Гайдзин

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Гайдзи́н (яп. 外人) — сокращение японского слова гайкокудзин (яп. 外国人), означающего «иностранец».

Иероглифы, составляющие слово гайкокудзин (外国人), означают 外 «вне», 国 «страна» и 人 «человек». Таким образом, буквально слово означает «человек из внешней страны». В просторечии может употребляться грубая сокращённая форма гайдзин (яп. 外人) являющаяся сабэцуёго (дискриминационным словом), содержащая только иероглифы 外 «вне» и 人 «человек»; таким образом, это слово означает «человек извне».

Происхождение и история

Гайкокудзин или гайдзин — сравнительно новые слова в японском языке. Португальцев, первых из европейцев, посетивших Японию называли намбандзин (南蛮人 — «южные варвары»), из-за того, что их корабли приходили с юга, а моряков считали грубыми и неучтивыми. Когда 50 лет спустя, в начале XVII века, Японии достигли английские и голландские авантюристы, их стали называть комодзин (紅毛人 — «красноволосые люди»).

Когда режим Токугава был вынужден открыть Японию для контактов с внешним миром, пришельцев с Запада в основном называли идзин (異人 — «другой человек»). Это укороченная форма от икокудзин (異国人 — «человек из другой страны») или иходзин (異邦人 — «человек с другой родиной»). Эти слова ранее использовались для японцев из другой феодальной области.

После реставрации Мэйдзи, для упоминания иностранцев правительством был введено в обращение слово гайкокудзин, которое постепенно вытеснило слова идзин, икокудзин и иходзин. Когда Японская империя захватила Корею и Тайвань, для населения имперских территорий стали использовать слово найкокудзин (内国人 — «человек с внутренней территории»). После Второй мировой войны этот термин утратил своё значение, гайкокудзин стал официальным термином для упоминания не-японцев, а все остальные термины вышли из обихода.

Современное использование (в XXI в.)

В японском языке в просторечии часто используются сокращённые варианты длинных слов. Однако, когда укороченная форма становится популярной и просторечное значение становится общепринятым, то исходная форма слова может практически исчезнуть из употребления.

Наиболее формальным термином является гайкоку но ката (外国の方 — приблизительно «персона из другой страны»), следом идёт гайкокудзин, а затем гайдзин. В выборе формулировок есть свои нюансы. Так, слово гайдзин входит в список слов, не рекомендованных к употреблению в теле- и радиоэфире.

Людей японского происхождения, живущих или родившихся в других странах называют никкэй-дзин, а детей от смешанных браков — хафу (от англ. half  половина).

Слово гайдзин может употребляться как обращение. В таком случае оно обычно используется с именным суффиксом -сан.

Порой японцы так называют иностранцев, даже когда сами находятся за границей.

В искусстве

• «Мой жених — иностранец» — японский фильм режиссёра Кадзуаки Уе, показывающий, на примере романтической истории, различные затруднительные ситуации часто возникающие при тесном общении представителей различных культур с японской.
• В фильме «Токийский дрифт» приехавшего в Токио главного героя Шона Босуэлла также называют гайдзин (гайджин).
• В компьютерной игре «Command & Conquer: Red Alert 3» играя за Японскую империю, можно услышать как главные персонажи и юниты шовинистически относясь к своим врагам, называют их "гайдзинами".

См. также

• Лаовай
• Гринго
• Пиндос
• Gaijin Entertainment — российская компания, в российской прессе упоминается как «Гайдзины»

Ссылки

• Александр Куланов. [leit.ru/modules.php?name=Pages&pa=showpage&pid=1460&page=1 Василий Молодяков о «иммигрантском» законе в Японии, русской диаспоре и заботе о соотечественниках] (рус.) (15.07.2009). Проверено 4 декабря 2010. [www.webcitation.org/65T0McJnB Архивировано из первоисточника 15 февраля 2012].

Аудио

• Отношение японцев к русским: [gorodovye.rpod.ru/27718.html Часть 1], [gorodovye.rpod.ru/27884.html Часть 2]
• Отношение японцев к иностранцам: [gorodovye.rpod.ru/31311.html Часть 1], [gorodovye.rpod.ru/31655.html Часть 2].

Отрывок, характеризующий Гайдзин

Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.