Сафиева, Гулрухсор

Гулрухсор Сафиева
Дата рождения:	17 декабря 1947(1947-12-17) (76 лет)
Место рождения:	кишлак Яхч Комсомолабадский район Таджикская Советская Социалистическая Республика, Союз Советских Социалистических Республик.
Род деятельности:	поэт
Язык произведений:	таджикский
Дебют:	1962 год
Премии:	премия Ленинского комсомола Таджикской ССР (1975), Государственная премия Таджикистана имени Рудаки

Гулрухсор Сафиева (род. 17 декабря 1947, кишлак Яхч Комсомолабадский район, Таджикская Советская Социалистическая Республика, Союз Советских Социалистических Республик) — таджикская советская и таджикская таджикистанская поэтесса, писатель-романист, переводчик, иранист, член Союза писателей СССР (1971), народный поэт Таджикистана.

Биография

Родилась в семье агронома.

В 1968 году окончила филологический факультет Таджикского государственного университета им. В. И. Ленина.

Работала корреспондентом газеты «Комсомолец Таджикистана» («Комсомоли Точикистон»), заведовала сектором печати ЦК ЛКСМ Таджикиской ССР, была редактором газеты «Пионер Таджикистана» («Пионери Тоджикистон»).

Член Союза писателей СССР с 1971 года.

С 1981 по 1986 гг. — секретарь Правления Союза писателей Таджикистана.

Была председателем Фонда культуры Таджикистана.

Член КПСС в 1968-1991 гг.

Народный депутат СССР в 1989—1991 годах от Советского фонда культуры.

Была членом Советского комитета по связям с писателями стран Азии и Африки, членом Таджикского республиканского комитета защиты мира, членом Президиума Правления Союза писателей Таджикистана.

Лауреат премии Ленинского комсомола (1978), премии Ленинского комсомола Таджикской ССР (1975), Государственной премии Таджикистана имени Рудаки.

В годы гражданской войны в Таджикистане, как и многие таджикские беженцы, перебралась в Россию. Из Таджикистана её вывезли российские военные. Живёт в Душанбе.

Член русского ПЕН-центра.

Творчество

Первые стихотворения напечатала в районной газете «Каратегини Совета» в 1962 году.

Автор поэтических сборников «Фиалка» (1970), «Отчий дом», (1973), «Ночная жатва», «Горная сказка» (1975), «Мир сердца» (1977), «Преданность», «Огонь Согда» (1981), «Зелёная колыбель» (1984?), «Зеркало дня» (1985), «Свидетели», «Женщина и война», «Жертвы», «Звенящая лира» и других.

Автор пьес «Озода», «Поверьте нам!», «Землетрясение», «Пещера дивов», «Новый сосед» (1980; премия Союза писателей и Министерства культуры Таджикской ССР).

Романы «Женщины Сабзбахора» (о женщинах в Центральной Азии), «Агония».

Печаталась в газетах «Правда», «Комсомольская правда», «Литературная газета», в журналах «Юность», «Молодая гвардия», «Смена», «Работница», «Советская литература» (на иностранных языках), «Дружба народов», «Огонёк», «Садои Шарк», «Памир» и др., в альманахах поэзии, изданных в Москве и Душанбе, а также в Иране.

Исследователь Хайяма

Иранист. Является одним из крупнейших исследователей творчества Омара Хайяма. Одна из задач исследования и популяризации Хайяма, которую она перед собой ставила, — «вывести его из кабака». По мнению Сафиевой, «многие составители Хайяма не смогли (или не захотели) почувствовать разницу между поэзией и фольклором. Если Хайям кого-то и приглашает, то не в кабак, а по-персидски - в «куништ»... Это место не имеет ни начала, ни конца». Сафиева подчёркивает, что «Хайям это совсем другой поэт. Он не пошлый, он мудрый и точный».

Переводческая деятельность

Гулрухсор Сафиева перевела на таджикский язык стихи М. Ю. Лермонтова, сборник избранных стихов Ольги Берггольц «Любовь к жизни», антологию поэтесс Советского Союза «Поющий цветник», пьесы Федерико Гарсиа Лорки «Кровавая свадьба» и «Йерма».

Переводы произведений Сафиевой

Ряд книг и циклов стихов Г. Сафиевой переведены многие языки мира. На русском языке вышли сборники «Фиалка» (1971), «Песня родника» (1975), «Радужный цветок» (1978), «Зелёная колыбель» (1981?), «Куропатки в гостях», «Навруз» (1982), «Откровение в полдень» (1983), «Зеркало дня», «Ради тебя», «За солнцем вслед» (1984). Стихи Сафиевой также переводились на языки народов бывшего СССР, печатались на английском, французском, немецком, испанском, финском, румынском, чешском, польском, болгарском и других языках. В 2000-х годах произведения Сафиевой неоднократно издавались в Иране.

На русский язык почти все стихи Сафиевой переводили отечественные поэтессы Римма Казакова, Татьяна Бек и Татьяна Кузовлёва.

Обвинения в национализме и экстремизме

Автор книги «На этнической войне...: Геноцид русских в бывших республиках СССР» (М.: Традиция, 2010) Елена Семёнова, директор фонда «Историческая память» Александр Дюков, публицист Виктор Снитковский, а также ряд российских пользователей социальных сетей обвиняют Гулрусхор Сафиеву в националистических и экстремистских высказываниях в начале 1990-х годов в годы распада СССР и гражданской войны в Таджикистане.

Е. В. Семёнова: «В нагнетании антирусской истерии во всех республиках бывшего СССР немало потрудились представители творческой интеллигенции. В Таджикистане на этой ниве особенно отличилась поэтесса Гулрусхор Сафиева. В 20 лет она вступила в КПСС, возглавила сектор печати таджикского комсомола, в 24 года получила членский билет Союза писателей Таджикистана и ещё через 10 лет стала секретарём правления. Во время Перестройки Сафиева из убеждённой коммунистки обратилась в пламенную националистку и правоверную мусульманку. На митингах «исламско-демократической» оппозиции поэтесса произносила антирусские речи, сокрушалась о «поруганной северными варварами моей прекрасной темноглазой Родине», называла Великую Отечественную войну «российской мясорубкой куда загнали таджиков», предрекала, что «час расплаты наступил, и пусть кровь смоет русскую грязь». На этом фоне весьма примечательной выглядела позиция местного криминального авторитета Сангака Сафарова, заявившего: «Кто тронет хоть одного русского — будет иметь дело со мной!» Сафиева же с началом гражданской войны покинула Таджикистан и обосновалась в Москве, печатается на страницах газет «северных варваров», включая официозную «Российскую», проводит творческие вечера…

О том, что в годы гражданской войны в Таджикистане Гулрухсор Сафиева примыкала к исламистам также упоминает в интервью «Литературной газете» и консультант по таджикской литературе Международного содружества писательских союзов Шавкат Ниязи.

Сама поэтесса не комментирует подобные обвинения.

В интервью 2004 года, комментируя убийство Хуршеды Султоновой, Г. Сафиева выразила надежду, что подобные случаи «не будут влиять» на российско-таджикские отношения. В том же интервью Сафиева заметила, что «когда в Таджикистане шла война, меня и многих моих соотечественников приютила, помогла выжить нам Россия».

Интересные факты

• В 1992 году, во время гражданской войны в Таджикистане, Г. Сафиева чудом избежала гибели. В Душанбе «убивали по списку» поэтов, ученых, журналистов из чужих кланов. Когда пришли убивать Сафиеву, она успела воскликнуть: «Как вы можете убить меня, если в школе учили наизусть мои стихи?». Один из боевиков узнал Сафиеву по портрету в учебнике родной речи. Это тогда и спасло ей жизнь.
• После выхода романа Гулрухсор Сафиевой «Женщины Сабзбахора», она стала первой женщиной-романистом в истории таджикской литературы.

См. также

• Таджикская литература

Отрывок, характеризующий Сафиева, Гулрухсор

Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.
– Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до Москвы? – сказал он.
Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице, с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица его не было видно. Кавалеристы песельники проходили над самой телегой.
– Ах запропала… да ежова голова…
– Да на чужой стороне живучи… – выделывали они плясовую солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро, пасмурно и грустно.
Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников кавалеристов.
– Ох, щегольки! – проговорил он укоризненно.
– Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков и тех гонят, – сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и обращаясь к Пьеру. – Нынче не разбирают… Всем народом навалиться хотят, одью слово – Москва. Один конец сделать хотят. – Несмотря на неясность слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул головой.
Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.
Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.
Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и, узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.
– Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.
– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.