реймсского архидиоцеза  (фр.)]

Отрывок, характеризующий Базилика Святого Ремигия

– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.