Государственный переворот в Мали (1968)

Государственный переворот 1968 года в Мали
Танк Т-34 на улицах Бамако. 5 декабря 1968 года.
Дата	19 ноября 1968 года
Место	Мали Мали, Бамако
Причина	политический кризис Первой республики в Мали
Итог	свержение президента Модибо Кейты,
Противники
Малийские военные Правительство Мали
Командующие
Мусса Траоре (Председатель ВКНО) Модибо Кейта (Президент Мали)
Силы сторон
Общевойсковая военная школа в Кати, десантная рота и часть военных специалистов авиабазы в Бамако Народная милиция и вооружённые силы. Не были задействованы правительством
Потери
неизвестно неизвестно
Общие потери
нет потерь

Государственный переворот 1968 года в Мали (фр. Coup d’Etat de 19 novembre 1968 au Mali) — военный переворот, осуществлённый 19 ноября 1968 года узкой группой младших офицеров малийской армии во главе с инструктором Военной школы в Кати лейтенантом Муссой Траоре. В результате переворота был свергнут режим первого президента страны Модибо Кейты, провозгласившего курс на социалистическую революцию и построение социализма. В результате переворота сформированные после получении независимости государственные структуры прекратили своё существование, а политическая элита была отстранена от власти. В течение 23 лет у власти в Мали находилась группа военных, в 1974—1979 годах придавшая своему режиму конституционные формы.

Социализм Модибо Кейты

Первый президент Мали Модибо Кейта, пользовавшийся огромным авторитетом не только в своей стране, но и за рубежом, в 1962 году провозгласил социализм наиболее достойной перспективой для малийского народа. Ещё в апреле 1960 года он заявил о предстоящем построении «социализма, который не будет ни советским, ни сенегальским, ни израильским, но который будет африканским» . Нельзя сказать, что Модибо Кейте нечем было похвастать после восьми лет правления: уже к 1963 году Мали получила 10 больниц, 300 диспансеров, 45 медицинских центров, 60 роддомов, Народную аптеку с филиалами во всех городах, распространявшую лекарства и в деревни, 5 школ обучения медицинского персонала и 4 высших учебных заведения. Не имевшая промышленности бывшая колония обрела производство сельскохозяйственных машин и предприятия легкой промышленностей: кондитерские фабрики, рисозавод, цементное и текстильное производства, завод керамики, табачную и спичечную фабрики, кожевенный завод, мясохладобойни, макаронную и галетную фабрики, маслозаводы и консервные заводы. Правительство Кейты строило плотины на реках, учредило Банк развития Мали и Кредитный банк, продвигало малийские консервы на внешние рынки, создало Национальное управление кинематографии и сеть «народных книжных магазинов». При нём началась добыча соли в Таудени, фосфатов в Тилемси и золота в Калане.

Однако процесс социалистического строительства почти сразу же натолкнулся на экономические и политические проблемы. Когда 1 июля 1962 года страна вышла из зоны франка и ввела национальную валюту — малийский франк — это только ухудшило ситуацию. Экономическая независимость дорого обошлась и государственным финансам, и коммерсантам, которые понесли убытки и не испытывали патриотических чувств. Уже через 20 дней у комиссариата первого округа Бамако и посольства Франции собрались недовольные реформой торговцы, которые скандировали: «Долой малийский франк! Долой Модибо! Да здравствует генерал де Голль!». Это было началом противостояния: затем и крестьяне не примут идею коллективизма, и «коллективные поля» (champs collectives), которых станут бояться даже военные, будут приходить в запустение. Сельскохозяйственная продукция всеми правдами и неправдами пойдёт на чёрный рынок, перерабатывающие предприятия молодой промышленности лишаться сырья . Несмотря на помощь Советского Союза, Китая и стран Запада экономическое положение Мали будет неуклонно ухудшаться. В условиях национализации и промышленного строительства средств государства катастрофически не хватает и Модибо Кейта, публично осуждавший империализм и французский колониализм, идёт на экономическое сближение с бывшей метрополией.

15 февраля 1967 года с Францией были заключены финансовые соглашения, которые предусматривали в обмен на финансовую помощь возвращение Мали в Западноафриканский валютный союз, 50 % девальвацию малийского франка и ограничение государственных расходов. Эти меры, которые многие малийские руководители расценили как капитуляцию перед Францией, раскололи руководство страны и правящую партию Суданский союз. Левое крыло партии во главе с Мамаду Диаррой выступило с резким осуждением финансовых соглашений. Попытки избежать экономического краха постепенно ведут к краху политическому. Суданский союз — единственная партия, вся немногочисленная политическая оппозиция уничтожена ещё в 1963 году. Но теперь политическая борьба идёт уже внутри партии. 22 августа того же 1967 года Модибо Кейта выступает по радио Бамако и заявляет о роспуске Национального политбюро Суданского союза, утратившего, по его словам, доверие масс и способность вести за собой народ к заявленным целям. Власть в партии и в стране переходит к возглавляемому президентом Национальному комитету защиты революции. Кейта переносит на малийскую политическую почву некоторые принципы и методы бушующей в Китайской Народной Республике Культурной революции. 1967 год провозглашён «Первым годом малийской революции» (фр.  l’an I de la révolution malienne), молодёжь по призыву президента начинает разоблачать на непрекращающихся митингах партийных и государственных работников, заподозренных в неприятии социализма, коррупции или саботаже. Их называют «уставшими от революции» (фр. Fatigués de la revolution).

В соответствии с решениями VI съезда Суданского союза по всей стране формируются молодёжные «Бригады бдительности» (фр. Brigades de vigilance), так же известные как Народная милиция (фр. Milice populaire). Их целью, как указывалось в регламенте, становится борьба с нарушениями «правил приличия и малийских законов», в том числе с детской преступностью, проституцией, нищенством и др. Бригады создаются в деревнях и городских кварталах местными комитетами Союза малийской молодёжи и берут под контроль вверенные им территории, зачастую подменяя не только силы охраны правопорядка, но и местную власть. Не подконтрольность «бригад бдительности» ведёт к прямому произволу и бесчинствам. Численность Народной милиции, оснащённой Китаем, достигала 10 000 человек, в то время как малийская армия насчитывала немногим более 3 000 военнослужащих. Вслед за тем, как были парализованы партийные органы, настала очередь высших представительных органов государства. 17 января 1968 года депутат Габу Диавара, лидер молодёжного движения Суданского союза, внёс инициативу о самороспуске Национального собрания Мали. В тот же день депутаты послушно проголосовали за это предложение, а мэр Куликоро Мамаду Диарра заявил, что теперь они не могут быть «освистанными, разоблачёнными, отвергнутыми народными массами» (фр. conspués, dénoncés, rejetés par les masses populaires). 25 января президент сформировал Законодательную комиссию (фр. Délégation legislatives) из 28 членов, сосредоточив в своих руках и законодательную власть. Полный контроль над государственными и партийными органами позволил Модибо Кейте продолжить финансовое оздоровление: 7 марта он в своём циркуляре обрушил критику на «попугаев марксизма» (фр.  perroquets du marxisme) и осудил «революционное шарлатанство, догматизм и сектантство» (фр. le charlatanisme révolutionnaire, le dogmatisme et le sectarisme), а уже 5 мая малийский франк стал конвертируемым. Это не решило всех проблем. 19 июня 1968 года в Оулоссебугу начинаются крестьянские волнения против «добровольных налогов», общественных работ и обязательных поставок сельхозпродукции. С волнениями быстро справятся, но глухое крестьянское недовольство станет фоном для событий, которые неожиданно развернуться ровно через пять месяцев.

Причины переворота

К осени 1968 года и государственные структуры Мали и партийные структуры правящего Суданского союза были частично демонтированы и пребывали в неопределённом состоянии. С одной стороны вся власть в стране была сосредоточена в руках Модибо Кейты и его соратников, заседавших в Национальном комитете защиты революции, с другой стороны на местах благодаря молодёжной Народной милиции царила едва ли не анархия. Ширились слухи, что скоро Кейта и армию заменит этими «бригадами бдительности». Картину дополняли непрекращающиеся экономические трудности почти изолированного государства, в 1960 году лишившегося прямого выхода к морю, с неэффективным сельским хозяйством и дефицитом торгового баланса. Система управления страной переживает кризис, руководство утратило понимание ситуации. «В своем дворце Кулуба, построенном на холме, Модибо Кейта воспринимает волнение Бамако как далекий шум» (фр.  Dans son palais de Koulouba construit sur une colline, Modibo Kéïta écoute l’agitation de Bamako comme une rumeur lointaine.) — пишет французский журналист Жильбер Комт. Эти обстоятельства считаются причинами военного переворота 19 ноября 1968 года, однако падение режима Модибо Кейты было вызвано не столько всеобщим недовольством населения, сколько узким заговором небольшой группы молодых лейтенантов малийской армии.

Заговор. Сын полка против Отца независимости

Общевойсковая военная школа (фр. l’Ecole Militaire Inter-Armes (EMIA)) в городке Кати в 15 километрах к северо-востоку от Бамако была единственным военным учебным заведением страны и пользовалась особым доверием правительства. Её персонал вместе с командованием малийской армии не раз клялся в верности социализму и «отцу независимости» Модибо Кейте, обещая быть «железным копьём социалистической революции» . В Школу, как и во все другие воинские части, для проведения политического образования были посланы гражданские чиновники, но перед их лекциями военным давалось строгое указание не задавать представителям партии никаких лишних вопросов и не устраивать дискуссий. Власти могли узнать о настроениях личного состава EMIA, ведь именно здесь и возник заговор, но сочли для себя удобным этого не делать.

Считается, что идея государственного переворота в Мали пришла в голову инструктору Военной школы в Кати лейтенанту Муссе Траоре, который был возмущён роспуском партийных органов и парламента, отсутствием свободы и перспектив развития страны (по крайней мере, так утверждал сам Траоре, потом изменивший своё мнение и заявлявший на суде, что заговор был инспирирован французскими спецслужбами, в частности легендой разведки, генеральным секретарём по африканским делам Жаком Фоккаром).

Сын полка, когда то закончивший французскую Африканскую подготовительную военную школу и отслуживший в армии Франции, Мусса Траоре был специалистом по диверсионным операциям. В патриотическом порыве он вернулся на родину, когда Мали получила независимость, но уже вскоре был отправлен в Танганьику, где занимался военной подготовкой бойцов левых освободительных движений. То же самое занятие ждало его и по возвращению на родину, где он стал инструктором военного училища. «Долговязый, костлявый, с уклончивым, но энергичным взглядом под чистым лбом» (фр.  Long, osseux, le regard évasif sous un front dégagé d’où saille cependant l’énergie), как пишет Жильбер Комт, Мусса Траоре внешне не проявлял интереса к политике и дисциплинированно следовал господствующей идеологии, утверждавшей социализм, интернационализм и борьбу с империализмом. Разве что жена Траоре работала в посольстве США в Бамако, но этому факту, ни в 1968 году, ни после него не придавали серьёзного значения.

Другая версия гласила, что идея свергнуть Модибо Кейту посетила намного раньше директора по обучению EMIA капитана Йоро Диаките, слывшего интеллектуалом ветерана событий в Конго . Полковник Жозеф Мара в «LE REPUBLICAIN» n°20 от 27 января 1993 года будет утверждать, что Йоро Диаките вместе с ним начал готовить заговор ещё в 1965 году, был настоящим демократом и душой переворота. У обоих претендентов на роль главного инициатора заговора был большой совместный опыт. С 1964 по 1965 год капитан Йоро Диаките и лейтенант Мусса Траоре вместе вели подготовку бойцов африканских национально-освободительных движений, нацеленных на свержение колониальных режимов или своих правительств: Африканского национального конгресса Южной Африки, СВАПО (Намибия), ФРЕЛИМО (Мозамбик), МПЛА (Ангола) и других.

Так или иначе, но в 1968 году именно лейтенант Мусса Траоре поделился идеей переворота со своим лучшим другом и сослуживцем лейтенантом Юсуфом Траоре, командиром роты, также окончившим школу во Фрежюсе (Франция). Обнаружилось, что ход мыслей инструктора разделяют многие офицеры.

Но бывший в то время старшим аджютаном десантник Сунгало Самаке в своих мемуарах не поддержал распространённое мнение о том, что ход мыслей организаторов переворота определялся высокими целями. Он писал, что военными двигало не возмущение отсутствием демократии и не самозабвенная забота о народе, а страх остаться без пенсии, оказаться рабочей силой на коллективных полях или стать жертвами издевательств Народной милиции. К тому же материальное положение военных в те годы было совсем незавидным: Самаке на всю жизнь запомнил часовых у здания Генерального штаба армии Мали, которые несли службу в старых залатанных или вовсе дырявых брюках.

Неясно, насколько правдивыми были циркулировавшие в Мали слухи о предстоящем роспуске армии, но ещё до их широкого распространения, в июне 1968 года, Мусса Траоре передал Юсуфу Траоре разработанный им план подготовки к перевороту. В сентябре оба заговорщика собрались у некоего капитана (имени которого Траоре почему-то не сообщает) и предложили ему присоединиться к заговору. Но капитан от греха подальше прогнал лейтенантов и посоветовал им забыть об этом разговоре. После этого оба Траоре решили обойтись без старших офицеров. Юсуф пошёл по домам других лейтенантов, чтобы прозондировать почву и на этот раз нашёл больше понимания. Уже в стенах школы их поддержали командир инженерной части Мамаду Саного и начальник учебного центра AMI-6 Киссима Дукара. В заговор был вовлечён и друг Муссы Траоре капитан Шарль Самба Сиссоко, когда то вместе с ним вернувший из Фрежюса на родину. Но его кандидатура была предложена Модибо Кейте на пост главы военного кабинета президента, что имело неожиданное последствия. Поскольку Сиссоко был женат на француженке, Кейта отказал ему в доверии и капитана отправили служить в Тессалит под надзором полиции.

Оперативный штаб заговора составили Мусса и Юсуф Траоре, танкист Амаду Баба Диарра и авиаторы Филифинг Сиссоко и Тьекоро Багайоко. Их совещания иногда длились до рассвета, заговорщики встречались на пикниках и на охоте, вели разговоры в автомобилях, опасаясь подслушивания. 21 сентября 1968 года уже восемь лейтенантов — Мусса и Юсуф Траоре, Киссима Дукара, Жозеф Мара, Амаду Баба Диарра, Мамаду Саного, Тьекоро Багайоко и Филифен Сиссоко — встретились прямо у входа в здание министерства обороны в Бамако. Оттуда они отправились на другой берег реки, где обсудили военную часть плана Траоре. Оценки были пессимистичными. Юсуф Траоре предложил вообще отказаться от плана, его поддержал Диарра, спросивший Муссу, что же будет в случае неудачи. Но Мусса Траоре использовал весь свой авторитет, чтобы переубедить лейтенантов, которых он недавно тренировал как инструктор. Он утверждал, что провал заговора обернётся для страны катастрофой, и все участники совещания на берегу поклялись, что свергнут режим Кейты ради высшего блага малийского народа, а не ради личных интересов. Вскоре к заговору были привлечены командир роты в Сегу Мамаду Сиссоко и офицеры военной авиации. Работу по вовлечению в заговор новых участников Мусса Траоре поручил лейтенанту авиации Филифену Сиссоко. Главным его успехом стало присоединение к заговорщикам старшего аджюдана Сунгало Самаке из десантной роты. Рота «красных беретов» в военном лагере Джикорони в Бамако (ныне 33-й парашютный полк) пользовалась особой любовью президента Модибо Кейты: он ежегодно приезжал на праздник части, дарил роте 100 000 франков и танцевал с десантниками под балафон. Помимо парашютной роты специального назначения заговорщики могли рассчитывать на участие в перевороте персонала Военной школы, трёх батальонов пехоты и оперативного батальона танков «Т-34», усиленных лёгкой артиллерией.

В 1968 году в Африке уже открыт очередной сезон переворотов: в апреле уже выступили офицеры в Сьерра-Леоне, в августе вышли на улицы Браззавиля военные Конго. В Мали для выступления предлагается использовать поездку Модибо Кейты в Советский Союз в середине августа 1968 года. Но против этого плана выступают Мусса Траоре и Тьекоро Багайоко, которые опасаются, что свергнутый Модибо Кейта как и бывший президент Ганы Кваме Нкрума обоснуется в Гвинее, с которой у Мали общая трёхсоткилометровая граница, и оттуда будет призывать своих сторонников к борьбе. В сентябре некоторые офицеры получают по почте антиправительственные листовки и отвечавший за безопасность Багайоко начинает подозревать провокацию властей, но всё обходится. Народная милиция по ночам осматривает машины из Кати, но её членов больше интересуют торговцы Большого рынка, которых считают едва ли не самыми опасными врагами режима, и их товары.

Переворот назначается на 20 января 1969 года, когда пройдут торжества в честь годовщины Национальной армии и многие части будут сконцентрированы в Бамако для парада, но из-за слабой конспирации или по другим причинам, о существовании заговора в армии вскоре становится известно самому Модибо Кейте.

Накануне

В 1968 году прилавки магазинов в Бамако полупусты, из продажи исчезли чай и сахар. По рынкам и торговым точкам в надежде бесплатно раздобыть какой-нибудь дефицит ходят члены Народной милиции в зелёной форме, и французский журналист Жильбер Комт сравнивает их с шакалами. Государство обвиняет коммерсантов в том, что они тайно вывезли восемь миллиардов франков в банки Дакара и Абиджана, ограбив народ и страну. Министр развития Сейду Бадиан Куйате заявляет: «Если надо взять тридцать самых крупных коммерсантов и вывести их из домов чтобы спасти нашу экономику, мы это сделаем не колеблясь и это я возьму на себя!» (фр. S’il faut prendre les trente plus gros commerçants de la place devant leur maison pour sauver notre économie, nous le ferons sans hésiter, et je m’en chargerai moi-même!").

Но, несмотря на это, и на то, что иностранные наблюдатели критически оценивали положение в Мали, Модибо Кейта был совершенно уверен в своих силах и много времени уделял активной внешнеполитической деятельности. Летом 1968 года он с супругой отправился на отдых в Советский Союз, взяв с собой начальника Генерального штаба армии полковника Секу Траоре, инициатора роспуска Национального собрания Габу Диавару и министра иностранных дел Усмана Ба. После отдыха в Сочи Кейта 12 августа прибыл в Москву и после коротких переговоров, которые он предоставил вести Ба, Диаваре и Траоре, 14 августа вылетел из Внуково в Мали. Его возращение в Бамако было триумфальным: около ста тысяч человек встречали его в аэропорту и бежали за президентским кортежем до самого дворца в Кулубе.

Вскоре Модибо Кейта и НКЗР публично одобрили ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию.

Весь октябрь 1968 года заболевший неизвестной болезнью Модибо Кейта проводит в своей резиденции, а 2 ноября с пренебрежительным молчанием выслушивает жалобы делегации военных на Народную милицию. Он проигнорирует этот сигнал и уже через три дня вновь покинет страну.

В начале ноября 1968 года президент, оставив без внимания конфликт военных и милиции, отправляется с многодневным визитом (5-11 ноября) в соседнюю Верхнюю Вольту, где он пользуется большим уважением . Там происходит случай, о котором вспомнят уже через две недели как о мистическом предзнаменовании. 6 ноября 1968 года Модибо Кейта вместе с президентом Верхней Вольты генералом Сангуле Ламизаной совершают поездку по стране и проезжают через город Уахигуя. Здесь, в бывшей столице государства Ятенга, покоятся останки правителя этого королевства народа моси, и, согласно местным поверьям, всякий вождь, проходящий поблизости от этой могилы, подвергается древнему проклятию. Президентская служба протокола в последний момент получает сведения об этом, однако не придаёт им значения и не меняет маршрут, но местное население шокировано подобной неосторожностью и предрекает двум президентам большие несчастья.

Проклятие оказалось избирательным: генерал Сангуле Ламизана правил своей страной ещё 12 лет, а Модибо Кейта был предупреждён о грозящей ему опасности. Сведения о заговоре в армии пришли не от малийских спецслужб, а из-за границы по неким дипломатическим каналам, при этом руководству страны был передан и список заговорщиков. Но удар наносится властями не в том месте — никто из допрошенных службой безопасности и жандармерией лиц не является участником организации лейтенантов Траоре. Президент несколько раз собирает в Кулубе Мадейру Кейту, Сейду Бадиана Куйяте, главу Народной милиции Давида Кулибали и своего адъютанта капитана Абдуллая Улогама. Отвечавший за внутренние дела Алиун Багайоко и Мамаду Диаките гарантируют лояльность армейского командования. И эта информация верна — верхушка офицерского корпуса вплоть до командиров батальонов и не помышляет о смещении Отца независимости. Своим положением командиры вполне довольны и, похоже, руководствуются местной поговоркой: «Тот, кто гребёт веслом, плывя по течению, тот смешит крокодилов» (фр. Celui qui rame dans le sens du courant fait rire les crocodiles).

В итоге и этот сигнал остаётся без должного внимания, а 10 ноября Кейта с пышными церемониями выезжает с большой делегацией на VIII экономическую конференцию региона Мопти. Решение президента оставить столицу в такой ситуации не находит определенного объяснения. Бинту Сананкуа, автор книги «Падение Модибо Кейты», пишет:

Поездка президента в Мопти вызывает вопросы. Он не принял всерьез угрозу государственного переворота, о которой ему сигнализировали? […] Думал ли он о том, чтобы вернуться к действиям по своему возвращению или просто-напросто считал, что руководители жандармерии смогут решить вопрос в его отсутствии? Или президент простодушно доверяет малийской армии?

Оригинальный текст (фр.)  

Le voyage du président à Mopti suscite des questions. N'a-t-il pas pris au sérieux la menace de coup d'Etat qu'on lui signale ? […] Pense-til faire la même chose à son retour ou pense-t-il tout simplement que les chefs de la gendarmerie peuvent régler la question en son absence ? Ou le président a-t-il tout simplement confiance en l'armée malienne?

Французский журналист Жильбер Комт в 1969 году подозревал, что Кейта предпринял эту поездку с целью заручиться народной поддержкой и по возвращении в столицу арестовать и заговорщиков и «уставших от революции» представителей правого крыла партии, таких как Жан-Мари Коне, Мамаду Ав и Луи Негр. Но, по некоторым данным, именно поездка в Мопти обеспокоила Тьекоро Багайоко и других заговорщиков, подтолкнув их к решительным действиям. По одной из версий командир бронетанковой части (chef de l’escadron) Амаду Баба Диарра пришёл в выводу, что заговор раскрыли и лично убедил Траоре немедленно приступить к осуществлению переворота.

Ночью 17 ноября Мусса и Юсуф Траоре на совещании в учебном центре AMI-6 Киссимы Дукары утвердили план и час начала военной операции, а затем на «ГАЗ-69» приехали в лагерь Джикорони и вызвали Сунгало Самаке, который подтвердил, что парашютная рота готова выступить. В этот же день, 17 ноября, Модибо Кейта, с 14 ноября вместе с ключевыми министрами обсуждавший на провинциальной конференции проблемы экономики и нехватки средств, выступал с заключительной речью. Он говорил:

Мали всегда, как в колониальные времена так и теперь, страдала от хронического недостатка платёжных средств. Наша экономическая независимость станет реальностью только тогда, когда у нас будет достаточно средств, чтобы оплачивать то, что мы покупаем вне страны. Таким образом, нам надо увеличить объем экспортных поставок и привести наш импорт к разумному объёму (…). То, что мы уже осуществили, очень важно. То, что мы собираемся построить и то, что мы осуществим, могло бы стать для других стран путём спасения от неоколониализма, который приходит на смену колониализму

Оригинальный текст (фр.)  

De tout temps, le Mali aussi bien à l'époque coloniale que maintenant, a eu à souffrir d'insuffisance chronique de moyens de paiements. L'indépendance économique ne peut se réaliser que dans la mesure où nous aurons suffisamment de moyens pour payer ce que nous rachetons à l'extérieur. Il faut donc accroître le volume des exportations et réduire nos importations à l'essentiel (…). Ce que nous avons déjà réalisé est important. Ce que nous sommes en train de construire est de qualité et ce que nous réaliserons pourrait constituer, pour les autres pays, la voie de salut face au néo-colonialisme qui est en train de prendre la relève du colonialisme.

Теперь всем надо возвращаться в Бамако, но в понедельник 18 ноября, разрушая версию Жильбера Комта о готовящемся ударе по заговору, Модибо Кейту покидают основные министры, сопровождавшие его в Мопти. Ответственный за оборону и безопасность министр по особым поручениям Мамаду Диаките с разрешения президента уезжает к родителям в Кона, в 50 километрах от Мопти. Президент соглашается, что в нынешней ситуации Диаките, обязанный разбираться с заговором в армии, нужнее своей семье в Кона, чем ему в столице.

Идеолог партии, министр юстиции и труда Мадейра Кейта и министр образования Сейду Таль вместе с бывшим Верховным комиссаром Французской Западной Африки Ивоном Буржем отправляются открывать шоссе Сегу-Мопти, построенное на средства Европейского экономического сообщества. После церемонии Сейду Таль уезжает навестить своего отца в Бандиагару, а Кейта, первый министр обороны и внутренних дел Мали, так и не доберётся до Бамако. Оставляет президента и министр планирования Жан-Мари Конэ, которого соратники обвиняют в предательстве и сговоре с Францией — по неизвестным причинам он вообще отказывается сесть на отплывающий корабль и отправляется в столицу на автомобиле.

Большую часть дня 18 ноября нет в столице и начальника Генерального штаба армии полковника Секу Траоре, который, впрочем, не имеет свободного доступа к президенту и прямой линии связи с ним. Полковник возвращается в столицу из поездки в Марокко, спокойно проводит вечер и ложиться спать в своей квартире, расположенной рядом со зданием Генштаба.

Но по стечению обстоятельств почти весь день проводит в Бамако начальник Военной школы в Кати капитан Йоро Диаките, как утверждают, пока ещё не причастный к заговору лейтенантов. Директор популярного в то время книжного издательства Амаду Траоре позднее утверждал, что капитан в сопровождении Муссы Траоре приехал к нему в 08:45 18 ноября. Пока Амаду Траоре и Диаките обсуждали проблемы издания его книги «Дружеская рука», Мусса Траоре невозмутимо сидел на площади в открытом «ГАЗ-69» и ждал начальника. Никому и в голову не могло прийти, что дисциплинированный младший офицер, целый день просидевший на жаре в ожидании своего командира, через считанные часы станет главой государства. Лейтенанта пригласили на обед, но затем он скромно вернулся в машину и только в 19:00 офицеры отправились назад в Кати.

Тем временем президент Модибо Кейта отплыл из Мопти на трёхпалубном корабле «Генерал Сумаре» («Général Soumaré») вместе с женой и оставшимися рядом членами делегации. Поездка проходила спокойно, судно останавливалось у прибрежных селений, встречаемое местным начальством и восторженными малицами. На каждой остановке Кейта произносил одну и ту же стандартную речь, призывая сограждан к бдительности и к новым победам и получал восторженные оценки: на остановке в Сегу выступавший с приветственной речью Гарангу Маму даже сравнил личные качества президента с достоинствами пророка Мухаммеда.

Но Модибо Кейта не был пророком и не знал, что обеспокоенные заговорщики уже перенесли дату выступления с января на ноябрь, и в 1969 году станет на один военный переворот меньше.

Ночь в Бамако

Вечером 18 ноября партийные руководители в столице были заняты подготовкой к торжественной встрече президента, а с наступлением ночи весь город, как обычно, перешёл под контроль народной милиции и опустел. В 4 часа утра 19 ноября в Кати заговорщики привели верные им подразделения в состояние полной боевой готовности. Когда была объявлена тревога на плац прибежал сообразивший в чём дело директор по обучению Военной школы капитан Йоро Диаките. Он спросил у Муссы Траоре, чем может быть полезен восставшим, и был направлен в распоряжение Юсуфа Траоре. Избежал ареста и единственный офицер-механик Малик Диалло, командир роты обеспечения, который не возражал оказать помощь заговорщикам. Колонна армейских грузовиков и бронетехники двинулась к столице, не вызывая никакой явной реакции властей и советских военных советников). Ночью на 19 ноября 1968 года старший аджюдан Сунгало Самаке в лагере Джикорони не мог заснуть и держал наготове оружие возле кровати, опасаясь ареста. Только в пятом часу утра к казарме подъехали лейтенанты Тьекоро Багайоко и Филифен Сиссоко, которые заявили, что выступление в Кати уже началось и части в Бамако опаздывают с выступлением. Самаке послал Карамого Коне с солдатами арестовать временно исполняющего обязанности командира своей роты лейтенанта Карима Дембеле, дядя которого Юсуф Дембеле был заместителем секретаря партии, а затем обратился к солдатам:

Мы решили уничтожить правительство. Кати приступил к осуществлению государственного переворота. Мы опаздываем. Возрастной ценз, ваша пенсия, ваше оружие у вас в руках. Всё будет зависеть от того, как вы используете ваше оружие; сегодня возрастной ценз и пенсия в ваших руках. Есть те, кто не согласен…?

Оригинальный текст (фр.)  

Nous avons décidé de renverser le Gouvernement. Kati a commencé le coup d’état. Nous sommes en retard. La limite d’âge, votre pension, ce sont les armes que vous avez en mains. Ça dépendra de l’utilisation de vos armes; aujourd’hui plus de limite d’âge et la pension est à portée de mains. Quels sont ceux qui ne sont pas d’accord pour ce d’état?

.

Все были согласны. Десантники кричали: «Мой аджюдан! Мы согласны! Мы только этого и ждали! Мы готовы! Давайте!» . Через несколько минут командир соседней инженерной роты капитан Амалла Кейта был арестован, а унтер-офицер Сери Кулибали сам с радостью попросил своего приятеля Самаке взять его с собой в Бамако. Кулибали принёс огромный тесак и сказал, что ему надо по пути найти и убить одного профсоюзного лидера, который увёл у него жену. Основными целями военной операции в Бамако были президентский дворец, радиостанция. аэродром, телефонный коммутатор, штаб квартиры Народной милиции и сил безопасности, мосты через Нигер и Дом партии. Приехавшие из Кати военные блокировали выезды из столицы, заняли аэропорт и радиостанцию, отключили телефонную связь. На улицах Бамако появились армейские грузовики с солдатами и военные патрули, у правительственных зданий были выставлены посты. Мусса Траоре по рации координировал действия штурмовых групп с площади Свободы. Он поставил перед парашютной ротой задачу нейтрализовать начальника Генштаба, министра, ответственного за оборону и захватить штаб-квартиру Народной милиции рядом со столичным стадионом. На рассвете рота, прибывшая к Гранд-отелю в Бамако, разделились на три группы, чтобы обеспечить одновременность захвата трёх центров. Тьекоро Багайоко двинулся на захват штаб-квартиры милиции, Филифен Сиссоко — к министерству обороны, Сунгало Самаке выпала задача арестовать начальника Генерального штаба, у которого, как все считали, имелся наготове ручной пулемёт.

К этому времени начальник Генерального штаба армии полковник Секу Траоре уже проснулся от выстрелов в городе. Он не пытается выяснить, что происходит, а идёт бриться и заниматься утренним туалетом. Он не знает, что Самаке без труда разоружил часового, попросив у него закурить, и его солдаты уже прошли в оружейную комнату. Самаке постучал в дверь полковника и сообщил ему, что в городе серьёзное положение и что правительство в нём нуждается, а когда тот открыл, предложил Секу Траоре следовать за ним. На вопрос полковника «Что происходит? Вы совершили государственный переворот?» десантник, считавший, что Траоре не стремился защищать интересы армии, ответил со своеобразным юмором : «Кажется вы ветеринар? У нас много быков, которых надо привить этим утром» (фр. Il paraît que vous êtes vétérinaire. Nous avons beaucoup de bceufs à vacciner ce matin.). Ничего далее не выясняя, одетый в белую парадную форму полковник Секу Траоре спокойно подчиняется младшему по званию и идёт к своему автомобилю. Его увозят в тюрьму.

Если Самаке без особого труда справился с поставленной задачей, то группа Филифена Сиссоко не смогла захватить здание министерства обороны. Охрана просто-напросто отказалась сдаться, и Сиссоко посчитал, что сделать уже ничего нельзя. Он вернулся к Самаке и получил выволочку: десантник прямо сказал лейтенанту, что тот не офицер и при любой опасности бросается в первую канаву, после чего отдал распоряжение сосредоточиться на штаб-квартире Народной милиции, а сам лично направился в министерский квартал, где арестовал Алиуна Диаките, отвечавшего за внутренние дела. (Заметим сразу, что реальность оказалась сложнее, чем думал Самаке: в будущем Филифен Сиссоко станет генералом, а Сунгало Самаке получит нашивки капитана и 10 лет каторги). Потерявшее полковника Секу Траоре командование малийской армии не стало вмешиваться в события и осталось на своих постах, не противодействуя перевороту и не требуя объяснений от подчинённых. Исключением стал только полковник Келетигу Драбо, который просто подал в отставку. Постоянный секретариат Народной милиции, от которой ждали возможных неприятностей, был окружён военными и сдался после нескольких выстрелов в воздух.

Таким образом, контроль над столицей удаётся установить без сложностей, перестрелки отмечаются лишь в кварталах Дарсалам и Медина-Кура. Солдаты без церемоний ловят, разоружают и бьют молодёжь из «бригад бдительности», набивают арестованными кузова грузовиков и увозят в неизвестном направлении. Арестованы все министры кроме министра по особым поручениям при президенте Сейду Бадьяна Куяте и министра иностранных дел Усмана Ба, которые рано утром собрались в штаб-квартире профсоюзов. Днём по городу будут ходить ложные слухи, что Куйяте и Ба получили убежище в посольстве Китая. Все усилия директора службы безопасности Умара Боре сведутся к тому, что утром он телеграммой известит президента о военном мятеже в столице. Более того, к машине Муссы Траоре на площадь Свободы придёт министр Жан-Мари Коне и заявит, что сдаётся. Траоре отошлёт его домой, пообещав о нём ещё вспомнить.

За капитаном авиации Шарлем Самба Сиссоко в Тессалит посылают самолёт, и собравшиеся в столице лидеры восставших провозглашают себя Военным комитетом национального освобождения. В 6 часов утра, за полчаса до восхода солнца, включается национальное радио, которое передаёт только музыку и последние известия в 7 часов утра не выходят. С рассветом население столицы идёт на работу, но мост, соединяющий Бамако с Бадалабугу, дороги в аэропорт и в Бугуни перекрыты военными кордонами. Основные магистрали и перекрёстки столицы находятся под охраной танков. Блокированы военными проезд у Гранд-отеля и т. н. «королевская дорога» в Кулубу, где расположен президентский дворец.

К 8 часам утра в Высшую нормальную школу на холме Бадалабугу сходятся учащиеся. С невероятным для студентов терпением они ждут прихода профессора Яйя Багайоко, который должен читать им лекции по географии. Но профессор не появляется и через два часа все расходятся. Обеспокоенная студентка Бинту Сананкуа расспрашивает о том, что случилось в городе и знакомого профсоюзного деятеля и местного депутата, но те ничего не знают и советуют ей сидеть дома и слушать радио. Но Сананкуа вместе со студентом из Сенегала идёт на Большой рынок и обнаруживает, что жизнь там течёт в привычном русле и ничего не происходит.

А военные на грузовиках привозят в лагерь Джикорони ответственного за молодёжные организации Бингоро Кулибали, министра по особым поручениям Сейду Бадиана Куйяте, министра иностранных дел Усмана Ба, директора Гражданской службы Кансоро Согобу и комиссара по делам молодёжи Габу Диавару. Председатель Законодательной делегации, член НКЗР Махаман Алассан Хайдара задержан в Тимбукту и переправлен в тюрьму в Бамако.

Столичные власти беспомощны, в провинциях сопротивление перевороту скорее символическое. Губернатор Сегу поднимает по тревоге гарнизон города и отдаёт приказ командующему округом быть готовым к действиям против заговорщиков, однако его арестовывают прямо в резиденции. В числе других арестованных губернаторов он будет сослан на север страны. В Кайесе секретарь Национального комитета защиты революции, директор президентского кабинета Бакара Диалло вместе с офицерами Народной милиции собирает население и через мегафон призывает его противостоять перевороту, но дальше этого дело не продвигается и вскоре Диалло и его соратники оказываются под арестом.

В Бамако группа молодёжи составляет листовку с призывами остановить военных, но никто не желает её публиковать. Удаётся отпечатать небольшое количество экземпляров и раскидать по некоторым учреждениям города, но сотрудники этих учреждений вручают им листовки обратно и прогоняют молодых людей, угрожая сдать их солдатам. Призывы этой группы к населению собраться во второй половине дня у столичного кинотеатра, чтобы сорвать переворот, не находят поддержки — в указанный час на место сбора приходят три человека, которые, незамеченные патрулями, разочарованно расходятся по домам.

Со стороны активистов партии и государственных органов в Бамако нет ни действий, ни заявлений. Бинту Сананкуа напишет:

Все структуры партии, которые могли противостоять перевороту, обрушиваются как карточный домик. Ответственные лица в Бамако оказываются обескураживающе неэффективными. Одни выжидают, «wait and see» (англ.- «жди и смотри»), другие нейтрализованы с невероятной легкостью.

Оригинальный текст (фр.)  

Toutes les structures du parti qui peuvent permettre de contrer le coup s'effondrent comme un château de cartes. Les responsables présents à Bamako se révèlent d'une inefficacité déconcertante. Les uns restent dans l'expectative, « wait and see », les autres sont neutralisés avec une facilité incroyable.

Последний причал Модибо Кейты

Утром вторника 19 ноября пароход «Генерал Сумаре» последний раз остановился в селении Ньямина неподалёку от Куликоро и отправился дальше по реке Нигер. Весь дальнейший путь его сопровождают украшенные пироги с поющими и танцующими активистами, а члены делегации выходят на верхние палубы, чтобы полюбоваться этим зрелищем. В то время, когда пароход уже подходит к Куликоро, радист принимает радиограмму директора службы безопасности Умара Боре о том, что военные из Кати взяли под контроль столицу и готовятся арестовать президента. Личный адъютант капитан Улогам приносит радиограмму Модибо Кейте. Тот немедленно зовёт к себе в каюту жену и после короткой беседы с ней вызывает на совещание ответственного за молодёжные организации Давида Кулибали, руководившего Народной милицией, и представителя профсоюзов Наму Кейту. Итоги этой беседы не обнадёживают президента, он собирает всю делегацию и зачитывает сообщение из Бамако. Это вызывает бурю возмущения, соратники кричат, предлагают Кейте вернуться в Сегу и организовать сопротивление, поднять военную авиацию с базы ВВС в Тессалите и атаковать столицу.... Президент действительно может положиться на личный состав большой военной базы близ Сегу и на военную авиацию на севере страны. Он может обратится к малийскому народу, большая часть которого не смотря ни на что продолжает боготворить своего лидера. Однако Кейта не следует этим советам. Он начинает долго объяснять собравшимся бесперспективность их предложений, говорит, что не собирается оплачивать свою власть кровью малийского народа, повторяет: «Я поеду в Бамако, каким бы ни было положение... Даже если по мне откроют огонь» (фр. J’irai à Bamako quelle que soit la situation...Même s’il y a le feu.). «При рождении СС-АДО мы дали клятву отдать, если понадобиться, нашу жизнь нашей стране, нашей Партии» (фр. Nous avons fait, à la naissance de l'US-R.D.A, le serment de donner, s'il le fallait, notre vie à notre pays, notre Parti.). Кейта выражает надежду, что у его власти есть доверие народа и хорошая репутация, предлагает добраться до столицы и разобраться во всём на месте. Все соглашаются, только команда корабля в белой парадной форме собирается на палубе и выражает желание умереть за президента.

Но в Куликоро в 09:00 ничего не происходит. Модибо Кейту и его спутников ожидает обычный торжественный приём, участники которого ничего не подозревают о событиях в столице. Генеральный секретарь местной партийной организации Мамаду Диарра, лидер «левых», произносит приветственную речь, президент невозмутимо отвечает призывами к молодёжи Мали дорожить завоеваниями революции. После этого Кейта и его свита садятся в правительственные автомобили и президентский кортеж, не встретив в Куликоро ни одного военного, уезжает в сторону Бамако. Мысли руководителей Мали заняты сообщением из столицы, и они забывают на пароходе всю рыбу, привезённую ими из Мопти. Это становится единственным происшествием на пристани.

Захват президента

Президентский кортеж несётся в Бамако, но в 5 километрах от Куликоро поперёк дороги появляется бронетранспортёр, и головной автомобиль, поднимая тучи пыли, резко тормозит…

На рассвете Сунгало Самаке уже в министерском квартале Бамако получил от Муссы Траоре указание захватить Кейту, который должен был высадиться в Куликоро. Самаке отказывается взаимодействовать с группой Филифинга Сиссоко и Траоре даёт ему группу Тьекоро Багайоко и три бронетранспортера Амаду Баба Диарры. Самаке садиться в первый БТР, Багайоко во второй, а Диарра в третий и машины выезжают из Бамако в сторону Куликоро. В районе Массалы военные первыми видят вдалеке облако пыли от кортежа Кейты и останавливаются. План операции по захвату Модибо Кейты предлагает, как ни странно, Амаду Баба Диарра, на которого в этой миссии возложены технические обязанности, вроде ремонта сломавшейся техники. Он лично берётся остановить кортеж и приказывает открывать огонь только в том случае, если он будет убит. Бронетранспортёры быстро уезжают в кусты, десантники ложатся вдоль обочин дороги и ждут приказа.

Когда президентская колонна останавливается перед первым БТР, то её последняя машина оказывается блокированной другим бронетранспортёром, сразу же выехавшим из кустов. Со всех сторон кортеж окружают солдаты, которые наводят оружие на президента и министров. Члены делегации выскакивают на шоссе, чтобы выяснить, что произошло, но под угрозой оружия и по команде поднимают руки и быстро садятся назад в автомобили. К Модибо Кейте, вышедшему из машины с поднятыми руками, направляется лейтенант (по общепринятой версии это был пилот Тьекоро Багайоко, недавно стажировавшийся в СССР, по другой, появившейся через 20 лет, версии Муссы Траоре — старший сержант Бинке Траоре). Он неуверенно просит «Отца нации»: «От имени Военного комитета национального освобождения, я прошу Вас подняться в эту бронемашину» (фр.  Au nom du Comité militaire de libération nationale, je vous prie de monter dans ce tank.). (Приводится и другой вариант это фразы: «Господин президент, не желаете ли Вы задержаться в расположении войск?» (фр.  Monsieur le président, voulez-vous vous mettre à la disposition de l'armée?)). Десантник Самаке утверждает, что в этот момент он одёрнул Багайоко и посоветовал не оказывать знаков уважения к президенту.

— Что это такое — Военный комитет национального освобождения? — интересуется Модибо Кейта и этот вопрос вызывает бурную реакцию военных: солдаты открывают шквальный огонь по земле, подняв тучи пыли. Кейта, проворчав, что разберётся с этим ВКНО в столице, приказывает своей охране не сопротивляться и с помощью солдат поднимается в бронетранспортёр. Часы очевидцев этой сцены показывают 11.35 утра. Адъютант президента с 1960 года капитан Абдуллай Улогам в своей машине держит наготове автомат, но очевидно, что и с автоматом невозможно противостоять трём башенным пулемётам и группе спецназа. Не расстающийся с тесаком Сери Кулибали забирает автомат у адъютанта и всё сопротивление ограничивается громкими требованиями капитана вернуть ему оружие. Этот инцидент на дороге у Массалы не оставит последствий: Абдуллая Улогама вскоре назначат командующим военным округом в Нара и он дослужится до бригадного генерала.

Перегруппировавшийся кортеж с бронетранспортёрами со скоростью 50 километров в час движется к Бамако и во всех придорожных селениях его приветствуют ничего не подозревающие жители, приготовившиеся встречать Модибо Кейту из поездки в Мопти. Машины как обычно проезжают мимо Гранд-отеля, но поворачивают не направо, в Кулубу, где расположен президентский дворец, а налево. Здесь сидевший с опущенной головой Кейта вдруг оживляется и грустно провожает взглядом поворот к президентскому дворцу. В этот момент десантнику Сунгало Самаке становится жалко президента, так любившего его парашютную роту и танцевавшего с ним под балафон…

Модибо Кейта покидал Бамако любимым и неоспоримым лидером. Он возвращается туда несколькими днями позже, на борту бронемашины, под военным эскортом, при всеобщем равнодушии. Улицы Бамако, привычно встречавшие его овациями, совершенно пустынны во вторник 19 ноября 1968 года. Только несколько любопытных наблюдают за очень странным президентским кортежем. (Бинту Сананкуа).

Оригинальный текст (фр.)  

Modibo Keïta était parti de Bamako en leader incontesté et bien aimé. Il y revient quelques jours plus tard, à bord d'un tank, sous escorte militaire, dans une indifférence générale. Les rues de Bamako qui l'avaient habitué aux acclamations sont bien désertes ce mardi 19 novembre 1968. Seuls quelques curieux regardent passer un cortège présidentiel bien insolite.

Последние часы

Модибо Кейту и его товарищей доставляют в дежурную часть, где даже туалеты охраняются часовыми, и разводят по разным комнатам. Свидетели потом будут утверждать, что слышали, как военные предлагают Кейте отказаться от социализма и избавиться от ряда левых деятелей, но президент был непреклонен. Уверяют, что его ответ был таким:

Об этом не может быть и речи. Здесь, в Мали, мы живём в стране закона и демократии. Со времён независимости мы следуем народному волеизъявлению. Именно народ высказался за социализм на чрезвычайном конгрессе 22 сентября 1960 года. Таким образом, социализм не является моим единоличным выбором. Спросите у народа, что он об этом думает. Что касается моих старых соратников, то я им доверяю.

Оригинальный текст (фр.)  

Pas question. Ici au Mali, nous sommes dans un pays de droit et de démocratie. Nous respectons depuis l'indépendance la volonté populaire. C'est le peuple qui a opté pour le socialisme, par le congrès extraordinaire du 22 septembre 1960. Le socialisme n'est donc pas mon choix à moi tout seul. Demandez au peuple ce qu'il en pense. Quant à mes collaborateurs, jusqu'à nouvel ordre, je leur fais confiance.

Тогда от военных последовало предложение выступить по радио с обращением к стране и объявить о своей отставке. Кейта вновь решительно отказался, мотивировав это тем, что отставка избранного президента станет предательством по отношению к избравшему его народу. Видя, что договориться невозможно, военные официально арестовывают и увозят президента. Его спутники проведут в дежурной части остаток дня без воды и пищи, пока ночью часовые не допустят к ним родственников с едой. Мусса Траоре приказывает разместить членов делегации под охраной в Доме партии, а Модибо Кейту Багайоко и Самаке отвозят в Кати. Тьекоро Багайоко уже по приезде на стрельбище в Кати начинает выпытывать у бывшего президента подробности смерти погибших в 1964 году оппозиционеров Аммадуна Дико, Фили Дабо Сиссоко и Кассума Туре, но тот ничего не может ответить и утверждает, что сам услышал об этом событии по радио. На следующий день, 20 ноября Модибо Кейту вместе с силовиками Мадейрой Кейтой и Мамаду Диаките самолётом отправляют в другой конец страны, к алжирской границе, в Кидаль, городок посреди пустыни Сахара.

В Бамако уже ясно, что гарнизоны страны быстро присоединяются к перевороту, а высший командный состав вынужден его поддержать. Теперь, после полудня, когда переговоры с Модибо Кейтой зашли в тупик, организаторы восстания, несколько неожиданно для себя получившие всю полноту власти, должны сообщить стране о свержении режима. И тут произошло неожиданное — ни один из офицеров не захотел взять на себя ответственность и подойти к микрофону. Согласился только лейтенант Мусса Траоре, и этот момент определит его дальнейшую роль и судьбу всей Мали на два с лишним десятилетия вперёд. В 13:00 лейтенант Траоре от имени командующего войсками Военного комитета национального освобождения неуверенно зачитывает первое обращение военных:

Сегодня, вторник 19 ноября 1968 года. Час свободы пробил! Диктаторский режим Модибо и его прислужников пал. Военный комитет национального освобождения отныне берёт на себя политическую и административную власть до образования правительства и демократических политических учреждений, сформированных после свободных выборов. Да здравствует Мали! Да здравствует Республика! Да здравствует Армия!

Оригинальный текст (фр.)  

Aujourd'hui, mardi 19 novembre 1968. L'Heure de la liberté a sonné! Le régime dictatorial de Modibo et de ses valets a chuté. Le Comité Militaire de Libération Nationale assumera désormais les pouvoirs politiques et administratifs en attendant la formation d'un gouvernement et d'institutions politiques démocratiques issues d'élections libres. Vive le Mali ! Vive la République ! Vive l'Armée !

Следом передаётся второе коммюнике командующего войсками: «Начиная с этого вечера на всей территории страны устанавливается комендантский час с 18.30 до 6 часов утра вплоть до новых распоряжений. Любые скопления народа более трех человек запрещены» (фр.  «A partir de ce soir, le couvre-feu est établi sur toute l'étendue du territoire de 18 h 30 à 6 heures jusqu'à nouvel ordre. Tout attroupement de plus de trois personnes est interdit»). Затем радио Мали начинает передавать короткое коммюнике, повторяющее сообщение Траоре: «Малийцы и малийки! Час свободы пробил: диктаторский режим Модибо Кейты и его прислужников пал. Военный комитет освобождения отныне берёт на себя всю полноту политической и административной власти и клянётся установить демократические институты путём свободных выборах» (фр. Maliens Maliennes. L'heure de la liberté a sonné : le régime dictatorial de Modibo Keïta et de ses valets a chuté. Le comité militaire de libération assume désormais tous les pouvoirs politiques et administratifs et promet des institutions démocratiques qui seront issues d'élections libres).

Оба коммюнике зачитываются на французском и других государственных языках Мали с интервалом в 5 минут. Никаких комментариев радио не даёт, а о направленности переворота население может судить только по песне «Sanu nègèni — wari nègèni» , ранее запрещённой к трансляции. В песне утверждается, что никакая власть не вечна и один человек не может править страной от создания мира до конца времён … Население Бамако возвращается по домам и во второй половине дня никаких демонстраций ни в защиту Модибо Кейты, ни в поддержку переворота не происходит. С наступлением ночи радио начинает транслировать сообщения о присоединении к перевороту различных гарнизонов страны.

Реакция на переворот за рубежом

Как бы критично не оценивали за рубежом положение Мали при Модибо Кейте, его свержение стало для всех полной неожиданностью. Корреспондент агентства Франс Пресс передавал из Абиджана, столицы Берега Слоновой Кости, что сообщение о перевороте застигло местных наблюдателей врасплох. «Ничто не давало оснований предполагать, что кто-то может оспаривать власть у президента Модибо Кейты» , — сообщало агентство. В зависимости от симпатий или антипатий к реакции на неожиданность переворота примешивалась либо огорчение, либо злорадство. «Moniteur Africain, l’Hebdomadaire de l'économie africaine» писал 21 ноября: «Государственный переворот, который только что сверг президента Модибо Кейту, был одним из самых внезапных, самых неожиданных из уже известных многочисленных переворотов, совершённых в Африке» (фр. Le coup d'Etat qui vient de renverser le président Modibo Keita a été un des plus soudains, des plus inattendus de ceux déjà nombreux comme on sait — qui ont eu lieu en Afrique).

Правительство Берега Слоновой Кости, откровенно недолюбливавшее Модибо Кейту и социализм вообще, на события в Мали не отреагировало — 20 ноября газета «Fraternité matin» лишь коротко сообщила о перевороте. Интерес к нему наблюдался только в кругах малийской колонии в БСК.

Президент Сенегала Леопольд Сенгор, также давний противник Кейты, узнал о перевороте во время встречи с королевой Великобритании Елизаветой II и её супругом. В стране начались волнения, и радио сообщало о событиях в Мали сдержанно. Никакой официальной реакции не последовало.

Президент Гвинеи Ахмеда Секу Туре, обеспокоенный падением своего союзника 25 ноября собирает в Конакри чрезвычайное заседание Организации государств бассейна реки Сенегал. Л. Сенгор прибывает в Гвинею вместе с президентом Мавритании Моктаром ульд Даддой. После совещания главы государств направляют в Бамако совместную делегацию во главе с министром иностранных дел Гвинеи Луи Лансаной Беавоги. 26 ноября в Бамако делегация встречается с министрами нового правительства Мали, но возникают проблемы в связи с переходом гвинейской границы избежавшими ареста бывшими активистами режима Кейты. Учитывая близость Бамако с гвинейской границе военные власти обвиняют Ахмеда Секу Туре в намерении собрать силы для свержения правительства Мали.

Средства массовой информации Того, правительство которого опасалось экспорта революции из Мали, не без злорадства описывали падение очередного социалистического режима в Африке.

В Верхней Вольте, где Модибо Кета недавно побывал, переворот вызывает шок и сожаление. Здесь вновь вспоминают историю о посещении Уахигуйи и проклятии правителя Ятенги.

Президент Габона Омар Бонго узнаёт о перевороте в Риме, во время визита в Италию. Он выражает сожаление по поводу свержения Модибо Кейты, но подчёркивает, что всё это внутреннее дело Мали.

Печать Туниса утверждает, что переворот ведёт к потере стабильности в Мали.

Революционный совет Алжира собирается на чрезвычайное заседание чтобы обсудить ситуацию у южного соседа, но воздерживается от прямых оценок случившегося.

В Организации Объединённых Наций представители умеренных африканских режимов выражают удовлетворение переворотом и считают его началом конца революционных лидеров вроде Ахмеда Секу Туре и Хуари Бумедьена. Они отмечают, что теперь примеры СССР или КНР более не являются образцовыми моделями для Африки. В прогрессивном африканском лагере выражается сожаление и идут разговоры о происках империализма.

США, раздраженные присутствием в Мали китайских специалистов, всё же продолжали оказывать стране существенную финансовую помощь (к лету 1968 года она достигла 18 850 000 долларов). Их официальная реакция была совершенно безразличной — официальный представитель Госдепартамента коснулся только вопроса о признании нового режима, однако американские дипломаты в ООН не скрывали своей радости по поводу падения Кейты.

Пресса Советского Союза ограничивалась констатацией событий в Мали и старалась их не комментировать. Не было высказано ни прямого сожаления по поводу падения старого союзника Модибо Кейты и его социалистического режима, не было и проявлений злорадства по поводу провала его маоистских экспериментов.

Поиски будущего

20 ноября 1968 года, когда военный самолёт увозил Модибо Кейту в политическое небытие, население Бамако, наконец-то осознав случившееся, заполнило улицы столицы с криками «Да здравствует свобода! Да здравствует армия! Да здравствует ВКНО! Долой Народную милицию! Долой Модибо!». Оказывается, что все малийцы — «уставшие от революции». Про запрет военных собираться группами больше трёх человек не вспоминает никто, даже сами военные. Непередаваемый гвалт на улицах усиливается непрерывными автомобильными гудками — водители сигналят до тех пор, пока не разрядятся аккумуляторы, автомобильные капоты используются горожанами в качестве огромных барабанов. Ежедневные стихийные манифестации в поддержку ВКНО будут продолжаться почти месяц. Военные удивлены такой реакцией народа, который ещё вчера был готов с радостью бежать за кортежем Модибо Кейты. И Бинту Сананкуа продолжает удивляться переменам:

Но как это всё стало возможно? Где милиция? Где бригады бдительности? Где гражданская служба? Где эти отважные активисты СС-АДО, которые ещё вчера кричали о своей приверженности социалистическому выбору, высшему руководству революции и клялись, что защитят их ценой своей жизни? Где эта молодёжь, эти трудящиеся, все эти активисты, которые только вчера боролись за звание железного копья революции? Куда они подевались? Все растворились в воздухе с обескураживающей быстротой.

Оригинальный текст (фр.)  

Mais comment est-ce que tout cela a été possible ? Où est la milice ? Où est la brigade de vigilance ? Où est le service civique ? Où sont ces militants intrépides de l'UR-RDA qui, hier encore, clamaient leur attachement à l'option socialiste, au guide suprême de la révolution et juraient de les défendre au prix de leur vie ? Où sont ces jeunes, ces travailleurs, tous ces militants qui se disputaient hier seulement le titre de fer de lance de la révolution ? Où sont-ils passés ? Tous se sont dissous dans la nature avec une rapidité déconcertante.

Но в первые дни правления военного режима население Мали использовало свободное от празднеств время для выяснения отношений с всемогущей Народной милицией, многие месяцы занимавшейся его «воспитанием». Начались стихийные расправы и кровная месть, часть активистов «бригад бдительности» ушли в подполье, многие бежали из родных мест или даже эмигрировали из страны. Уже 23 ноября ВКНО будет вынужден обратиться к населению с призывом воздерживаться от всяких форм сведения счётов и сохранять спокойствие.

С функционерами более высокого ранга разобрались сами военные. Около 40 высокопоставленных партийных и государственных деятелей были сосланы на каторгу в Кидаль и в Таудени, но многие высшие руководители времён Кейты были привлечены к управлению страной и даже вошли в правительство. Уже 21 ноября ВКНО разрешил трём губернаторам из 6 вернуться к управлению своими регионами, но только для передачи дел военным. Высший командный состав армии, не спешивший «смешить крокодилов» и оказавшийся в подчинении у лейтенантов и капитанов, был полностью отправлен в отставку через несколько месяцев.. ..

В последнюю декаду ноября по стране ползли самые невероятные слухи. Говорили, что Кейта и его министры обогатились за счёт народа и вывезли свои неслыханные по масштабам капиталы в Швейцарию, что президентский дворец в Кулубе заполнен таинственными фетишами, которые убивали каждого, кто претендовал на место Модибо Кейты, и что офицер, посланный во дворец, упал парализованным, как только их увидел. Говорили, что Кейта приказал подмешивать в водопровод Бамако некое зелье, которое держало население столицы в рабском повиновении. Говорили, что во дворце нашли использованный в ритуальных целях жир из тела известного в Бамако альбиноса M' Беребаты, недавно бесследно исчезнувшего. Новые власти не знали, что со всем этим делать и поспешили опровергнуть вымыслы. 30 ноября 1968 года «Эссор» опубликовал коммюнике ВКНО:

В.К.Н.О. стало известно о широком распространении и обсуждении списка бывших владельцев значительных сумм, помещенных за границей. В.К.Н.О. не публиковал и не распространял никакого документа подобного рода. Он предупреждает народ о нежелательных последствиях волнений, вызванных этими слухами. Он твёрдо заверяет малийский народ, что тот будет широко информирован о результатах всех расследований, относящихся к ущемлению его прав и расхищению имуществ.

Оригинальный текст (фр.)  

Le C.M.L.N. a constaté la circulation abondante et avec commentaire d'une liste d'ancienpossesseurs de sommes importantes déposées à l'Etranger. Le C.M.L.N. n'a publié ni distribué aucun document de ce genre. Il insiste auprès du peuple sur les inconvénients de la passion suscitée par les rumeurs. Il assure fermement le peuple malien qu'il sera largement informé des résultats de toutes les enquêtes relatives à la frustration de ses droits et biens.

Это не помогает и вскоре появляется второе коммюнике:

ВКНО пользуется случаем, чтобы ввиду самых фантастических слухов, которые распространяются в Бамако с 19 ноября 1968, вновь информировать общественное мнение о том, что он никогда не публиковал и не распространял никакой подобной справки по подобным поводам, а также по поводу судьбы и вкладов бывших руководителей страны.

Оригинальный текст (фр.)  

Le CMLN saisit l'occasion, en raison des rumeurs les plus fantastiques qui circulent à Bamako depuis le 19 novembre 1968, pour informer à nouveau l'opinion publique qu'il n'a encore publié ni diffusé aucun renseignement de quelque nature que ce soit et à propos du sort et des avoirs des ex-dirigeants du pays …

.

Но никаких громких коррупционных процессов над деятелями свернутого режима не будет, а сами военные проявят несколько иной интерес к состоянию государственных финансов. Полковник Карим Дембеле будет утверждать, что 20 ноября 1968 года он и остальные члены ВКНО получили в Банке развития Мали по 1 миллиону африканских франков для личных целей, избавив государство от четырнадцати миллионов и восстановив попранную при Кейте справедливость.

Оказавшиеся у власти военные в силу своей подготовки на самом деле не знали, какую политику им проводить и как это вообще делается. Привлечение к управлению деятелей старого режима было единственным выходом из явственно возникавшего кризиса некомпетентности. Трудно сказать, кто был автором и вдохновителем первых программных заявлений Военного комитета национального освобождения, но влияние старых политических кадров на формирование политического курса вряд ли можно полностью исключить. 22 ноября 1968 года после долгих совещаний нового руководства Мусса Траоре встретился с послом СССР Л. Н. Мусатовым, послом США Гилбертом Эдвардом Кларком, послами КНР Ма Цзэкином и Алжира Буфельджой Айди, а затем выступил по радио с кратким изложением целей переворота. Он сообщил о создании Временного правительства во главе с капитаном Йоро Диаките, три дня назад прибежавшим на плац просить себе места в рядах восставших подчинённых. Лейтенант Траоре заявлял:

Наша цель — оздоровление ситуации во всех отношениях. Мы собираемся вернуть доверие малийского народа, гарантируя ему самые элементарные демократические свободы. Республика Мали вновь торжественно подтверждает права и свободы человека и гражданина, освящённые Всеобщей декларацией прав человека от 10 декабря 1948 года. Она признаёт право людей на труд и отдых, их свободу объединяться в профсоюзные организации по их выбору для защиты своих профессиональных интересов. Партии и политические группировки способствуют нормальному выражению избирательного права. Они самоорганизуются и осуществляют свою деятельность свободно при соблюдении демократических принципов ….

Оригинальный текст (фр.)  

Notre objectif est l’assainissement de la situation sur tous les plans. Nous allons redonner confiance au peuple malien en lui garantissant l’exercice des libertés démocratiques les plus élémentaires. La République du Mali réaffirme solennellement les droits et libertés de l’homme et du citoyen consacré par la Déclaration universelle des droits de l’Homme du 10 décembre 1948. Elle reconnaît aux hommes, le droit au travail et au repos, la liberté de se regrouper au sein d’organisations syndicales de leur choix pour la défense de leurs intérêts professionnels. Les partis et regroupements politiques concourent normalement à l’expression du suffrage. Ils se forment et exercent leurs activités librement dans le respect des principes démocratiques…

Траоре обещал, что созданный при Модибо Кейте государственный сектор экономики «будет сохранён в тех рамках, в которых он будет отвечать интересам народа», но будет создан и «сектор со смешанным капиталом», объединяющий государственные и иностранные предприятия. В сформированном в тот же день правительстве экономический блок возглавили министры свергнутого правительства Модибо Кейты — Жан-Мари Коне, ставший отвечать за внешнеэкономическую деятельность и Луи Негр, министр финансов, планирования и экономики.

Вскоре Диаките в интервью французскому журналисту Андре Бланше (см.ссылку Mali: coup d’Etat de Moussa Traoré) откровенно заявит, что заговорщики начали действовать ни с кем не советуясь и не имея никаких директив, что, по мнению капитана, и объясняло разнобой и затруднения в отношении будущей направленности Временного правительства.

Теперь лидеры переворота неустанно заявляли, что брали власть не ради власти, что скоро вернуться в казармы:

Таким образом здесь, пользуясь случаем мы, от имени ВКНО, вновь повторяем перед нацией торжественную клятву вернуться в наши казармы, как только будут созданы условия для подлинной демократии. В этом отношении ВКНО и правительство торжественно обязуются приложить все усилия к тому, чтобы эти условия были созданы в минимальный срок

Оригинальный текст (фр.)  

C'est donc le lieu et l'occasion de renouveler solennellement devant la nation, au nom du CMLN, le serment que nous avons fait de rentrer dans nos casernes dès que les conditions d'une véritable démocratie seront réunies. A cet égard, le CMLN et le gouvernement prennent l'engagement solennel pour faire en sorte que ces conditions soient réunies dans un délai minimum.

Тот же Траоре убеждал членов Временного правительства:

От имени ВКНО и от себя лично, я бесконечно благодарю Вас за то, что приняли на себя ту тяжелую работу, которая на Вас возлагается с настоящего момента. Я заявляю и ещё раз повторяю, что у армии нет намерения оставаться у власти ради власти. Когда восстановление экономики будет закончено, она скромно вернётся в казармы. Такова миссия ВКНО.

Оригинальный текст (фр.)  

Au nom du CMLN et en mon nom personnel, je vous remercie infiniment d'avoir accepté la lourde tâche qui vous incombe à partir de maintenant. Je dis et je le répète, l'armée n'a pas l'intention de rester au pouvoir pour le pouvoir. Le redressement économique une fois terminé, elle se retirera discrètement dans les casernes. C'est le message du CMLN.

Офицеры обещали провести свободные демократические выборы и вернуться в казармы в течение шести месяцев. Этому была посвящена разъяснительная компания в учреждениях столицы. В амфитеатре Высшей нормальной школы на Бадалабугу собрали профессоров и студентов и те пытались выяснить у лейтенанта ВВС Тьекоро Багайоко что будет с социалистическим выбором. Тот отвечал, что ВКНО не собирается ничего навязывать народу и уйдёт как только народ изберёт себе новую власть.

Итоги

Но молодые офицеры из Общевойсковой военной школы в Кати быстро набрались политического опыта. Никаких всеобщих выборов в 1969 году проведено не было, военные подавили сначала оппозицию в студенческой среде, затем в армии и в профсоюзном движении. В 1974 году ВКНО, явно не собиравшийся никому передавать власть, организовал принятие новой конституции, а в 1979 году провёл беспроигрышные всеобщие выборы, после которых Мусса Траоре занял пост президента как всенародно избранный лидер, а его уцелевшие после взаимных разбирательств товарищи пересели в кресла партийных лидеров. Правление лейтенантов, ставших полковниками и генералами, продолжалось 23 года. Итоги этого правления не удовлетворили население Мали, исправно голосовавшее за режим Траоре — в 1991 году страну охватили волнения. Вечером 25 марта 1991 года генерал армии Мусса Траоре был арестован десантниками в Бамако и через несколько лет предстал перед судом.

Свергнутый в 1968 году президент Модибо Кейта остаток жизни провёл в тюрьме. О нём вспомнили в 1977 году, когда 9 мая ученики и студенты столичных учебных заведений устроили демонстрации на улицах Бамако. Они требовали освобождения политзаключенных, освобождения Кейты и возвращения его к власти. Военные без труда расправились с учащимися, а 16 мая 1977 года Модибо Кейта неожиданно умер от пищевого отравления в военном лагере Джикорони

Власти Мали вплоть до 1991 года запрещали публично обсуждать и исследовать падение Первой республики.

Оценки

Оценки переворота 19 ноября 1968 года в большинстве случаев зависят от симпатий и антипатий авторов по отношению к двум сменившимся режимам. Не ставшая определять свои симпатии и антипатии Бинту Сананкуа писала:

Как объяснять ту легкость, с какой группа никому не неизвестных младших офицеров свергает Модибо Кейту, этот памятник антиколониальной борьбы, панафриканизма и национального единства? Как объяснять эту беспомощность Суданского союза-АДО, который раз за разом брал ситуацию в свои руки, пока военные не отобрали у него бразды правления? Надо сказать, что режим Модибо Кейты, который военные свергли в ноябре 1968 года, сильно дискредитирован. Его партия, Суданский союз-АДО, которая организует малийский народ, сильно ослаблена. Страна, над которой она безраздельно царит с 1960 года, Республика Мали, сильно больна. Больна неумолимым экономическим и финансовым кризисом. Больна банкротством обществ и государственных предприятий, задуманных чтобы финансировать независимую экономическую политику. Больна, наконец, отсутствием демократических свобод. Какая ирония судьбы для человека, чья былая националистическая борьба в первых рядах бесспорно ставит его среди самых великих и самых знаменитых сыновей борющейся Африки шестидесятых годов! Какой печальный провал для партии, которая чётко и прагматично освобождала Мали от колониального ярма, и успех которой сделал её единственной! Каким жалким оказалось государство этой молодой Республики, провозглашенной с жаром и с верой в будущее!

Оригинальный текст (фр.)  

Comment expliquer cette facilité avec laquelle un groupe d'officiers subalternes inconnus renverse Modibo Keita, ce monument de la lutte anti-coloniale, du panafricanisme et de l'unité nationale ? Comment expliquer cette incapacité de l'US-RDA à se ressaisir et à reprendre la situation en main avant que les militaires ne prennent effectivement les rênes du pouvoir ? Il faut dire que le régime de Modibo Keita que les militaires renversent en ce mois de novembre de l'an 1968 est bien discrédité. Son parti, l'Union Soudanaise-RDA, qui embrigade le peuple malien, est bien affaibli. Le pays sur lequel il règne sans partage, depuis 1960, la République du Mali, est bien malade. Malade d'une crise économique et financière implacable. Malade de la faillite des Sociétés et Entreprises d'Etat conçues pour financer une politique économique indépendante. Malade enfin de l'absence des libertés démocratiques. Quelle ironie du sort pour un homme dont le passé de lutte nationaliste et de prise de position d'avantgarde range sans conteste parmi les plus grands et les plus célèbres fils de cette Afrique combattante des années 60 ! Quel triste échec pour un parti dont la détermination et le pragmatisme délivrent le Mali du joug colonial et dont le succès l'impose comme parti unique! Quel piteux Etat pour une jeune République proclamée dans la ferveur et la foi en l'avenir !

Сам Мусса Траоре говорил в ноябре 1988 года в интервью Мохамеду Судья Яттаре и Абдулу Кадри Киссе:

Моя политическая деятельность началась 19 ноября 1968, когда армия взяла власть. Как вам известно, эта акция стала необходимой, так как предыдущий режим обдуманно нарушил Конституцию и прерогативы государственных институтов. Страна оказалась тогда на грани политического, экономического и общественного хаоса и четырнадцать осуждавших это молодых офицеров сочли своим патриотическим долгом изменить положение, ставшее невыносимым для народа.

Оригинальный текст (фр.)  

Dans le domaine politique je commencerai par le 19 novembre 1968 qui a vu l'Armée prendre le pouvoir. Comme vous le savez cette action avait été rendue nécessaire par le fait que le précédent régime avait délibérément violé la Constitution et les prérogatives des institutions de l'Etat. Le pays se trouvait alors au bord du chaos politique, économique et social et quatorze jeunes officiers avaient jugé leur devoir de patriotes de mettre fin à une situation devenue insupportable pour le peuple…

Полковник Юсуф Траоре, ближайший соратник бывшего малийского президента, называл переворот 19 ноября сокрушительным ударом по коммунистической диктатуре, нанесённым за 20 лет до падения Берлинской стены. После него Мали стала проводить политику нейтралитета и осталась в стороне от Холодной войны, которая всегда могла перейти в Третью мировую.

Мусса Конате, автор книги «Мали: они убили надежду…» (фр. Mali : ils ont assassiné l’espoir) утверждает что Модибо Кейта строил процветающую суверенную Мали, но группа неопытных молодых офицеров прервала этот процесс. При Кейте страна «совершала экономические подвиги», построив 30 промышленных предприятий, и её национальное единство не подвергалось сомнению.

Амаду Сейду Траоре, опубликовавший книгу «От ВКНО до ДСМН: 23 года лжи» (фр. Du CMLN à l’UDPM, 23 ans de mensonge), солидаризируется с Конате. Он пишет:

Под управлением Moдибо малийский народ был объединён под знаменем единой целью построить Нацию, дать максимум счастья большинству наших сограждан в кратчайшие сроки.. В итоге, задушив активные силы, молодежь и преподавателей, силы, которые служат барометрами для всего современного общества, малийский режим после 1968 года предоставил полную свободу силам негативным». «В любом случае, при режиме Демократического союза малийского народа, Мали удерживает очень печальный рекорд такой страны в мире, где труд и честность скоро станут рассматриваться как отклонения от нормы». Пообещав демократию, военные конфисковали права личности путём ничем не ограниченных репрессий. Жёсткой либерализацией экономики они омрачили народные горизонты. Путём клановой борьбы внутри армии они ликвидировали вооруженные силы, построенные Модибо Кейтой и соратниками, силы, которых опасалась вся Африка. Превратив молодежь в инструмент на службе единственной партии, Mусса Траоре и его полицейские агенты погубили школу. Неспособные разглядеть перспективы становления всей нации, военные, к несчастью, убили надежду народа.

Оригинальный текст (фр.)  

sous la direction de Modibo, le peuple malien a été Uni, sous un Drapeau, dans le But de construire la Nation pour réaliser le maximum de bonheur pour le maximum de nos concitoyens dans le minimum de temps. […]’En somme, en étouffant les forces actives que sont la jeunesse et les enseignants, forces qui servent de baromètres à toute la société moderne, le régime malien d’après 1968 a laissé le champ libre aux forces négatives. […] En tout cas, sous le régime de l’UDMP, le Mali détient le très triste record d’être un pays au monde où le travail et l’honnêteté sont sur le point d’être considérés comme un des délits de l’homme de la rue’’. En promettant la démocratie, les militaires ont confisqué les libertés individuelles à travers la répression de toute force de contestation. Par une libéralisation à outrance de l’économie, ils ont assombri l’horizon du peuple. En transportant leur lutte de clan au sein de l’armée, ils ont liquidé les forces armées construites par Modibo Kéïta et ses compagnons, des forces que toute l’Afrique craignait. En instrumentalisant la jeunesse au service du parti unique, Moussa Traoré et ses sbires ont détruit l’école. En manquant de vision et de perspectives pour le devenir de toute la nation, les militaires ont, malheureusement, assassiné l’espoir du people.

Память

• На месте ареста Модибо Кейты у Массалы была установлена белая мемориальная плита, на которой в красной рамке сделана надпись: «Ici fut arrêté le mardi 19 novembere 1968 par une junte militaire monseniore Modibo Keita président de la Republique de Mali» («Здесь во вторник 19 ноября 1968 года был арестован военной хунтой господин Модибо Кейта, президент Республики Мали»).
• Мемуары капитана Сунгало Самаке о событиях 19 ноября 1969 года вдохновили французского философа и драматурга Жана-Луи Саго-Дювору на написание пьесы «Солдатская правда» («Vérité de Soldat»), которая была поставлена в Париже Патриком Ле Моффом 4 — 28 ноября 2010 года, а затем прошла в Бельгии, Люксембурге, Сенегале, Канаде и Бенине. С 7 по 29 января 2011 года пьеса шла в театре «BlonBa» в Бамако на французском языке и на языке бамана.

Литература

• Кондратьев Г.С. Путь Мали к независимости (1945-60). — М., 1970.
• Сборник. Политические партии Африки. — М., 1970.
• Вик. Кудрявцев Зарубежная печать о событиях в Мали // Новое время. — М., 1968. — № 49. — С. 6.
• После переворота в Бамако. (По материалам иностранных телеграфных агентств) // Правда. — М., 23 ноября 1968 года.
• Положение в Мали.Бамако.23.ТАСС // Правда. — М., 24 ноября 1968 года.
• Bintou Sanankoua. La chute de Modibo Keita. — Paris.: Editions Chaka, 1990. — 196 p. с.
• Modibo Diagouraga. Modibo Keita Un destin. — Paris.: l'Harmattan, 2005.
• Soungalo Samake. Ma vie de soldat. — Bamako: La Ruche à Livres-Librairie Traore, 2007. — 189 с.
• Documents diplomatiques Français: 1968-Tome II (1er juillet-31 Décembre) . Edited by Ministere Des Affaires Etrangeres. — Paris: P.I.E. Piter Lang, 2010.

Ссылки

• [www.youtube.com/watch?v=erYJnZ1kBrg Mali: coup d'Etat de Moussa Traoré] (французский). YouTube. — Репортаж Андре Бланше из Мали после переворота 1968 года: Модибо Кейта; парад малийской армии, проход Т-34 и БТР-40; Бамако 5 декабря 1968 года — танки и патрули на улицах; лозунги, демонстрации и митинг в поддержку ВКНО; большое интервью Йоро Диаките с вставкой кинохроники о связях режима Кейты с СССР, КНР, Румынией и Чехословакией; возвращение чая и других товаров на прилавки столицы; интервью с министром финансов Мали Луи Негром; Мусса Траоре. Проверено 22 мая 2013.
• Владимир Носов. [www.conflictologist.org/main/perevorot-1968-goda-v-mali.htm МАЛИ. Переворот 1968 года] (рус.). Конфликтолог (2006). Проверено 30 января 2013. [www.webcitation.org/6EEsUD3yh Архивировано из первоисточника 7 февраля 2013].
• [www.maliweb.net/news/non-classe/2011/03/08/article,16835.html Le 19 Novembre 1968 a décimé l’armée] (французский). Le Combat, Maliweb.net (8 mar 2011). Проверено 30 января 2013. [www.webcitation.org/6EEsV1flx Архивировано из первоисточника 7 февраля 2013].

Отрывок, характеризующий Государственный переворот в Мали (1968)

– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.


Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.
Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская – у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!» – думала она. – «Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною».
Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно, – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.
Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что то говорившую ей про свое зеленое платье.
Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он танцовал с тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых, прося их еще куда то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор раздались отчетливые, осторожные и увлекательно мерные звуки вальса. Государь с улыбкой взглянул на залу. Прошла минута – никто еще не начинал. Адъютант распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта. Адъютант распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало развеваясь бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.
Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга, недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем, предполагаемом первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как человек близкий Сперанскому и участвующий в работах законодательной комиссии, мог дать верные сведения о заседании завтрашнего дня, о котором ходили различные толки. Но он не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и глядел то на государя, то на сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся вступить в круг.
Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными.
Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
– Вы всегда танцуете. Тут есть моя protegee [любимица], Ростова молодая, пригласите ее, – сказал он.
– Где? – спросил Болконский. – Виноват, – сказал он, обращаясь к барону, – этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо танцовать. – Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
– Позвольте вас познакомить с моей дочерью, – сказала графиня, краснея.
– Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, своей проявившейся из за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих.


После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.


В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
– Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без 10 ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет. Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.
Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо восьми без 10 ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.
Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к приему гостей.
В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от знакомств. – «Переймешь что нибудь, можешь попросить о чем нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным».
Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой женщиной и замолчал, подумав, что всё таки эта милая жена его есть слабая женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство мужчины, – ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем, но который всё таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера, судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды и эгоисты.
Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину губ.
– Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, – сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
– Да, – отвечала Вера, – я совсем этого не желаю. Надо жить для общества.
– Точно такая была на княгине Юсуповой, – сказал Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.
В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого посещения.
«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот что значит уметь держать себя!»
– Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, – сказала Вера, – ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять каждого, и в каком обществе что надо говорить.
Берг тоже улыбнулся.
– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.
Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, всё было совершенно так же, как у других.


Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида.
«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что то подсевшему к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих то шагов, вошедших в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.
«Что с ней сделалось?» еще удивленнее сказал он сам себе.
Князь Андрей с бережливо нежным выражением стоял перед нею и говорил ей что то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого то внутреннего, прежде потушенного огня, опять горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.
Князь Андрей подошел к Пьеру и Пьер заметил новое, молодое выражение и в лице своего друга.
Пьер несколько раз пересаживался во время игры, то спиной, то лицом к Наташе, и во всё продолжение 6 ти роберов делал наблюдения над ней и своим другом.
«Что то очень важное происходит между ними», думал Пьер, и радостное и вместе горькое чувство заставляло его волноваться и забывать об игре.
После 6 ти роберов генерал встал, сказав, что эдак невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с Соней и Борисом, Вера о чем то с тонкой улыбкой говорила с князем Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится, сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.
Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.
– Как вы полагаете? – с тонкой улыбкой говорила Вера. – Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
– Я слишком мало знаю вашу сестру, – отвечал князь Андрей с насмешливой улыбкой, под которой он хотел скрыть свое смущение, – чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает постояннее, – прибавил он и посмотрел на Пьера, подошедшего в это время к ним.
– Да это правда, князь; в наше время, – продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько свободы, что le plaisir d'etre courtisee [удовольствие иметь поклонников] часто заглушает в ней истинное чувство. Et Nathalie, il faut l'avouer, y est tres sensible. [И Наталья, надо признаться, на это очень чувствительна.] Возвращение к Натали опять заставило неприятно поморщиться князя Андрея; он хотел встать, но Вера продолжала с еще более утонченной улыбкой.
– Я думаю, никто так не был courtisee [предметом ухаживанья], как она, – говорила Вера; – но никогда, до самого последнего времени никто серьезно ей не нравился. Вот вы знаете, граф, – обратилась она к Пьеру, – даже наш милый cousin Борис, который был, entre nous [между нами], очень и очень dans le pays du tendre… [в стране нежностей…]
Князь Андрей нахмурившись молчал.
– Вы ведь дружны с Борисом? – сказала ему Вера.
– Да, я его знаю…
– Он верно вам говорил про свою детскую любовь к Наташе?
– А была детская любовь? – вдруг неожиданно покраснев, спросил князь Андрей.
– Да. Vous savez entre cousin et cousine cette intimite mene quelquefois a l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas? [Знаете, между двоюродным братом и сестрой эта близость приводит иногда к любви. Такое родство – опасное соседство. Не правда ли?]
– О, без сомнения, – сказал князь Андрей, и вдруг, неестественно оживившись, он стал шутить с Пьером о том, как он должен быть осторожным в своем обращении с своими 50 ти летними московскими кузинами, и в середине шутливого разговора встал и, взяв под руку Пьера, отвел его в сторону.
– Ну что? – сказал Пьер, с удивлением смотревший на странное оживление своего друга и заметивший взгляд, который он вставая бросил на Наташу.
– Мне надо, мне надо поговорить с тобой, – сказал князь Андрей. – Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине). – Я… Но нет, я после поговорю с тобой… – И с странным блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что то спросил у нее, и она вспыхнув отвечала ему.
Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.
Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.
Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему то Берг привлек Пьера.


На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.
Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.
– А, это вы, – сказал Пьер с рассеянным и недовольным видом. – А я вот работаю, – сказал он, указывая на тетрадь с тем видом спасения от невзгод жизни, с которым смотрят несчастливые люди на свою работу.
Князь Андрей с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом остановился перед Пьером и, не замечая его печального лица, с эгоизмом счастия улыбнулся ему.
– Ну, душа моя, – сказал он, – я вчера хотел сказать тебе и нынче за этим приехал к тебе. Никогда не испытывал ничего подобного. Я влюблен, мой друг.
Пьер вдруг тяжело вздохнул и повалился своим тяжелым телом на диван, подле князя Андрея.
– В Наташу Ростову, да? – сказал он.
– Да, да, в кого же? Никогда не поверил бы, но это чувство сильнее меня. Вчера я мучился, страдал, но и мученья этого я не отдам ни за что в мире. Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее. Но может ли она любить меня?… Я стар для нее… Что ты не говоришь?…
– Я? Я? Что я говорил вам, – вдруг сказал Пьер, вставая и начиная ходить по комнате. – Я всегда это думал… Эта девушка такое сокровище, такое… Это редкая девушка… Милый друг, я вас прошу, вы не умствуйте, не сомневайтесь, женитесь, женитесь и женитесь… И я уверен, что счастливее вас не будет человека.
– Но она!
– Она любит вас.
– Не говори вздору… – сказал князь Андрей, улыбаясь и глядя в глаза Пьеру.
– Любит, я знаю, – сердито закричал Пьер.
– Нет, слушай, – сказал князь Андрей, останавливая его за руку. – Ты знаешь ли, в каком я положении? Мне нужно сказать все кому нибудь.
– Ну, ну, говорите, я очень рад, – говорил Пьер, и действительно лицо его изменилось, морщина разгладилась, и он радостно слушал князя Андрея. Князь Андрей казался и был совсем другим, новым человеком. Где была его тоска, его презрение к жизни, его разочарованность? Пьер был единственный человек, перед которым он решался высказаться; но зато он ему высказывал всё, что у него было на душе. То он легко и смело делал планы на продолжительное будущее, говорил о том, как он не может пожертвовать своим счастьем для каприза своего отца, как он заставит отца согласиться на этот брак и полюбить ее или обойдется без его согласия, то он удивлялся, как на что то странное, чуждое, от него независящее, на то чувство, которое владело им.
– Я бы не поверил тому, кто бы мне сказал, что я могу так любить, – говорил князь Андрей. – Это совсем не то чувство, которое было у меня прежде. Весь мир разделен для меня на две половины: одна – она и там всё счастье надежды, свет; другая половина – всё, где ее нет, там всё уныние и темнота…
– Темнота и мрак, – повторил Пьер, – да, да, я понимаю это.
– Я не могу не любить света, я не виноват в этом. И я очень счастлив. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты рад за меня.
– Да, да, – подтверждал Пьер, умиленными и грустными глазами глядя на своего друга. Чем светлее представлялась ему судьба князя Андрея, тем мрачнее представлялась своя собственная.


Для женитьбы нужно было согласие отца, и для этого на другой день князь Андрей уехал к отцу.
Отец с наружным спокойствием, но внутренней злобой принял сообщение сына. Он не мог понять того, чтобы кто нибудь хотел изменять жизнь, вносить в нее что нибудь новое, когда жизнь для него уже кончалась. – «Дали бы только дожить так, как я хочу, а потом бы делали, что хотели», говорил себе старик. С сыном однако он употребил ту дипломацию, которую он употреблял в важных случаях. Приняв спокойный тон, он обсудил всё дело.
Во первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В третьих, был сын, которого жалко было отдать девчонке. В четвертых, наконец, – сказал отец, насмешливо глядя на сына, – я тебя прошу, отложи дело на год, съезди за границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что хочешь, так велики, тогда женись.
– И это последнее мое слово, знай, последнее… – кончил князь таким тоном, которым показывал, что ничто не заставит его изменить свое решение.
Князь Андрей ясно видел, что старик надеялся, что чувство его или его будущей невесты не выдержит испытания года, или что он сам, старый князь, умрет к этому времени, и решил исполнить волю отца: сделать предложение и отложить свадьбу на год.
Через три недели после своего последнего вечера у Ростовых, князь Андрей вернулся в Петербург.

На другой день после своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла себе объяснить его отсутствия.
Так прошли три недели. Наташа никуда не хотела выезжать и как тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала и не являлась по вечерам к матери. Она беспрестанно краснела и раздражалась. Ей казалось, что все знают о ее разочаровании, смеются и жалеют о ней. При всей силе внутреннего горя, это тщеславное горе усиливало ее несчастие.
Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.
В передней отворилась дверь подъезда, кто то спросил: дома ли? и послышались чьи то шаги. Наташа смотрелась в зеркало, но она не видала себя. Она слушала звуки в передней. Когда она увидала себя, лицо ее было бледно. Это был он. Она это верно знала, хотя чуть слышала звук его голоса из затворенных дверей.
Наташа, бледная и испуганная, вбежала в гостиную.
– Мама, Болконский приехал! – сказала она. – Мама, это ужасно, это несносно! – Я не хочу… мучиться! Что же мне делать?…
Еще графиня не успела ответить ей, как князь Андрей с тревожным и серьезным лицом вошел в гостиную. Как только он увидал Наташу, лицо его просияло. Он поцеловал руку графини и Наташи и сел подле дивана.
– Давно уже мы не имели удовольствия… – начала было графиня, но князь Андрей перебил ее, отвечая на ее вопрос и очевидно торопясь сказать то, что ему было нужно.
– Я не был у вас всё это время, потому что был у отца: мне нужно было переговорить с ним о весьма важном деле. Я вчера ночью только вернулся, – сказал он, взглянув на Наташу. – Мне нужно переговорить с вами, графиня, – прибавил он после минутного молчания.
Графиня, тяжело вздохнув, опустила глаза.
– Я к вашим услугам, – проговорила она.
Наташа знала, что ей надо уйти, но она не могла этого сделать: что то сжимало ей горло, и она неучтиво, прямо, открытыми глазами смотрела на князя Андрея.
«Сейчас? Сию минуту!… Нет, это не может быть!» думала она.
Он опять взглянул на нее, и этот взгляд убедил ее в том, что она не ошиблась. – Да, сейчас, сию минуту решалась ее судьба.
– Поди, Наташа, я позову тебя, – сказала графиня шопотом.
Наташа испуганными, умоляющими глазами взглянула на князя Андрея и на мать, и вышла.
– Я приехал, графиня, просить руки вашей дочери, – сказал князь Андрей. Лицо графини вспыхнуло, но она ничего не сказала.
– Ваше предложение… – степенно начала графиня. – Он молчал, глядя ей в глаза. – Ваше предложение… (она сконфузилась) нам приятно, и… я принимаю ваше предложение, я рада. И муж мой… я надеюсь… но от нее самой будет зависеть…
– Я скажу ей тогда, когда буду иметь ваше согласие… даете ли вы мне его? – сказал князь Андрей.
– Да, – сказала графиня и протянула ему руку и с смешанным чувством отчужденности и нежности прижалась губами к его лбу, когда он наклонился над ее рукой. Она желала любить его, как сына; но чувствовала, что он был чужой и страшный для нее человек. – Я уверена, что мой муж будет согласен, – сказала графиня, – но ваш батюшка…
– Мой отец, которому я сообщил свои планы, непременным условием согласия положил то, чтобы свадьба была не раньше года. И это то я хотел сообщить вам, – сказал князь Андрей.
– Правда, что Наташа еще молода, но так долго.
– Это не могло быть иначе, – со вздохом сказал князь Андрей.
– Я пошлю вам ее, – сказала графиня и вышла из комнаты.
– Господи, помилуй нас, – твердила она, отыскивая дочь. Соня сказала, что Наташа в спальне. Наташа сидела на своей кровати, бледная, с сухими глазами, смотрела на образа и, быстро крестясь, шептала что то. Увидав мать, она вскочила и бросилась к ней.
– Что? Мама?… Что?
– Поди, поди к нему. Он просит твоей руки, – сказала графиня холодно, как показалось Наташе… – Поди… поди, – проговорила мать с грустью и укоризной вслед убегавшей дочери, и тяжело вздохнула.
Наташа не помнила, как она вошла в гостиную. Войдя в дверь и увидав его, она остановилась. «Неужели этот чужой человек сделался теперь всё для меня?» спросила она себя и мгновенно ответила: «Да, всё: он один теперь дороже для меня всего на свете». Князь Андрей подошел к ней, опустив глаза.
– Я полюбил вас с той минуты, как увидал вас. Могу ли я надеяться?
Он взглянул на нее, и серьезная страстность выражения ее лица поразила его. Лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, чего нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».
Она приблизилась к нему и остановилась. Он взял ее руку и поцеловал.
– Любите ли вы меня?
– Да, да, – как будто с досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и зарыдала.
– Об чем? Что с вами?
– Ах, я так счастлива, – отвечала она, улыбнулась сквозь слезы, нагнулась ближе к нему, подумала секунду, как будто спрашивая себя, можно ли это, и поцеловала его.
Князь Андрей держал ее руки, смотрел ей в глаза, и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости, был страх перед ее преданностью и доверчивостью, тяжелое и вместе радостное сознание долга, навеки связавшего его с нею. Настоящее чувство, хотя и не было так светло и поэтично как прежнее, было серьезнее и сильнее.
– Сказала ли вам maman, что это не может быть раньше года? – сказал князь Андрей, продолжая глядеть в ее глаза. «Неужели это я, та девочка ребенок (все так говорили обо мне) думала Наташа, неужели я теперь с этой минуты жена , равная этого чужого, милого, умного человека, уважаемого даже отцом моим. Неужели это правда! неужели правда, что теперь уже нельзя шутить жизнию, теперь уж я большая, теперь уж лежит на мне ответственность за всякое мое дело и слово? Да, что он спросил у меня?»
– Нет, – отвечала она, но она не понимала того, что он спрашивал.
– Простите меня, – сказал князь Андрей, – но вы так молоды, а я уже так много испытал жизни. Мне страшно за вас. Вы не знаете себя.
Наташа с сосредоточенным вниманием слушала, стараясь понять смысл его слов и не понимала.
– Как ни тяжел мне будет этот год, отсрочивающий мое счастье, – продолжал князь Андрей, – в этот срок вы поверите себя. Я прошу вас через год сделать мое счастье; но вы свободны: помолвка наша останется тайной и, ежели вы убедились бы, что вы не любите меня, или полюбили бы… – сказал князь Андрей с неестественной улыбкой.
– Зачем вы это говорите? – перебила его Наташа. – Вы знаете, что с того самого дня, как вы в первый раз приехали в Отрадное, я полюбила вас, – сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду.
– В год вы узнаете себя…
– Целый год! – вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год. – Да отчего ж год? Отчего ж год?… – Князь Андрей стал ей объяснять причины этой отсрочки. Наташа не слушала его.
– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.


Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.
В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали. Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, всё также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.
– Отчего? – испуганно сказала Наташа.
– Я не могу отнять его у деда и потом…
– Как бы я его любила! – сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.
Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было. Когда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя: «Что он ищет во мне? Чего то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?» Иногда она входила в свойственное ей безумно веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему. Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной мысли о том.
Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.
– Вы ведь давно знаете Безухого? – спросил он. – Вы любите его?
– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.