Грунер, Дов

Дов Бела Грунер
ивр. ‏דב בלה גרונר‏‎
Дата рождения	6 декабря 1912(1912-12-06)
Место рождения	город Кишварда, Венгрия
Дата смерти	16 апреля 1947(1947-04-16) (34 года)
Место смерти	тюрьма в Акко
Род войск	Британская армия ( Еврейская бригада) Эцель
Годы службы	1941—1946 (Британская армия) 1946—1947 (Эцель)
Сражения/войны	Вторая мировая война Атака на полицейский участок в Рамат-Гане

Дов Гру́нер (ивр. ‏דֹּב בֶּלָה גְּרוּנר‏‎, англ. Dov Bela Gruner; 6 декабря 1912 — 16 апреля 1947) — член молодёжной сионистской организации «Бейтар», участник борьбы за создание государства Израиль, боевик подпольной организации «Эцель (Иргуна)», один из 12-и «взошедших на эшафот», приговорён к смерти и казнен британскими мандатными властями в тюрьме Акко.

Биография

Годы диаспоры

Родился 6 декабря 1912 года в семье раввина в Венгрии в городе Кишварде. Отец Дова умер в русском плену после Первой мировой войны, а спустя десять лет умерла и его мать. До 18 лет Дов учился в иешиве и жил с семьей своего деда, учителя в хедере.

Чтобы получить образование инженера, Грунер перебрался в Чехословакию в город Брно. После захвата Чехословакии Гитлером вынужден был вернуться в Венгрию, не завершив учёбу. В Будапеште работал помощником инженера-электрика.

После возвращения в Венгрию присоединился к молодёжной сионистской организации Бейтар, где занимался воспитательной работой. В рамках Бейтара Грунер готовил группы для «Алии Бет» — нелегальной иммиграции в Палестину. Вместе с одной из таких групп отплыл на корабле «Сакрия» и сам Дов Грунер. Корабль был задержан британскими властями, и все бейтаровцы были отправлены в лагерь в Атлит.

Эрец-Исраэль

Прибыв в Землю Израиля в 1940 году, Грунер и другие бейтаровцы отсидели полгода в лагере Атлит. Только после объявления голодовки они добились освобождения, и Грунер и отправился в Рош-Пинну. Здесь он вступил в Эцель, а 21 февраля 1941 года пошёл добровольцем в британскую армию.

Участник Второй мировой войны, служил в пехотной роте подразделения «Баффс», мобилизовавшего многих добровольцев ишува. Позднее воевал десантником в составе Еврейской бригады и участвовал в боях в Италии. После окончания военных действий оказывал помощь выжившим узникам лагерей смерти, пытаясь обеспечить их одеждой и обувью.

В 1946 году демобилизовался из британской армии и вернулся в Эцель. Участвовал в успешной операции по захвату оружия на британской военной базе в Нетании. Во время нападения Эцеля на полицейский участок в Рамат-Гане был тяжело ранен и схвачен британцами.

Нападение бойцов Эцеля на полицейский участок в Рамат-Гане

23 апреля 1946 Эцель провёл операцию по захвату оружия из склада британского полицейского участка в городе Рамат-Ган. В операции приняло участие 40 человек. Часть из них действовала в Тель-Авиве, чтобы отвлечь внимание от места основной операции, другие бойцы перекрыли движение к Рамат-Гану. Ещё одна группа проникла на грузовике в здание полиции и обезоружила полицейских, после чего Грунер с товарищами занялись погрузкой захваченного на складе оружия и боеприпасов. Однако не всё пошло по плану, и одному из полицейских удалось вызвать подкрепление из Петах-Тиквы. Вдобавок несколько полицейских открыли сильный огонь по грузчикам с верхних этажей здания, однако погрузка не прекращалась и под огнём. В течение 20 минут все было закончено, и грузовик с оружием, подобрав участников операции, успел скрыться до прибытия британского подкрепления.

В этой операции Эцель потерял Израиля Файнермана и Яакова Злотника, погибших в Рамат-Гане, и Ицхака Билу, погибшего в Тель-Авиве (в одном из источников речь идет о 4-х убитых). Дов Грунер был тяжело ранен и захвачен британцами, ещё несколько человек было ранено.

Судебный процесс

Грунер получил пулевое ранение в челюсть, девять месяцев находился под усиленной охраной в больницах, где прошёл через несколько операций.

1 января 1947 года Дова Грунера предали военному суду в Иерусалиме. Его обвинили в стрельбе по полицейским и попытке произвести взрыв с целью убийства британских чиновников. На процессе присутствовали представители прессы, и имя Дова Грунера стало известным не только в Палестине, но и за её пределами.

Грунер заявил суду, что англичане не имеют права находиться в Палестине, которую они, вопреки мандату, превратили в военную базу, пытаясь отнять землю у еврейского народа. В самом начале процесса он отказался от услуг адвоката, от свидетелей со своей стороны, а также от перевода на иврит свидетельств против него. Не признавая полномочий британских властей, Грунер сделал следующее заявление:

Вы решили отнять у народа, не имеющего на свете ни клочка другой земли, и эту землю, которая дана ему Господом и из поколения в поколение освящалась кровью его сынов. Вы попрали договор, заключённый с нашим народом и народами мира. Поэтому ваша власть лишена законного основания, она держится силой и террором. А если власть незаконна, — право граждан и даже их долг бороться с ней и свергнуть её. Еврейская молодёжь будет бороться до тех пор, пока вы не покинете страну и не передадите её законному владельцу — еврейскому народу. Знайте: нет силы, способной расторгнуть связь между еврейским народом и его единственной страной. И рука пытающегося совершить это будет отрублена, и проклятие на неё во веки веков.

Неожиданностью процесса было выступление прокурора, где он упомянул некоторые обстоятельства, свидетельствующие в пользу обвиняемого: службу в британской армии и тяжёлое ранение.

Суд признал Грунера виновным и приговорил его к смертной казни через повешение. 24 января 1947 года командующий британскими войсками в Палестине генерал Баркер утвердил смертный приговор Грунера.

Казнь

Готовясь к смерти, Грунер писал из тюрьмы командиру Эцеля Менахему Бегину:

Разумеется, я хочу жить. Кто этого не хочет? Но если я сожалею о том, что жизнь кончена, то лишь потому, что я слишком мало сделал.

У еврейства много путей. Один — путь «еврейчиков» — путь отказа от традиций и национализма, то есть путь самоубийства Еврейского Народа. Другой — слепой веры в переговоры, как будто существование народа подобно торговой сделке. Путь, полный уступок и отказов, который ведёт назад в рабство. Мы всегда должны помнить, что и в Варшавском гетто было 300 ,000 евреев.

Единственно правильный путь — это путь ЭЦЕЛЯ, который не отрицает политических усилий, разумеется, без уступки пяди нашей страны, ибо она наша целиком. Но если эти усилия не приносят желаемых результатов, готов любыми средствами бороться за нашу страну и свободу, которые одни и являются залогом существования нашего народа. Упорство и готовность к борьбе — вот наш путь, даже если он иногда и ведёт на эшафот, ибо только кровью можно освободить страну.

Я пишу эти строки за 48 часов перед казнью — в эти часы не лгут. Я клянусь, что если бы мне был предоставлен выбор начать всё сначала, я снова пошёл бы тем же путём, не считаясь с возможными последствиями.

— Ваш верный солдат Дов

Исполнение приговора, первоначально назначенное на 28 января, было отсрочено, так как накануне Эцель захватил двух заложников — бывшего офицера британской разведки и председателя окружного суда. После того, как генерал Баркер отложил казнь, заложники были освобождены.

Широкие круги ишува испытывали симпатию к Дову Грунеру и просили о его помиловании. Некоторые писали письма британским властям, другие молились о его спасении. Дов Грунер отказывался обжаловать приговор или просить о помиловании. Эти действия могли быть расценены как признание британских властей. В какой-то момент адвокат, действовавший по просьбе сестры Дова и Голды Меир, намекнул ему, что Эцель поддерживает возможность обжалования приговора. Дов подписал адвокату доверенность на подачу апелляции, однако, узнав, что его ввели в заблуждение, отменил её.

Приговорённым к смерти отводились в иерусалимской тюрьме отдельные камеры. 10 февраля был вынесён смертный приговор по делу бойцов Эцеля Йехиэля Дрезнера, Элиэзера Кашани и Мордехая Элькахи, которых обвиняли в хранении оружия и других нарушениях. Генерал Баркер, нередко обвинявшийся в антисемитизме, поторопился утвердить приговор и убежать в Англию. В тот же день, 12 февраля, в должность командующего вступил генерал Макмиллан.

15 февраля Грунера посетила сестра Хелен Фридман, приехавшая из Соединённых Штатов. Ей тоже не удалось уговорить брата подать апелляцию на решение суда. Эцель готовил планы по освобождению своих бойцов из тюрьмы, но не успел осуществить их.

14 апреля четверых приговорённых к смерти неожиданно переводят в тюрьму Акко. Рано утром 16 апреля 1947 года они были казнены. Грунер и его братья по оружию взошли на эшафот с пением «Ха-Тиквы». Грунер просил похоронить его в Рош-Пинне рядом с могилой Шломо Бен-Йосефа. Однако британские власти, опасаясь беспорядков, похоронили казнённых в Цфате в присутствии только самых близких родственников.

Память

Под давлением Давида Бен-Гуриона государственные институты, стремясь увековечить память о Хагане, замалчивали боевое наследие Нили, Эцеля и Лехи, и, в частности, пытались стереть память о «взошедших на эшафот». Для того, чтобы исправить это положение, были созданы частные фонды, — такие как Шелах (Поддержка борцов за свободу) и другие. В 1967 году и затем в 1977 году Менахему Бегину удалось изменить тенденциозное отношение официальных институтов к подпольным организациям.

В 1954 году на улице Жаботинского в Рамат-Гане напротив здания бывшей британской полиции был открыт памятник Дову Грунеру и его братьям по оружию. В своей работе скульптор Хана Орлова изобразила львёнка, смело борющегося со львом, что символизирует борьбу еврейского ишува с Британской империей. На открытии памятника присутствовало 30 тысяч человек.

С именем Дова Грунера связаны:

• Мисгав-Дов — мошав, основанный в 1950 году.
• Названия площади в Рамат-Гане и улиц в нескольких городах Израиля (в том числе в Иерусалиме).
• Музей узников подполья в Иерусалиме и в Акко.
• Марки, выпущенные почтой Израиля в 1982 и в 1984 годах.

Ссылки

• Взошедшие на эшафот / перевод и обработка Дова Шперлинга. — Израиль: издание Еврейского агентства, 1983. — С. 39-66.
  См. также [gazeta.rjews.net/Lib/eshafot/eshafot1.html#1 Взошедшие на эшафот]. Хроники Иерусалима. [www.webcitation.org/67HW8qCWl Архивировано из первоисточника 29 апреля 2012].
• Уди Лебель. Путь в Пантеон (на иврите). — Израиль: издательство «Кармель», 2007. — ISBN 978-965-555-343-7.
• Яков Херути. Правда едина и неделима (на иврите). — Израиль: издательство «Яир имени Авраама Штерна», 2008. — ISBN 978-965-555-343-7.
• Нир Манн. [www.haaretz.co.il/hasite/pages/ShArt.jhtml?itemNo=529971&contrassID=2 Письмо из камеры смертников (на иврите)]. Га-Арец (21.1.2005). [www.webcitation.org/67HWA1Jfi Архивировано из первоисточника 29 апреля 2012].

Отрывок, характеризующий Грунер, Дов

– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.