Ковжун, Павел Максимович

Павел Максимович Ковжун
Имя при рождении:	Павло Максимович Ковжун
Дата рождения:	15 (3) октября 1896(1896-10-03)
Место рождения:	Костюшки, Волынская губерния, Российская империя ныне Овручский район, Житомирская область
Дата смерти:	15 мая 1939(1939-05-15) (42 года)
Место смерти:	Львов Польша
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Жанр:	график, журналист
Учёба:	Киевское художественное училище Украинская Академия искусств
Влияние:	Нарбут, Георгий Иванович

Павел Максимович Ковжун (укр. Павло Максимович Ковжун; 3 октября 1896, с. Костюшки, теперь Великая Фосня Овручского района Житомирской области Украина — 15 мая 1939, Львов) — график, журналист, организатор украинского искусства на Западной Украине.

Биография

В 1911—1915 годах обучался в Киевском художественном училище.

Участник первой мировой и гражданской воен.

В начале Великой войны окончил Житомирскую школу прапорщиков.

Воевал на Румынском фронте, был дважды ранен. После отречения царя, в 1917 году участвовал в проведении украинизации корпуса, в котором служил.

В конце войны — служил в 26-м Украинском корпусе, был редактором газеты «Козацька думка».

В 1918 году работал в Информационном бюро Первой стрелецко-казацкой дивизии, созданной после заключения Брестского мира при содействии Союза освобождения Украины на территории Австрии из российских военнопленных украинского происхождения. Принимал участие в боях против Первой советской украинской дивизии (Н. Щорса) и против красноармейцев на севере Правобережья Украины, а позже в апреле 1919 года в ходе боевых действий на польском фронте.

После поражения Армии УНР оказался в лагере для интернированных лиц на территории Польши.

В 1919—1920 годах учился в Украинской Академии искусств.

Позже работал в Перемышле в художественной мастерской.

Умер и похоронен на Лычаковском кладбище во Львове.

Творчество

Основным направлением работ Павла Ковжуна были книжная графика (обложки, экслибрисы, издательские знаки, плакаты, инициалы, иллюстрации, карикатуры).

Является автором (вместе с М. Осинчуком) церковной полихромии в украинско-византийском стиле (Озёрная, Сокаль, Зашков, Долина, Миклашев, Наконечное, Калуш, Стоянов и др.). Автор многих обложек и иллюстраций к произведениям Ивана Франко.

Кроме занятий живописью и графикой, Ковжун писал статьи на художественные темы и об отдельных художниках (А.Архипенко, Долинскую), художественные монографии (Н.Глущенко, А.Грищенко),

Был участником краевых и зарубежных украинских выставок в Праге, Брюсселе, Варшаве, Берлине, Риме, Неаполе) и др.

Павел Ковжун вместе с Романом Сельским и Святославом Гордынским был одним из организаторов кружка Деятелей украинского искусства (1921) и Ассоциации независимых украинских художников (1930). Редактировал журналы «Митуса» и «Искусство» (укр. «Мистецтво»).

В 1930-х гг. в украинском научном институте в Берлине им был прочитан цикл лекций по истории украинского искусства.

Ссылки

• [uartlib.org/allbooks/pavlo-kovzhun-tvorcha-spadshhina-hudozhnika-materiali-bibliografichniy-dovidnik/ Павло Ковжун. Творча спадщина художника: матеріали, бібліографічний довідник. Львів, Львівська Національна Академія Мистецтв, Науково-дослідний сектор, 2010.]
• [www.ovruch.info/kovzhun-pavlo-maksymovych/ КОВЖУН Павло Максимович]
• [archive.is/20121205183808/community.livejournal.com/ua_typography/tag/%D0%9F%D0%B0%D0%B2%D0%BB%D0%BE%20%D0%9A%D0%BE%D0%B2%D0%B6%D1%83%D0%BD Обложки Ковжуна П. М.]
• [dnevnik.bigmir.net/article/402961 Личаківський цвинтар]

Отрывок, характеризующий Ковжун, Павел Максимович

– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.