Европа (лайнер)
Европа (нем. Europa) — немецкий трансатлантический лайнер, построенный для судоходной компании Северогерманский Ллойд на верфях Blohm & Voss в Гамбурге. С 1930 по 1933 годы владел Голубой лентой Атлантики. После Второй мировой войны был передан Френч Лайн и переименован в «Либертэ» (фр. Liberté).
Содержание
Конструктивные особенности
Как и её старший брат «Бремен», «Европа» была создана для отвоевывания Голубой ленты Атлантики. Двигатели новых лайнеров были самыми мощными на момент своего создания: общая мощность четырёх паровых турбин составляла 105,000 лошадиных сил. Эти двигатели позволяли судам разгоняться до 27,5 узлов, делая их самыми быстрыми судами в мире.
Из технических новинок, установленных на новых лайнерах были автопилот, который мог вести судно даже в самых плохих погодных условиях. Также на новых лайнерах были новые шведские измерители скорости.
После гибели «Титаника» безопасность пассажиров была приоритетом всех судоходных компаний. На шлюпочной палубе лайнеров были установлены 24 спасательные шлюпки, оснащенные собственными моторами. В этих шлюпках могли поместиться все люди на борту.
Так же, как и на «Иль де Франс», на «Бремене» и «Европе» была катапульта для самолета. С помощью самолета на берег доставлялась почта, когда судно было относительно близко к берегу. Через несколько лет катапульта и самолет были сняты, так как этот было очень дорого и сложно.
История
Создание
После поражения в Первой мировой войне, в 20-х годах двадцатого века Германия потеряла также и весь свой коммерческий флот. Три гигантских лайнера Альберта Боллина: «Император», «Фатерлянд» и «Бисмарк» были переданы Великобритании и Соединенным Штатам Америки как репарации. Старые немецкие «лентоносцы» начала двадцатого столетия были либо уничтожены, либо безнадежно устарели. Единственный корабль, который остался — это бывший рекордсмен «Дойчланд» 1900 года постройки. Но судно было безнадежно устаревшим, и поэтому, когда Германия более или менее восстановила свою экономику, все усилия были брошены на строительство новых океанских лайнеров.
Компания Северогерманский Ллойд ввела два новых лайнера в 20-х годах ХХ века. Этим кораблям дали имена «Бремен» и «Европа». Первой войти в строй должна была «Европа». 1 августа 1928 года Европа была спущена на воду на верфи Blohm & Voss в Гамбурге. «Бремен» был запущен на воду Бремене, на следующий день после «Европы». Теперь Германия могла считать, что поднялась с нуля, построив два самых быстрых лайнера в мире. Однако, строительство и соответственно ввод в строй «Европы» был отложен. 26 марта 1929 года судно было почти полностью завершено, но на борту возник пожар. Для того, чтобы потушить огонь судно было затоплено в акватории верфи на ровный киль. Из-за пожара эксплуатация судна была задержана на 10 месяцев. Также из-за пожара «Бремен» стал первым кораблем дуэта.
Использование Германией
Наконец, «Европа» была готова к ходовым испытаниям в 1930 году, и 22 февраля, испытания были проведены. Испытания прошли успешно, и 19 марта 1930 года новый немецкий лайнер отправился в свой первый рейс. Этот рейс оказался рекордным, так как лайнер побил рекорд своего брата «Бремена» и преодолел северную Атлантику за 4 дня, 17 часов и 6 минут, идя со средней скоростью в 27,91 узлов. Во время плавания было обнаружено, что сажа создавала неудобства пассажирам, и поэтому по возвращении в Европу трубы лайнера были удлиннены на 4,5 метра.
Два немецких лайнера продолжали работать на коммерческом маршруте, и в то время ещё не было судна, способного перехватить у них Голубую ленту Атлантики. Подобно Лузитании и Мавритании, два лайнера соревновались только между собой. В 1933 году «Европа» уступила ленту «Бремену», побившему рекорд сестры на 1 сотую узла (27,92 узлов). Однако в том же году итальянский лайнер «Рекс» отобрал ленту у «Бремена» и удерживал её до 1935 года, пока французский лайнер «Нормандия» не побил его рекорд.
Вторая мировая война
Со временем все изменилось. В 1936 году старая система деления на классы была изменена на первый, туристический и третий. Так как Адольф Гитлер хотел восстановить утраченную гордость Германии после Первой мировой войны и планировал крупномасштабную войну в Европе, оба лайнера рассматривались как потенциальные транспортные суда. 10 августа 1939 года «Европа» совершила последний коммерческий рейс до войны. Когда 1 сентября 1939 года Германия вторглась в Польшу, «Европа» вернулась в Германию после трансатлантического рейса. Лайнер был переведен из своего дока в Бремене в Бремерхафен для выполнения своей новой роли — плавучей казармы. Там корабль оставался до тех пор, пока его не решили использовать в операции «Морской лев». Эта означало, что «Европа» отправится в Норвегию, чтобы забрать союзнические войска и переправить их в южную Англию и Германию. Однако этот план был отвергнут Кригсмарине, как самоубийство. В 1942 году «Европу» решили переоборудовать в авианосец с 275-метровой взлетно-посадочной палубой. Этот план был также отвергнут.
Использование ВМФ США и Францией
В мае 1945 года корабль был конфискован Соединенными Штатами Америки, которые использовали его для транспортировки войск в том же году. В марте 1946 года, «Европа» была передана французской судоходной компании «Компани Женераль Трансатлантик» в качестве военных репараций, и заменила «Нормандию», погибшую в результате пожара в гавани Нью-Йорка в 1942 году. Французы планировали переименовать новый корабль в «Лотарингию», но в конце-концов его решили назвать «Либертэ» (фр. Свобода). Бывшая «Европа» была отбуксирована в Гавр для реставрации и преобразования во французский лайнер. Первыми подверглись изменениям трубы судна: вместо горчичного цвета, присущего Северогерманскому Ллойду, их перекрасили в цвета Френч Лайн — красная основа и черные верхушки. 8 декабря 1946 года, находясь все ещё на стадии переоборудования, швартовы «Либертэ» оборвались во время шторма и судно отнесло течением к остову затонувшего в 1939 году лайнера «Париж». «Компани Женераль Трансатлантик» не желала повторения происшествия с Нормандией и затопили судно, что не позволило кораблю перевернуться. Позже были брошены все усилия на то, чтобы поднять судно, а в апреле следующего года задача была выполнена.
Судно было отбуксировано в Сен-Назер и перестроена на верфи Penhoët за 7,000,000 фунтов стерлингов. В 1949 году ещё один пожар на борту уничтожил большую часть новых пассажирских помещений. 2 августа 1950 «Либертэ» отправилась во второе первое плавание. Её партнерами стали легендарные «Иль де Франс» и «Де Грасс», что позволило Франции обслуживать трансатлантический маршрут тремя очень разными и запоминающимися кораблями.
Конец карьеры
«Либертэ» продолжала обслуживание североатлантического маршрута в течение пятидесятых годов без особых происшествий, за исключением модификации дымовых труб. Трубы были ещё больше удлинены, чтобы дым не попадал пассажирские зоны верхней палубы. В начале 60-х годов было очевидно, что «Либертэ» старое судно, спущенное на воду в 20-х годах. В 1958 году на слом был отправлен «Иль де Франс», а Френч Лайн объявили, что «Либертэ» будет заменена 65,000-тонным лайнером. Этим лайнером стала «Франция», который вошёл в состав флота Франции 11 января 1962 года. В феврале того же года «Либертэ» была отправлена на слом в Италию. Несмотря на то, что кораблю было 33 года, он работал на коммерческом маршруте лишь 21 год.
См. также
Напишите отзыв о статье "Европа (лайнер)"
Ссылки
- [www.thegreatoceanliners.com/index2.html Europa on TGOL]
Отрывок, характеризующий Европа (лайнер)
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
