Грантиньш, Янис
Поделись знанием:
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.
На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
| Янис Грантиньш | ||
| Jānis Grantiņš | ||
 | ||
| Имя при рождении: |
Янис Грантиньш | |
|---|---|---|
| Место рождения: |
Арлавская волость, Тальсенский уезд, Курляндская губерния (ныне Талсинский край, Латвия | |
| Профессия: | ||
| Театр: | ||
| Награды: |
| |
Янис Грантиньш (латыш. Jānis Grantiņš; 7 июня 1909 — 25 октября 1974) — советский и латвийский актёр. Заслуженный артист Латвийской ССР.
Биография
Янис Грантиньш родился в Арлавской волости Тальсенского уезда в рабочей семье Матиса Грантиньша. Учился в актёрской студии Рижского Рабочего театра, окончил театральные курсы Фелдманиса (1935).
Свою сценическую деятельность начал в Рижском Рабочем театре (1932). Был актёром Крестьянского драматического театра (1935—1937), Лиепайского музыкально-драматического театра (1938—1940, 1945—1950), Даугавпилского театра (1940—1941), Елгавского театра (1941—1942), Государственного театра юного зрителя Латвийской ССР (1950—1974).
Был востребован на съёмочных площадках разных киностудий Советского Союза. За роль поэта Райниса в одноимённом фильме режиссёра Юлия Райзмана был удостоен звания Лауреата Сталинской премии (1950)[1].
Был женат на актрисе Даугавпилского театра Эмме Бетере.
Ушёл из жизни 25 октября 1974 года, похоронен на кладбище Райниса в Риге.
Признание и награды
Творчество
Роли в театре
Рижский Рабочий театр
- 1932 — «Правда бедняка» Дж. Голсверти — Офицер Армии спасения
Крестьянский драматический театр
- 1935 — «Сын рыбака» по роману Вилиса Лациса — Сартапутнс
- 1935 — «Любовь сильнее смерти» Райниса — Хейлс
- 1936 — «Праздник в Скангале» Е. Вульфа — Коса
- 1937 — «Мост юных сердец» В. Зонберга — Мартиньш
- 1937 — «Волшебный ключ» Я. Петерсона — Леонид
Лиепайский городской музыкально-драматический театр
- 1938 — «Из сладкой бутылки» Рудольфа Блауманиса — Мартиньш
- 1938 — «Перед заходом солнца» Герхарта Гауптмана — Стейниц
- 1939 — «Заноза сердца» Я. Леиньша — Петерис Пуполс
- 1939 — «Партизаны» М. Зиверта — Тилзис
- 1940 — «Молодняк» К. Бинькиса — Тиюнс
- 1940 — «Женская сила» Анны Бригадере — Давис Крастс
После перерыва:
- 1946 — «Он пришёл» Дж. Б. Пристли — Инспектор Гулл
- 1947 — «Варвары» М. Горького — Монахов
- 1949 — «Овод» по одноимённому роману Войнич — Артур
- 1949 — «Доходное место» А. Н. Островского — Жадов
Даугавпилский театр
- 1940 — «Разлом» Бориса Лавренёва — Годун
- 1940 — «Коварство и любовь» Фридриха Шиллера — Миллер
- 1940 — «Ревизор» Н. В. Гоголя — Хлопов
- 1941 — «Мать» Карела Чапека — Андрей
- 1941 — «Без вины виноватые» А. Н. Островского — Миловзоров
Елгавский театр
- 1941 — «Саламейский алькальд» Педро Кальдерона — Педро Креспо
- 1941 — «Спридитис» Анны Бригадере — Король
- 1942 — «Китайская ваза» М. Зиверта — Нотарс
Государственный театр юного зрителя Латвийской ССР
- 1953 — «Бедность не порок» (латыш. "Nabadzība nav netikums") А. Н. Островского — Любим Торцов
- 1955 — «Гимназисты» (латыш. "Ģimnāzisti") Константина Тренёва — Лагушев
- 1956 — «Золотой конь» (латыш. "Zelta zirgs") Райниса — Белый Отец
- 1957 — «Поросль» (латыш. "Jaunaudze") Казиса Бинкиса — Тиюн
- 1958 — «Когда пылает сердце» (латыш. "Kad liesmo sirds") Яниса Анерауда — Этинг
- 1959 — «И так и этак, всё ничего» (латыш. "Šis un tas itnekas") Яниса Акуратера — Его канцлер
- 1960 — «Отверженные» (латыш. "Nožēlojamie") Виктора Гюго — Жан Вальжан
- 1962 — «Внуки Колумба» (латыш. "Kolumba mazdēli") Зигмунда Скуиня — Крускопс
- 1964 — «Ореховый мостик» (латыш. "Lazdu laipa") Илзе Индране — Алстерс
- 1965 — «Индулис и Ария» (латыш. "Indulis un Ārija") Райниса — Пудитис
- 1970 — «Зелёная птичка» (латыш. "Zaļais putniņš") Карло Гоцци — Калмон
Фильмография
- 1949 — Райнис — Райнис
- 1955 — К новому берегу — Улупс
- 1957 — Сын рыбака — Бандерс
- 1957 — Рита — Эрих
- 1960 — Твоё счастье
- 1960 — На пороге бури — Павуланс
- 1961 — Обманутые
- 1963 — Генерал и маргаритки — эпизод[2]
- 1965 — «Тобаго» меняет курс — Вилсонс
- 1967 — Война и мир — Вольцоген
- 1967 — Генерал Рахимов — Йоахим Вернер
- 1967 — Война под крышами — Шумахер
- 1968 — Всего одна жизнь — Князь Романовский
- 1969 — Он был не один
- 1969 — Я, Франциск Скорина… — Глаговский
- 1970 — Рыцарь королевы
- 1970 — Стреляй вместо меня — монах
- 1970 — Слуги дьявола — Ребусс
- 1971 — Мировой парень — Паркер
- 1971 — Жизнь и смерть дворянина Чертопханова — дворянин
- 1972 — Слуги дьявола на чёртовой мельнице — Ребусс
- 1972 — Последний форт
- 1972 — Вашингтонский корреспондент — мастер церемоний
- 1972 — Руины стреляют — эпизод
- 1973 — Человек в штатском
- 1973 — Олег и Айна — Петерис
- 1973 — Красный агат — дедушка Алёнки
- 1973 — Дмитрий Кантемир — Какавела
- 1974 — Скворец и Лира — святой отец
- 1974 — Ответная мера — старик в очках
- 1975 — В клешнях чёрного рака — эпизод
Напишите отзыв о статье "Грантиньш, Янис"
Примечания
- ↑ Teātris un kino biogrāfijās : enciklopēdija / sast. un galv. red. Māra Niedra; māksl. Aleksandrs Busse. — Rīga : Preses nams, 1999-. — (Latvija un latvieši). 1.sēj. A-J. — 1999. — 462 lpp. : il. ISBN 9984-00-331-0 (латыш.)
- ↑ «Генерал и маргаритки» (англ.) на сайте Internet Movie Database
Ссылки
Отрывок, характеризующий Грантиньш, Янис
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.
На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
