Куррат-уль-Айн
| Куррат-уль-Айн |
Куррат-уль-Айн (перс. قرةالعین) или Тахире (перс. طاهره — чистая), настоящее имя Фатиме Заррин Тадж Барагани Казвини (перс. فاطمه زرینتاج برغانی قزوینی, Казвин, 1814 или 1817 — Тегеран, 16 или 27 августа 1852) — влиятельная иранская поэтесса, проповедница и богослов бабизма.
Содержание
Биография
За свои таланты и красоту названная Заррин-Тадж («Золотой венец») и «Куррат-уль-Айн» («Прохлада / Утешение / Услада очей»; такое обращение впервые фигурирует в письме к ней Сейида Казима Рашти), она происходила из семьи известных шиитских богословов (её отец и дядя были известными муджтахидами) и получила соответствующее религиозное образование, став одной из образованнейших женщин в своём городе. Отец, сокрушавшийся, что Заррин-Тадж не родилась мальчиком, собственнолично занимался её обучением. Помимо богословия, она овладела юриспруденцией, персидской литературой и поэзией. Кроме учёности и разносторонней одарённости Фатимы, современники отмечали её красоту (позднее лорд Керзон утверждал: «Красота и женственность тоже внесли свой вклад в новое вероучение; мужество очаровательной поэтессы из Казвина с трагической судьбой, которая, сбросив чадру, пронесла по всей Персии факел миссионерства, — один из самых волнующих эпизодов современной истории»).
В 14-летнем возрасте была против своей воли отдана замуж за двоюродного брата, от которого затем родила двух сыновей и дочь.
Обращение в бабизм
Заинтересовавшись трудами шейхитских мистиков Ахмада аль-Ахсаи и Сейида Казима Рашти, завязала с последним переписку и в 1843 году отправилась с паломниками в святой для шиитов город Кербелу, чтобы повидаться с ним лично, однако, прибыв туда, узнала, что он скончался несколькими днями ранее. Она осталась с семьёй учителя и провела в Кербеле три года, сама начав учить последователей. Хотя, в соответствии с консервативными религиозными предписаниями, ей как женщине приходилось проводить занятия для мужчин, оставаясь за занавеской, но её проповедь имела большой успех среди женщин, включая вдову Казима Рашти.
Здесь же произошло её обращение в бабизм: под влиянием видения во сне (юноши-сейида, то есть потомка пророка Мухаммеда, в чёрной длинной одежде и зелёной чалме, преклонившего колена на небесах и читавшего стихи какой-то молитвы, строчки которой она поутру записала в свою тетрадь) вступила в переписку с Сейидом Али Мухаммадом Ширази, объявившим себя «вратами» (Баб) к Скрытому Имаму. На него в поисках «Обетованного» вышел муж её сестры, Мирза Мухаммад Али; Куррат-уль-Айн сразу же признала в Бабе махди, узнав его толкование суры «Юсуф». Тот, в свою очередь, объявил её 17-й «Буквой Живого» (а Мирзу Мухаммада Али — 16-й) — так назывались его первые последователи (баби). Как единственную среди этой группы женщину, её впоследствии сравнивали с аналогичной фигурой раннего христианства — Марией Магдалиной[1].
Куррат-уль-Айн в Кербеле навещал один из первых бабидов, прибывший из Шираза Мулла Али (4-я «Буква Живого»), с писаниями Баби на арабском языке, которые она перевела на фарси. Она также начала писать собственные произведения, стихи и поэмы, в которых чувствуется её тесное знакомство с арабской и персидской литературной традицией. Вместе с тем, её поучения, идущие вразрез с мусульманскими догматами (например, не облачаться в траур в день мученической смерти имама Хусейна, ашуру), вызывали растущие нарекания местного духовенства — однажды ей пришлось временно удалиться в Кадимийю, в другой раз её поместили под суровый домашний арест. Затем она провела три месяца в Багдаде, ожидая своего приговора в доме судьи (удивившегося её знаниям, доброте и мужеству), пока не пришло распоряжение султана выслать её за пределы Османской империи назад в Персию.
Зная, что Баб собирает адептов своей новой веры в Хорасане, Тахире с тридцатью последователями последовала туда через Керманшах, где обратила в бабизм часть жителей, включая местного губернатора. Однако подстрекаемый доносчиками градоначальник изгнал всех бабидов из города в пустыню, где при его попустительстве бандиты нападали и ограбили путников, оставив их без припасов. Губернатор предлагает им остановиться в Хамадане, где Куррат-уль-Айн нашли её братья, передавшие послание от отца с приглашением заехать погостить в родительский дом.
Отослав всех своих спутников, кроме ближайших друзей, она прибыла в Казвин. С мужем, который потребовал от неё вернуться домой и заниматься домашним хозяйством, «как подобает замужним женщинам», она порвала (передав ему, что eсли бы он «действительно хотел быть моим верным супругом и товарищем, то поторопился бы встретить меня в Кербеле»). При этом она навлекла на себя гнев супруга, свёкра и дяди, игравших важную роль в местной мусульманской общине. Вслед за обвинениями её в ереси одного из её иракских соратников, шейха Салиха, казнили за убийство её дяди Муллы Таки, к которому он был не причастен, остальных бабидов отправили в тегеранскую тюрьму, а ей самой предъявили обвинения в подстрекательстве к убийству. Однако через 9 дней Бахаулла, ещё один молодой сторонник Баба, сумел освободить её из заточения, тайно вывезти в Тегеран и приютить в своём доме.
Съезд в Бедаште
Отстаивая идеи равенства всех людей, независимо от пола и сословия, она придерживалась радикальных для мусульман той поры взглядов. Она открыто осудила многожёнство, ношение чадры и другие ограничения, возложенные на женщин. На трёхнедельном съезде 81 видных бабидов летом 1848 года в деревушке Бедашт (находится между Мазандераном и Хорасаном), где обсуждались религиозные принципы нового учения и была сформирована его демократическая социальная программа, она выступала как один из лидеров радикального крыла движения в противовес более осторожному и умеренному под началом Куддуса (Мухаммада Али из Барфоруша); при этом и Тахире, и Куддус представляли социальные низы.
На съезде именно Куррат-уль-Айн (получившая, как и все остальные, новое имя от Бахауллы — а именно Тахире), продвигала идею вооружённого восстания с целью освобождения Баба, вероломно заключённого властями в крепость Чихрик. Она и её последователи требовали отмены шариата, считая, что откровение Баба замещает исламское право, низвержения старых порядков и разрыва с традиционалистскими принципами; в вопросах собственности и социальной организации стояли на эгалитаристских, уравнительно-социалистических принципах. Она заявила, что «барьеров между мужчинами и женщинами более не существует. Женщины могут и должны на равных заниматься любой деятельностью… Блага — собственность всех. Сделайте из бедняка равного богачу и не прячьте ваших жен от друзей: больше нет ни хулы, ни осуждения, нет ни обязанностей, ни запретов», таким образом провозгласив равенство женщин и отринув прежнюю мораль.
Хотя сторонники Тахире взяли верх на съезде, её слова ввергли в серьёзное замешательство даже многих из числа самих бабидов, которые сочли, что она проповедует общность жён. В не меньшей степени консервативно настроенных баби, до этого воспринимавших Тахире как новоявленную Фатиму, возмутило поведение женщины, снявшей чадру и размахивавшей мечом. Впрочем, оно было спровоцировано дискриминацией со стороны Куддуса, не разрешавшего ей принимать участие в обсуждении среди мужчин и игнорировавшего её записки с примирительными предложениями; в ответ, Тахире сама пришла на собрание в саду Бахауллы, причём предстала перед своими товарищами с непокрытым лицом. Смятение присутствоваших было таково, что Куддус схватился за кинжал, а другой единоверец от одного взгляда на открытое лицо женщины в отчаянии пытался перерезать себе горло и бежал прочь. Сама же Тахире, цитируя Коран, объявила себя «Словом» (Аль-Каим), которое должен сказать Обетованный и которое повергнет в страх всех владык и вождей, возвещая Великий день обновления и восстановление справедливости на земле. На обвинения её в попрании морали ответил лично Баб в своём письме, поддержав её позицию и подтвердив её новое имя, данное Бахауллой — Тахире, то есть «Чистая».
Арест и казнь
При посредничестве Бахауллы Тахире и Куддус пришли к согласию и вместе уехали из Бедашта в Мазандеран, однако натолкнулись на агрессивное неприятие части местных жителей, что способствовало её аресту по приказу визиря Амир-Кабира. Её под конвоем доставили в Тегеран и поместили под домашний арест в доме коменданта города Махмуд-хан. Члены его семьи, их знакомые и он сам постепенно прониклись уважением и сочувствием к заключённой, а послушать её проповедь стекались женщины из всего города, вплоть до принцессы из Каджарской династии, принявшей бабизм под её влиняием. Тахире представала при дворе перед молодым иранским шахом Насреддином. Тот, очарованный ей, передал ей письмо, в котором требовал отказаться от учения Баба и вернуться к традиционному исламу в обмен на высокую позицию в шахском гареме. Тахире на обороте письма изложила свой категорический отказ: «Слава, богатство и власть — пусть для тебя это будет; Странствия бедного дервиша — пусть для меня это будет…». К этому же времени относятся первые упоминания о ней в европейской прессе.
Тем временем казнь Баба и разгром восстаний бабидов побудили некоторых из них перейти к тактике индивидуального террора. После неудачного покушения на Насреддин-шаха 16 августа 1852 года, предпринятого по их личной инициативе тремя последователями казнённого за два года до этого Баба, все бабиды Ирана подверглись серьёзным гонениям. Была казнена (возможно, без ведома самого шаха) и Куррат-уль-Айн, находившаяся почти четыре года под арестом и предчувствовавшая своё скорое мученичество.
Описания её казни противоречивы. Самый распространённый вариант, пересказывавшийся женой и сыном коменданта, у которого Тахире жила под арестом, гласит, что её забрали солдаты и отвели в сад у полицейского участка, где пьяные полицейские под покровом ночи задушили её же собственным шелковым платком, а её личные вещи сожгли. (Встречались также утверждения, что и она сама была сожжена[2].) Австрийско-еврейский доктор Якоб Эдуард Полак, служивший личным врачом шаха, указывал, что был очевидцем мучительной и медленной казни, которую женщина перенесла с необыкновенной выдержкой и силой духа. По преданию, незадолго до казни она сказала своим убийцам: «Вы можете меня убить, но вы бессильны помешать освобождению женщин»[3]. The Times сообщила о её смерти 13 октября 1852 года, назвав «справедливой пророчицей Казвина» и «помощницей Баба».
Наследие
Тахире Куррат-уль-Айн почитается обеими современными ветвями Народа Байана — и бахаи, и азалитами.
Как первая современная женщина, предпринявшая попытку дать кораническую экзегезу (толкование Корана) в ключе женской эмансипации, Тахире Куррат-уль-Айн может рассматриваться как предтеча исламского феминизма. Иранская писательница Азар Нафиси назвала её «первой женщиной, поставившей под вопрос как политическую, так и религиозную ортодоксию»[4].
Русско-еврейский драматург Изабелла Гриневская сделала «Тагирэ Хурет Аль-Айн» главной героиней своей пьесы о бабидах — «Баб. Драматическая поэма из истории Персии», — о которой положительно отзывался интересовавшийся бабизмом Лев Толстой. К образу «Гурриэт эль-Айн, Тахирэ» неоднократно обращался русский поэт-футурист Велемир Хлебников, причём о её трагической казни он пишет то «сожжена», то «сама затянула на себе концы верёвок»[5].
Сара Бернар просила Катюля Мендеса и Анри Антуана Жюль-Буа написать о Тахире пьесу, чтобы она могла сыграть её роль на сцене.
Американская пропагандистка бахаизма Марта Рут, обратившая в эту веру румынскую королеву Марию, тщательно изучала вехи жизни Тахире и издала о ней биографическую книгу, вышедшую в 1938 году в Карачи.
Английский востоковед Эдвард Гранвил Браун писал:
Такая женщина, как Куррат уль-Айн — явление редкое для любой страны и любого времени. Но для Персии она — явление уникальное, можно сказать, — чудесное. Красота, редкий ум, красноречие, бесстрашие, а также обстоятельства ее трагической гибели — все это сделало Тахиру бессмертной в глазах соотечественников. Если бы религия Баба ничего не дала миру, кроме Тахиры, это уже было бы важным и значительным вкладом[6].
Напишите отзыв о статье "Куррат-уль-Айн"
Литература
- [www.pravenc.ru/text/77290.html Бабиты] — статья из Православной энциклопедии
- [www.krotov.info/history/00/eger/vsem_096.htm Глава XVIII. Бабидские восстания в Иране] // Всемирная история в 10 тт.. — Москва, 1958. — Т. 6.
- Root, Martha L. [books.google.com/?id=IsukoZS-0NYC Tahirih The Pure]. — Kalimat Press, Los Angeles, USA, 2000. — ISBN 1-890688-04-5.
См. также
Примечания
- ↑ Mazal, Peter [bahai-library.com/mazal_comparison_christianity_bahai&chapter=2 Selected Topics of Comparison in Christianity and the Bahá'í Faith]. bahai-library.org (21 октября 2003). Проверено 25 июня 2006.
- ↑ Крымский А. Бабизм // Новый энциклопедический словарь. Т. 4: Аскания — Балюз. — СПб., 1911.
- ↑ [bahai.kiev.ua/ru/knigi-o-vere-bakhai/sadovniki-gospoda/1240-glava-v-rol-zhenshchiny.html Роль женщины] // Гувьон К., Жувьон Ф. Садовники Господа. Навстречу 5 миллионам бахаи. СПб.: ИМПАКС, 1993.
- ↑ [www.pbs.org/newshour/bb/middle_east/july-dec03/nobel_10-10.html Táhirih mentioned on PBS NewsHour] — Mention of Táhirih as founder of Persian feminism by renowned scholar Azar Nafizi in a discussion on PBS about Shirin Ebadi, winner of the Nobel Peace Prize in 2003.
- ↑ Х Баран, А. Е. Парнис «Анабасис» Велимира Хлебникова: Заметки К теме К 80-летию со дня смерти поэта // Евразийское пространство: звук, слово, образ / отв. ред. В. В. Иванов. — М.: Языки славянской культуры, 2003. — С. 282—291.
- ↑ Л. Джонсон. [www.bahaiarc.narod.ru/books/GoldenCrownsl.htm#Тахире Золотой венец: Тахира. Мула Хусейн. Куддус.]
| ||||||||||
Отрывок, характеризующий Куррат-уль-Айн
– Батюшки светы, ножик то…– Вишь татарка!
– Как же ты не перекувыркнулась то? – говорила самая смелая, прямо уж обращаясь к Наташе.
Дядюшка слез с лошади у крыльца своего деревянного заросшего садом домика и оглянув своих домочадцев, крикнул повелительно, чтобы лишние отошли и чтобы было сделано всё нужное для приема гостей и охоты.
Всё разбежалось. Дядюшка снял Наташу с лошади и за руку провел ее по шатким досчатым ступеням крыльца. В доме, не отштукатуренном, с бревенчатыми стенами, было не очень чисто, – не видно было, чтобы цель живших людей состояла в том, чтобы не было пятен, но не было заметно запущенности.
В сенях пахло свежими яблоками, и висели волчьи и лисьи шкуры. Через переднюю дядюшка провел своих гостей в маленькую залу с складным столом и красными стульями, потом в гостиную с березовым круглым столом и диваном, потом в кабинет с оборванным диваном, истасканным ковром и с портретами Суворова, отца и матери хозяина и его самого в военном мундире. В кабинете слышался сильный запах табаку и собак. В кабинете дядюшка попросил гостей сесть и расположиться как дома, а сам вышел. Ругай с невычистившейся спиной вошел в кабинет и лег на диван, обчищая себя языком и зубами. Из кабинета шел коридор, в котором виднелись ширмы с прорванными занавесками. Из за ширм слышался женский смех и шопот. Наташа, Николай и Петя разделись и сели на диван. Петя облокотился на руку и тотчас же заснул; Наташа и Николай сидели молча. Лица их горели, они были очень голодны и очень веселы. Они поглядели друг на друга (после охоты, в комнате, Николай уже не считал нужным выказывать свое мужское превосходство перед своей сестрой); Наташа подмигнула брату и оба удерживались недолго и звонко расхохотались, не успев еще придумать предлога для своего смеха.
Немного погодя, дядюшка вошел в казакине, синих панталонах и маленьких сапогах. И Наташа почувствовала, что этот самый костюм, в котором она с удивлением и насмешкой видала дядюшку в Отрадном – был настоящий костюм, который был ничем не хуже сюртуков и фраков. Дядюшка был тоже весел; он не только не обиделся смеху брата и сестры (ему в голову не могло притти, чтобы могли смеяться над его жизнию), а сам присоединился к их беспричинному смеху.
– Вот так графиня молодая – чистое дело марш – другой такой не видывал! – сказал он, подавая одну трубку с длинным чубуком Ростову, а другой короткий, обрезанный чубук закладывая привычным жестом между трех пальцев.
– День отъездила, хоть мужчине в пору и как ни в чем не бывало!
Скоро после дядюшки отворила дверь, по звуку ног очевидно босая девка, и в дверь с большим уставленным подносом в руках вошла толстая, румяная, красивая женщина лет 40, с двойным подбородком, и полными, румяными губами. Она, с гостеприимной представительностью и привлекательностью в глазах и каждом движеньи, оглянула гостей и с ласковой улыбкой почтительно поклонилась им. Несмотря на толщину больше чем обыкновенную, заставлявшую ее выставлять вперед грудь и живот и назад держать голову, женщина эта (экономка дядюшки) ступала чрезвычайно легко. Она подошла к столу, поставила поднос и ловко своими белыми, пухлыми руками сняла и расставила по столу бутылки, закуски и угощенья. Окончив это она отошла и с улыбкой на лице стала у двери. – «Вот она и я! Теперь понимаешь дядюшку?» сказало Ростову ее появление. Как не понимать: не только Ростов, но и Наташа поняла дядюшку и значение нахмуренных бровей, и счастливой, самодовольной улыбки, которая чуть морщила его губы в то время, как входила Анисья Федоровна. На подносе были травник, наливки, грибки, лепешечки черной муки на юраге, сотовой мед, мед вареный и шипучий, яблоки, орехи сырые и каленые и орехи в меду. Потом принесено было Анисьей Федоровной и варенье на меду и на сахаре, и ветчина, и курица, только что зажаренная.
Всё это было хозяйства, сбора и варенья Анисьи Федоровны. Всё это и пахло и отзывалось и имело вкус Анисьи Федоровны. Всё отзывалось сочностью, чистотой, белизной и приятной улыбкой.
– Покушайте, барышня графинюшка, – приговаривала она, подавая Наташе то то, то другое. Наташа ела все, и ей показалось, что подобных лепешек на юраге, с таким букетом варений, на меду орехов и такой курицы никогда она нигде не видала и не едала. Анисья Федоровна вышла. Ростов с дядюшкой, запивая ужин вишневой наливкой, разговаривали о прошедшей и о будущей охоте, о Ругае и Илагинских собаках. Наташа с блестящими глазами прямо сидела на диване, слушая их. Несколько раз она пыталась разбудить Петю, чтобы дать ему поесть чего нибудь, но он говорил что то непонятное, очевидно не просыпаясь. Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой для нее обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки. После наступившего случайно молчания, как это почти всегда бывает у людей в первый раз принимающих в своем доме своих знакомых, дядюшка сказал, отвечая на мысль, которая была у его гостей:
– Так то вот и доживаю свой век… Умрешь, – чистое дело марш – ничего не останется. Что ж и грешить то!
Лицо дядюшки было очень значительно и даже красиво, когда он говорил это. Ростов невольно вспомнил при этом всё, что он хорошего слыхал от отца и соседей о дядюшке. Дядюшка во всем околотке губернии имел репутацию благороднейшего и бескорыстнейшего чудака. Его призывали судить семейные дела, его делали душеприказчиком, ему поверяли тайны, его выбирали в судьи и другие должности, но от общественной службы он упорно отказывался, осень и весну проводя в полях на своем кауром мерине, зиму сидя дома, летом лежа в своем заросшем саду.
– Что же вы не служите, дядюшка?
– Служил, да бросил. Не гожусь, чистое дело марш, я ничего не разберу. Это ваше дело, а у меня ума не хватит. Вот насчет охоты другое дело, это чистое дело марш! Отворите ка дверь то, – крикнул он. – Что ж затворили! – Дверь в конце коридора (который дядюшка называл колидор) вела в холостую охотническую: так называлась людская для охотников. Босые ноги быстро зашлепали и невидимая рука отворила дверь в охотническую. Из коридора ясно стали слышны звуки балалайки, на которой играл очевидно какой нибудь мастер этого дела. Наташа уже давно прислушивалась к этим звукам и теперь вышла в коридор, чтобы слышать их яснее.
– Это у меня мой Митька кучер… Я ему купил хорошую балалайку, люблю, – сказал дядюшка. – У дядюшки было заведено, чтобы, когда он приезжает с охоты, в холостой охотнической Митька играл на балалайке. Дядюшка любил слушать эту музыку.
– Как хорошо, право отлично, – сказал Николай с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в том, что ему очень были приятны эти звуки.
– Как отлично? – с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. – Не отлично, а это прелесть, что такое! – Ей так же как и грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести.
– Еще, пожалуйста, еще, – сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять молодецки задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову на бок с чуть заметной улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настраивали и опять дребезжали те же звуки, и слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.
– Изволите слушать, – сказала она Наташе, с улыбкой чрезвычайно похожей на улыбку дядюшки. – Он у нас славно играет, – сказала она.
– Вот в этом колене не то делает, – вдруг с энергическим жестом сказал дядюшка. – Тут рассыпать надо – чистое дело марш – рассыпать…
– А вы разве умеете? – спросила Наташа. – Дядюшка не отвечая улыбнулся.
– Посмотри ка, Анисьюшка, что струны то целы что ль, на гитаре то? Давно уж в руки не брал, – чистое дело марш! забросил.
Анисья Федоровна охотно пошла своей легкой поступью исполнить поручение своего господина и принесла гитару.
Дядюшка ни на кого не глядя сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд, и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню: По у ли и ице мостовой. В раз, в такт с тем степенным весельем (тем самым, которым дышало всё существо Анисьи Федоровны), запел в душе у Николая и Наташи мотив песни. Анисья Федоровна закраснелась и закрывшись платочком, смеясь вышла из комнаты. Дядюшка продолжал чисто, старательно и энергически твердо отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядя на то место, с которого ушла Анисья Федоровна. Чуть чуть что то смеялось в его лице с одной стороны под седым усом, особенно смеялось тогда, когда дальше расходилась песня, ускорялся такт и в местах переборов отрывалось что то.
– Прелесть, прелесть, дядюшка; еще, еще, – закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его. – Николенька, Николенька! – говорила она, оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое?
Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях и из за ней еще другие лица… «За холодной ключевой, кричит: девица постой!» играл дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами.
– Ну, ну, голубчик, дядюшка, – таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал и как будто в нем было два человека, – один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.
– Ну, племянница! – крикнул дядюшка взмахнув к Наташе рукой, оторвавшей аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала – эта графинечка, воспитанная эмигранткой француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею.
Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять всё то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке.
– Ну, графинечка – чистое дело марш, – радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. – Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, – чистое дело марш!
– Уж выбран, – сказал улыбаясь Николай.
– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. – Не думать, не сметь думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
