Кампания в Мексиканском заливе (1779−1782)

Кампания в Мексиканском заливе
Основной конфликт: Война за независимость США
Мексиканский залив
Дата	1779−1782
Место	Мексиканский залив, Карибское море
Итог	Полный захват испанцами Западной Флориды
Противники
Великобритания Великобритания Испания Испания Франция Франция
Командующие
Джон Кэмпбелл и др. Бернардо де Гальвес и др.
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Кампания в Мексиканском заливе (1779−1782), или испанское завоевание Западной Флориды — ряд военных операций в ходе Американской революционной войны, направляемых главным образом губернатором испанской Луизианы, Бернардо де Гальвесом (исп. Bernardo de Gálvez), при эпизодическом содействии французов. Он начал с операций против британских позиций на реке Миссисипи вскоре после вступления и Испании в войну в 1779 году. Гальвес завершил завоевание Западной Флориды в 1781 году успешной осадой и штурмом Пенсаколы. Местные британские силы только реагировали на действия испанцев и изредка проявляли инициативу, организуя собственные контр-вторжения.

Исторический фон

В Мексиканском заливе испанцы обладали явным превосходством над англичанами в сухопутных силах. К тому же, последние должны были помнить о защите более важных вест-индских владений. На все это к началу кампании у них имелось 3 регулярных полка (в общей сложности 1909 человек); остальные силы приходилось мобилизовать на местах.

Но на море было примерное равенство в боевых кораблях, если не в транспортах. Теоретически, это позволяло англичанам перехватывать экспедиции вторжения и предотвращать захваты — при условии, что они вовремя получали данные разведки и готовы были действовать активно. На деле же, постоянно озабоченные защитой Вест-Индии и торговли, включая два крупных сезонных конвоя в Англию и обратно, они приняли в основном пассивную стратегию. Линейный флот действовал сам по себе и активно вмешивался только в Вест-Индии, при появлении флотов союзников. Участие американских колонистов в этой кампании происходило всегда под чужим флагом. Так, перерегистрированные приватиры официально считались испанскими (или французскими), а на суше ополченцы вливались в испанские части.

Предыстория

Испания официально вступила американскую войну 8 мая 1779 года, с формальным объявлением войны королём Карлосом III. За этой прокламацией последовала еще одна от 8 июля, которой он санкционировал участие своих колониальных подданных в военных действиях против англичан. Французская помощь ожидалась минимальная. Главной из официальных целей вступления в войну было объявлено возвращение испанских владений или, по словам прокламации, «вычистить англичан из Америки», которую испанцы традиционно рассматривали как свою вотчину. Второй целью была заявлена борьба с нелегальной деятельностью иностранцев (читай, британцев) — контрабандной торговлей, вырубкой тропического леса и конечно, приватирством. Обе цели сводились к общей причине: Испания несла всю тяжесть расходов по поддержанию колониальной империи, и постоянно стремилась увеличить финансовую отдачу.

Когда Бернардо де Гальвес, колониальный губернатор Луизианы, 21 июля получил из Испании эти новости, он сразу же тайно начал планировать наступательные операции. Гальвес, готовившийся к возможной войне с апреля, перехватил британское сообщение из Пенсаколы, которое указывало, что англичане планируют внезапное нападение на Новый Орлеан, и решил атаковать первым. С этой целью он скрыл получение второй прокламации.

Нижнее течение Миссисипи

27 августа Гальвес двинулся по суше к Батон-Руж, во главе отряда из 520 регулярной пехоты, в том числе около двух третей свежих новобранцев, 60 ополченцев, 80 свободных негров и мулатов и 10 американских добровольцев во главе с Оливером Поллоком. По мере продвижения вверх по реке, его силы выросли еще на 600 человек, в том числе индейцев и франко-акадцев. На пике его силы насчитывали более 1400 человек, но их число сократилось на несколько сот из-за тягот похода, раньше чем они добрались до форта Бют.

На рассвете 7 сентября эти силы атаковали форт Бют, полуразрушенный, оставшийся от франко-индейской войны, который защищал чисто номинальный гарнизон. После короткой перестрелки, в которой один немец был убит, большая часть гарнизона сдалась. 6 человек избежали плена, пробились в Батон-Руж, и уведомили британские войска о захвате форта.

10 сентября шхуна Morris (бывшая британская Rebecca) после упорного боя взяла на абордаж патрулировавший озеро Поншартрен тендер HMS West Florida. Он был единственным представителем Королевского флота под Новым Орлеаном. После этого осада Батон-Руж превратилась в чисто сухопутную операцию, что было только на руку испанцам.

Отдохнув несколько дней, Гальвес двинулся на Батон-Руж, находящийся всего в 15 милях от Форт-Бют. Когда 12 сентября Гальвес прибыл под Батон-Руж, он обнаружил форт Нью-Ричмонд с гарнизоном более 400 регулярных войск и 150 ополчения под общим командованием подполковника Александра Диксона. После девяти дней осады Диксон сдался.

Гальвес требовал и получил свои условия капитуляции, включая сдачу 80 человек регулярных войск в форту Панмюр (современный Натчез (Миссисипи)), хорошо укрепленной позиции, которую Гальвесу трудно было бы взять силой. На следующий день Диксон сдал 375 регулярных войск; ополчение Диксона было разоружено и отправлено по домам. Затем Гальвес отправил отряд из 50 человек, чтобы взять под контроль Панмюр. Он распустил собственные роты ополчения, оставил значительный гарнизон в Батон-Руж, и вернулся в Новый Орлеан с отрядом около 50 человек.

Противодействие британцев

В сентябре 1779 года эскадра капитана Латтрелла (англ. James Luttrell), включая один 44-пушечный, 2 фрегата, один 20-пушечный и несколько мелких кораблей, сделала нападение на побережье Гондураса. С ним был небольшой отряд пехоты, несколько британских поселенцев из Белиза, и некоторое число индейцев Мескито, давних британских союзников, плюс его собственные моряки и морские пехотинцы.

После пары неудачных попыток (первая исключительно с моря) в ночь с 19 на 20 октября, при поддержке огнём с кораблей, был взят штурмом форт Омоа. Штурм был настолько эффективен, что всего двое убегавших испанцев были ранены, остальные сдались невредимыми. Он дал начало популярной легенде о джентльменском поведении одного британского матроса. Легенду охотно пересказывают историки, однако для неё так и не нашлось подтверждений. В гавани были взяты два испанских транспорта с ценностями примерно на 3 000 000 испанских талеров на борту. Поставленный в форту британский гарнизон, однако, было невозможно поддерживать, и месяц спустя он был эвакуирован.

Вторая попытка вторгнуться в Новую Испанию произошла в марте 1780 года, и была еще менее успешна. Неудачно задуманное наступление вглубь современной Никарагуа вверх по реке Сан-Хуан выдохлось из-за крайне нездорового климата. Передовые испанские позиции, батарея на острове Бартола и форт Сан-Хуан-де-Консепсьон к 29 апреля были взяты, отчасти благодаря усилиям молодого капитана Нельсона, который сопровождал войска вверх по реке. Но к тому времени слишком многие умерли от лихорадки или дизентерии, так что даже с полученными подкреплениями наступать дальше было невозможно. 30 ноября британцы взорвали и покинули форт. К концу экспедиции болезни сократили их силы до ¹/5 исходного состава. Испанцы овладели развалинами, что дало им повод заявить победу. На самом деле победа была в том, что конечная цель экспедиции — озеро Никарагуа — осталась недостижима.

Мобил

В начале 1780 года Гальвес приступил к экспедиции по захвату Мобила, одного из двух крупных британских военных гарнизонов, еще оставшихся в Западной Флориде (столица, Пенсакола, была вторым). Собрав 750 человек в Новом Орлеане, 11 января Гальвес вышел с конвоем на Мобил, и после задержки из-за шторма 9 февраля достиг бухты Мобила. 20 февраля к нему присоединились силы поддержки, 450 человек из Гаваны, но осадные действия начались только 1 марта. После 14 дней бомбардировки стены форта Шарлотта были пробиты, и его комендант, капитан Элиас Дарнфорд, сдался.

Гальвес попытался осенью 1780 года захватить Пенсаколу, но его экспедиция была рассеяна в результате мощного урагана. Остатки вернулись в Гавану и Новый Орлеан, и началось планирование новой экспедиции на 1781 год.

Когда война с Испанией стала неизбежна, Британские власти в городе Пенсакола попытались укрепить оборону Западной Флориды, но скудные ресурсы, выделяемые на Флориду означали, что генерал Джон Кэмпбелл, старший военачальник в Пенсаколе, мало что мог сделать, чтобы остановить Гальвеса. К концу 1780 он получил подкрепление, и сумел завербовать значительные силы местных индейцев для укреппления обороны. Гибель первой экспедиции Гальвеса подвигла генерала к попытке отбить Мобил. В январе 1781 года он направил по суше более 700 человек под командованием капитана вальдеков Иоганна фон Ханкслдена (нем. Johann von Hanxleden). Эти силы были разбиты при нападении на передовое укрепление Мобила, а капитан фон Ханкслден был убит. Нападение побудило испанские власти на Кубе усилить гарнизон Мобила.

Пенсакола

Гальвес и испанские власти на Кубе снова предприняли экспедицию против Пенсаколы в феврале 1781 года. С силами, которые в конечном итоге дошли до 8000 человек Гальвес, при содействии испанских и французских кораблей, в первую очередь блокировал гавань Пенсаколы, а затем 9 марта начал осаду. 30 апреля испанцы успешно установили пушки, которые могли полностью простреливать главные укрепления Пенсаколы. 8 мая удачный выстрел попал в пороховой погреб в одном из внешних поясов обороны, и испанцы быстро этим воспользовались, захватив позицию. Считая своё положение безнадежным, Кэмпбелл на следующий день начал переговоры о капитуляции. Условия капитуляции включали сдачу всей Британской Западной Флориды.

Завершение

В 1782 году значительных операций не было, но борьба за отдельные владения в заливе продолжалась. 16 марта отец Бернардо Гальвеса, генерал-капитан Гватемалы Матиас Гальвес высадил с 3 кораблей отряд генерал-майора Хебриаса (исп. Gabriel Herbias) в 600 человек и после целого дня боя взял британский остров Роатан, у берегов Гондураса. В свою очередь англичане 23 августа отбили поселение Блэк-Ривер на Юкатане, в апреле оккупированное испанцами.

Но все эти действия не изменили главного результата. Западная Флорида перешла к испанцам.

Литература

• Caughey John W. Bernardo de Gálvez in Louisiana 1776-1783. Gretna: Pelican Publishing Company, 1998. ISBN 1-565545-17-6
• Chávez, Thomas E. Spain and the Independence of the United States: An Intrinsic Gift. Univ. of New Mexico Press, 2004. ISBN 978-0-8263-2794-9.
• Clowes, William Laird, et al. The Royal Navy: a history from the earliest times to the present, Vol. III−IV. London: Sampson Low, Marston & Co. 1898−1899.
• Navies and the American Revolution, 1775−1783 / Robert Gardiner, ed. — Chatham Publishing, 1997. — ISBN 1-55750-623-X.
• Granville W. and N. C. Hough. Spanish, French, Dutch, and American Patriots of the West Indies During the American Revolution. 7 — Spanish Borderland Stories, SSHAR Press, Midway City, CA, 2001.

Отрывок, характеризующий Кампания в Мексиканском заливе (1779−1782)

Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.