Музыка майя

Музыка майя — музыкальное искусство мезоамериканской цивилизации майя. Уничтожение культуры мезоамериканских народов конкистадорами и служителями католической церкви привело к тому, что до нашего времени сохранилось небольшое число произведений и музыкальных инструментов.

Часто музыка была единой с песнями и танцами — это было традиционно для празднеств и религиозных обрядов. Ассортимент музыкальных инструментов у майя был велик — по большей части они относились к ударному типу. Остатки музыкального искусства майя сохранили до нынешнего времени индейские племена Центральной Америки.

Классификация

Музыка была неразрывно связана с песенной культурой майя. Охватывала музыка различные стороны индейской жизни — среди сохранившегося можно отметить:

• Любовную лирику
• Песни, сопровождавшие погребальные обряды
• Охотничьи песни
• Военные гимны и марши
• Музыку, которая сопровождала танцы майя
• Музыкальное сопровождение религиозных обрядов

История и описание

Основы музыкальной культуры

Музыка цивилизации майя дошла до нас в основном по сохранившимся инструментам, а также по их изображениям — как на фресках, которые располагались на внешних и внутренних стенах зданий, так и в некоторых рукописях. Кроме того, ученые опираются на описания испанских хронистов. Также ученые делали выводы из анализа той музыки, которую индейские народы сохранили до сих пор. В общих чертах специалисты не уделяли особое внимание музыкальному искусству, ведь для этого нужны масштабные познания в индейских языках, а также знания в истории европейской музыки, чтобы понять, что индейцы переняли у колонизаторов, а что действительно относится к их культуре, и, наконец, познания в археологии цивилизации майя. Что интересно, даже сейчас в различных районах Мексики и Гватемалы индейские народности исполняют кардинально разную музыку, что показывает разнообразие их древних традиций.

Музыка у майя традиционно сопровождала не только песни, но и танцы, ритуалы, театральные выступления, а также военные походы, во время которых наигрывались военные марши и пелись песни такого же характера. Музыка была призвана поддержать воинов, внушить им уверенность в себе и поселить в них воинский дух. Именно поэтому holpop, музыкальный лидер, всегда высоко ценился.

Бой барабанов традиционно начинал музыкальные композиции майя и был знаком того, что остальным также нужно готовится к исполнению. Упоминание об этом можно встретить у Геронимо де Мендиета.

Как упоминает Когольюдо, holpop являлся не только главным исполнителем, но и хранителем музыкальных инструментов, в том числе барабанов.

Музыка у майя была групповой и основой были ударные инструменты. Струнных инструментов у майя не было, за исключением музыкального лука.

Связь с религией

Для мезоамериканских религий было традиционным наличие божеств, отвечающих за музыку, танцы и пение. Например, у ацтеков это был Макуильшочитль. У майя также было подобное божество, однако его имя не сохранилось.

Согласно поэме «Пополь-Вух» братья Хун-Батц и Хун-Човен — покровители флейтистов и певцов. Герой легенд по имени Твинс превращался в обезьяну и играл на флейте и барабанах. Бог Стриженой Кукурузы был покровителем черепаховых барабанов. И наконец, божество Ик (рус. Ветер) отвечало за погремушки.

Репрессии колонизаторов

Известный конкистадор Эрнан Кортес негативно относился к музыкальной культуре индейцев, считая её нудной и монотонной.

Так как музыка была тесно связана с религией, испанские захватчики подвергли её репрессиям. Стоит упомянуть указ от 1555 г., где говорилось: «индейцы не должны петь упомянутые песни о своих обрядах или древних историях, пока эти песни не будут исследованы духовенством или людьми, хорошо знающими язык. Служители Евангелия должны смотреть, чтобы в таких песнях не содержалось бы ничего мирского».

Были даже поставления, согласно которым индейцам надлежало сжечь все музыкальные инструменты, за исключением барабанов. Католическая церковь с помощью отрядов конкистадоров насильно угнетала индейскую культуру, благодаря чему многие её элементы, в том числе и их музыка, дошли до нас в отдельных обрывочных сведениях.

Музыкальные традиции

Статус музыкантов

В майяском обществе было достаточное количество профессиональных музыкантов, певчих и исполнителей танца. Берналь Диас дель Кастильо упоминает, что во дворце Мотекухсомы II «плясуны, певцы и другие увеселители занимали отдельное большое помещение». Правитель Тескоко Несауалькойотль обладал целым огромных залом во своём дворце, где исполнялись музыкальные произведения. А в Палатинской рукописи есть заметка, в которой говорится что ацтекские музыканты были профессионалами в своём деле и занимали высокое положение в обществе.

Также стоит отметить празднество ce-xochitl, во время которого традиционно воздавалась хвала Синтеотлю, ацтекскому богу кукурузы, и Шочипилли, богу искусств, можно было наблюдать следующее: «… вознаграждались подарками и наградами певцы, певцы, сопровождавшие танцы, руководители и сочинители песен. Так же [поступали] и с музыкантами, теми, кто играл на барабанах, на тепонастли, теми, кто сочинял слова для песен, теми, кто сочинял песни, кто перелагал и гармонизовал их, теми, кто свистел, кто своими руками управлял движением [танцоров], а также теми, кто, танцуя, представлял что-то, теми, кто танцевал четверками, теми, кто сочинял фигуры для танцев, теми, кто пел насмеш­ливые песни или заупокойные, теми, кто танцевал, вертясь волчком». Из приведенного отрывка можно выявить, что музыканты специально обучались этой науке, чтобы в дальнейшем стать профессионалами. Требования к музыкантам были крайне жёсткими. Стоит упомянуть один случай, во время которого барабанщика, который нарушил музыкальный ритм во время жетвоприношения, схватили и первым принесли богам.

Музыкальные инструменты

В составе оркестра у майя были большие деревянные либо тростниковые трубы. Был также особый вид труб, сделанный из коры, издававший звук при вдыхании воздуха, а не при вдувании, как это обычно бывает. Крупнейшие имели длину 1,5 м и были сделаны из дерева и керамики. Трубы часто изображались на росписях, можно отметить, скажем, фреску из первой комнаты в Бонампаке, изображающую оркестр. На ней изображены упомянутые выше полутораметровые трубы, которые использовались в паре, на разных тональностях. В качестве труб использовали также hub — крупные морские раковины, которые в обилии встречаются в водах Юкатана. Они издавали внушительный звук и, согласно верованиям майя, призывали богов. Похожие встречаются у инков и ацтеков.

Также в распространении были chul — флейты из кости бедра оленя или человеческой ноги, обожённой глины или тростника, как простые, так и особые — флейты Пана. Они могли иметь от шести тонов в доклассический период и вплоть до 12 в более позднее время. Тройные и четвертные флейты позволяют брать аккорды. Согласно 6 главе IV части «Пополь-Вуха», был также ещё один особый тип флейты — чиримия — для инсигнии у верховного правителя киче. Также у майя была пятинотная свирель, схожая с европейскими и южноамериканскими.

Майяские погремушки, или маракасы, создавались, как правило, из тыквы. Однако раскопки в Пакбитуне, Белиз, свидетельствуют, что были и глиняные погремушки с мелкими шариками внутри.

Кроме того, к духовому типу относятся и xoxob — майяские свистки. Они имели различные тона, по материалу изготовления были деревянные, костяные либо глиняные. Свистки последнего типа имели форму людей или животных.

Из струнных инструментов известен только музыкальный лук с тетивой из хенекена, служивший главным басовым инструментом.

Самым разнообразным был арсенал ударных инструментов. Барабаны были нескольких видов:

• Тункуль — вертикально стоящая литавра, высотой по грудь исполнителя, сделанная из полой деревянной колоды, обтянутой кожей оленя. По тункулу били руками;
• Этот барабан стоял на земле, а барабанщик на нём сидел и бил его;
• Аналог ацекского тепонцатли — полая горизонтальная деревянная колода, имела два деревянных язычка. По нему били колотушками с резиновыми наконечниками. Звук при правильном ветре слышно на две лиги;
• Паш — мелкий барабан, использовался при танцах, его били одной рукой;
• Особый барабан из полого дерева, издавал тяжёлые и печальные звуки;
• Черепаховый — из панциря небольшой сухопутной черепахи, его покрывали резьбой и лаком. Ланда охарактеризовал его звуки как «меланхоличные и печальные»;
• Каюм — сделан из глины, похож на два соединённых сосуда, с одного конца натянута мембрана. Встречается в Дрезденском кодексе, в настоящее время используется лакандонами.

Также стоит отметить и прочие инструменты ударного состава:

• Бубенчики и колокольчики из раковин, а в более поздний период из меди, золота и серебра. Они привязывались к ногам, талии или запястьям танцора и давали озвучивание его движениям;
• Черепаховые панцири, по которым били отрезком оленьего рога;
• Многочисленные zoot — трещотки и погремушки.

Был у майя и уникальный музыкальный инструмент, по-испански именуемый raspadores — скребки, которые делались из длинной кости оленя, ягуара, тапира или человека, на которые наносились глубокие зазубрины. Музыкант быстро проводил по ним палкой, что порождало довольно приятный слуху скрежещущий звук. Данный инструмент наряду с барабанами использовался для более плавной смены ритма в музыке. В наше время подобный инструмент есть в кубинских народных оркестрах.

Экзотикой майяского оркестра были человеческие черепа, по которым били палками.

В Дрезденском кодексе можно встретить изображения флейт с четырьмя отверстиями, барабанов, трещоток, в Мад­ридском — вертикальных барабанов, костей с нарез­ками, черепа-резонатора.

Состав оркестра

Описание оркестра майя можно встретить у Ланды:

У них есть маленькие барабаны, по которым бьют ру­кой, и другой барабан — из полого дерева, с низким и унылым зву­ком. По нему бьют довольно длинной палкой с набалдашником из смолы одного дерева на конце. У них были трубы, длинные и тонкие, из полого дерева, с длинными и кривыми тыквами на конце. У них был еще инструмент из пан­циря целой черепахи, очищенного от мяса. По нему били ладонями рук, и звук его заунывный и печальный. У них были свистки из берцовых костей оленей и больших раковин и флейты из тростника

— Диего де Ланда

В приведённом отрывке описан малый состав оркестра.

Особенности музыкальной культуры

Главные особенности майяской музыкальной культуры:

• Использование прелюдий и интерлюдий;
• Строгое соблюдение тональностей;
• Тематическое единство при наличии вариаций;
• Чёткие ритмические и мелодические каденции;
• Антифональные приёмы;
• Переходы с применением кресчендо-акселерандо или диминуэндо-раллентандо;
• Использование остинато и педального баса.

Для майяской музыки также был характерен острый ритмический рисунок как следствие традиций и определённого оркестрового состава, хотя мелодика была довольно проста. Многие черты музыкального искусства майя переняли и современные индейские народы Мексики, Гватемалы и Гондураса. Результатом музыковедческого анализа сохранившихся у них духовных инструментов стало то, что в их основе лежал пентатонический звукоряд (тон, тон, малая терция, тон). Многие флейты могли иметь до 16 тонов. Традиции многоголосного пения описывал Торкемада в своих трудах.

Учёные ещё не пришли к единому мнению, была ли у майя нотная запись. Однако, есть данные что одно из племён современной Гватемалы платило дань копиями своих песен, что само по себе предполагает наличие у индейцев навыков записи своих музыкальных произведений. «Рукопись Чи» говорит о том, что индейцы с помощью иероглифов записывали «некоторые песни в определенных размерах». X. Кастильо, исследователь из Гватемалы, в своих трудах опубликовал фото плоской нефритовой таблички, на которой была изображена странная надпись, состоящая из зигзагообразной линии и точек. Согласно его мнению, это и есть пример нотной записи у майя.

В искусстве

Оркестр в Бонампаке

Музыкальный оркестр майя классического периода изображен на нижних стенах помещения храма в Бонампаке. Здание было построено в 791 г. н. э.. В первой комнате храма есть фреска, которая изображает королевский танец и оркестр из 12 музыкантов, которых можно разделить на следующие группы:

• С погремушками из тыквы — 4 человека;
• С черепаховыми барабанами — 3 человека;
• С литаврами — 1 человек.
• С длинными трубами — 2 человека;

Также на фресках изображены танцор с погремушкой и музыкант с музыкальным инструментом «маракас».

Примечания

Комментарии

Источники

Литература

• Кинжалов, Ростислав Васильевич. [www.indiansworld.org/maya_culture_kinzhalov67.html#.VRGpLeEY3rI Литература, танцы и музыка. Часть 7.] // [www.indiansworld.org/maya_culture_kinzhalov.html#.VRHDfuEY3rI Культура древних майя]. — Л.: Наука, 1971.
• Garibay A. M. Historia de la literatura nahuatl. — Mexico, 1953—1954.
• Castillo J. La mъsica maya-quiche. Quetzaltenango. — 1941.
• Tozzer A. M. Landa's Relacion de las Cosas de Yucatan. A translation. / Редактор и автор примечаний A. M. Tozzer. — 1941.
• Диего де Ланда. Сообщение о делах в Юкатане / Перевод со староиспанского, вводная строка и примечания Кнорозова Ю. В.. — 1955.
• Sanchez de Aguilar Informe contra idolorum cultores del obispado de Yucatan. — Мерида. — Вып. 6.
• Егоров Д. Н. Записки солдата Берналя Диаза. — Л., 1924-1925. — Т. 1.
• Tedlock, Dennis. Popol Vuh: The Mayan Book of the Dawn of Life. — Нью-Йорк: Simon & Schuster, 1996.
• Cheong, Kong F. A Description of the Ceramic Musical Instruments Excavated from the North Group of Pacbitun, Belize. — Белиз: Institute of Archaeology, 2012.
• Looper, Matthew G. To Be Like Gods: Dance in Ancient Maya Civilization.. — of Texas Press, 2009.
• Хаген, Виктор фон. Музыка, танцы и театрализованные представления // Ацтеки, Майя, Инки. Великие царства древней Америки / Перевод с английского Л. А. Карповой. — Центрполиграф, 2013. — 539 с. — ISBN 978-5-9524-5078-3.

Отрывок, характеризующий Музыка майя

– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.