Сербское Поморье

Сербское Поморье (серб. Српско поморје, приморје) — название области в средней и южной Далмации, входившей в IX—XV веках в состав сербских княжеств и Боснии.

Простиралось к югу от реки Цетины на севере до современной Албании на юге, за исключением Дубровника. Впоследствии территории Поморья находились под властью Венеции, Османской и Австрийской империй, в период существования Югославии вошли в состав Хорватии, Черногории, а также Боснии и Герцеговины (община Неум).

Название

См. также: Титулы правителей средневековой Сербии

Название области фигурирует под названиями: Сербское Поморье, Поморские земли, Поморская земля, Приморье, Приморские земли. Сербские земли в государстве Неманичей делились на две категории: загорские и поморские. В поморские земли входила Зета, Хум и Травуния с Конавлем, а в загорские — Рашка, Босния и остальные. В XIII веке полный титул правителей Сербии, в котором перечислялись приморские земли: Зета, Хум, Далмация и Травуния, был заменён на краткий титул, в котором эти земли обозначались одним термином — Поморские земли. В грамоте титул короля звучал как «Я, грешный Стефан, венчанный король, наместник господин всех сербских земель и Диоклеи и Далмации и Травунии и Хумской земли», при этом в подписи стояла титулатура «Стефан, по милости божией венчанный король и самодержец всех сербских земель и поморских».

Слово «Поморье» присутствовало в титулах правителей Сербии и Боснии. Так например, сербский король Стефан Радослав в XIII веке титуловал себя как «король Сербии и Поморья». Царь Стефан Душан носил титул «самодержца сербов и греков, Поморья и Западных стран». Хотя в титуле Душана, как было доказано профессором Диничем, «Поморье» означало не старые земли Неманичей, а новые, завоёванные у Византии. В других грамотах Душана встречается словосочетание «приморская земля». После пресечения царской династии Неманичей боснийский бан Твртко I в 1377 году венчался в сербском монастыре Милешева у гроба святого Саввы как «король сербов, Боснии, Поморья и Западных стран». В грамоте короля Твртка I Дубровнику от 10 апреля 1378 года говорится:

И пришёл я в земли Поморские, и я прибыл здесь к славному и добропочтенному городу Дубровнику…

Слово «Поморье» было в большей мере характерно для церковнославянского языка, в то время как «Приморье» — для народного языка. В Боснии термин «поморье», обозначавший сербские земли, был постепенно заменён на «приморье». Титул боснийского короля Степана Дабиши (1392—1398) звучал как «Стефан Дабиша, по милости его божьства краль срьблемь, Босни и приморью».

История

См. также: История Далмации

Поморские земли
в составе Сербии в конце XII в. и Боснии в конце XIV в.

Далмация была заселена славянами в VI веке, при этом на её севере и в центральной части поселились хорваты, а на юге — сербы. Археологические данные свидетельствуют о заселении сербами территории Дукли и Травунии с конца VI века. Ряд городов этого побережья в VII—X веках находился под властью Византии, население в них говорило на латинском языке.

С IX века в южной Далмации к юго-востоку от реки Цетины существовали сербские княжества Дукля, Травуния, Захумье и Пагания, которые были отделены друг от друга горными хребтами. С конца IX века на этих территориях преобладало западное христианство, в то время как в континентальных районах, в том числе в Рашке, — восточное. По решению церковного собора в Сплите, состоявшемуся в 925 году при участии захумского князя, Захумье перешло под Сплитскую архиепископию Римской церкви. Центр сербской государственности долгое время перемещался из приморских районов вглубь материка и наоборот. Дукля, с XI—XII веков называвшаяся Зетой, вместе с Травунией и Захумьем в IX—X веках периодически управлялись жупанами из Рашки, при этом оставаясь политически обособленными. В 1018 году приморские области вместе с остальными сербскими землями отошли к Византии.

Некоторой самостоятельностью в управлении обладали приморские города Котор, Будва, Бар, Скадар, Улцинь и другие. В этих давно романизированных городах население говорило преимущественно на латыни, постепенная славянизация в этих городах началась только в X—XI веках. А завершилась только в XII веке. О существовании одной из приморских земель — Дукли сообщает Летопись попа Дуклянина. Какое-то время Дукля объединяла под своей властью все сербские земли, включая Зету, Травунию, Захумье, Рашку и Боснию. Однако после смерти дуклянского короля Константина Бо́дина единое государство распалось.

При сербском князе Стефане Немане предпринималась попытка захватить Дубровник, однако она потерпела неудачу и в 1186 году с городом был заключён мирный договор. Наиболее тесные связи с внутренними районами Сербии поддерживал приморский город Котор. В 1366 году Зета отделилась от сербского государства. В XV веке после продолжительной войны с Венецией было потеряно всё Зетское приморье, включая города Котор, Скадар, Леш и Улцинь и район Паштровичи. В 1333 году будущий сербский царь Душан продал Дубровницкой республике полуостров Стонский Рат, в 1398 году к республике отошли области Конавле и Приморье, а в 1410 году она заполучила острова Корчула, Брач и Хвар.

Степан Котроманич в XIV веке присоединил к Боснийскому государству Хум — побережье от Омиша до Дубровника. Во время правления венгерского короля Людовика Великого часть Хума между реками Неретвой и Детиной находилась под властью Венгрии. После смерти Людовика Босния вернула себе Хум, а также Котор и некоторые другие земли. В XV веке приморские земли какое-то время входили в состав герцогства Святого Саввы.

Дальнейшая судьба

После завоевания Балкан турками в XV веке территории поморских земель находились под властью Венеции и Османской империи. С 1809 по 1815 год — в составе Иллирийских провинций. После чего были включены в империю Габсбургов — в составе так называемого Королевства Далмации. Официальным языком Далмации считался итальянский язык. Согласно плану по воссозданию сербского государства «Начертание», составленного И. Гарашаниным в 1844 году, Сербия должна была получить выход к Адриатическому морю через присоединение Черногории и северной Албании. В Югославии эти территории входили в состав Приморской и Зетской бановин, которые в 1939 году вошли в состав единой Хорватии в виде Хорватской бановины. После Второй мировой войны оказались в республиках Хорватии, Черногории, а также Боснии и Герцеговины (район города Неума).

Архитектурное наследие

Из сохранившихся православных церквей Средневековья: церковь святого Михаила в Стоне на территории Хорватии и остатки церкви святых Петра и Павла рядом с Требинем в Боснии и Герцеговине. В Которе, входившем в состав Зеты и Сербского государства с X века по 1371 год, сохранились католические церкви того времени, в том числе собор Святого Трифона начала XII—XIV веков (частично перестроен в XVII—XVIII веках), церкви святого Луки 1195 год, святого Михаила середины XII—XIV веков с фресками XIV века, святой Марии 1221 года, святого Павла 1266 года.

• Prečista Krajinska.jpg

  Остатки монастыря XI века «Пречистая Краинская»

• Parapetna ploca iz svetog Tome1.jpg

  Плита XI века церкви св. Фомы

• Cerkiew św. Łukasza w Kotorze 03.jpg

  Церковь св. Луки в Которе XII века

• Mihajlo I Djukla.jpg

  Фреска Михаила I в Стонской церкви

Примечания

Комментарии

Источники

Литература

• Јанковић, Ђорђе. [www.rastko.rs/arheologija/djankovic/djankovic-pomorje.pdf Српско Поморjе]. — Белград, 2007. — 263 с. — ISBN 978-86-904455-5-4. (серб.)
• Кораћ, Вој. Градитељска школа Поморја. — Белград: Сербская академия наук и искусств, 1965. (серб.)
• Божић, Иван. и др. Немирно Поморје XV века. — 1975. (серб.)

Отрывок, характеризующий Сербское Поморье

– Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича, – сказала она.
– Да как же, к ней что ль его свести? Там у вас не прибрано, – сказала Марья Дмитриевна.
– Нет, она оделась и вышла в гостиную, – сказала Соня.
Марья Дмитриевна только пожала плечами.
– Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, – обратилась она к Пьеру. – И бранить то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!
Наташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной. Когда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.
Пьер поспешно подошел к ней. Он думал, что она ему, как всегда, подаст руку; но она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки, совершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.
– Петр Кирилыч, – начала она быстро говорить – князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, – поправилась она (ей казалось, что всё только было, и что теперь всё другое). – Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам…
Пьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.
– Он теперь здесь, скажите ему… чтобы он прост… простил меня. – Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.
– Да… я скажу ему, – говорил Пьер, но… – Он не знал, что сказать.
Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.
– Нет, я знаю, что всё кончено, – сказала она поспешно. – Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за всё… – Она затряслась всем телом и села на стул.
Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.
– Я скажу ему, я всё еще раз скажу ему, – сказал Пьер; – но… я бы желал знать одно…
«Что знать?» спросил взгляд Наташи.
– Я бы желал знать, любили ли вы… – Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, – любили ли вы этого дурного человека?
– Не называйте его дурным, – сказала Наташа. – Но я ничего – ничего не знаю… – Она опять заплакала.
И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.
– Не будем больше говорить, мой друг, – сказал Пьер.
Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.
– Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас – считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому нибудь – не теперь, а когда у вас ясно будет в душе – вспомните обо мне. – Он взял и поцеловал ее руку. – Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… – Пьер смутился.
– Не говорите со мной так: я не стою этого! – вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.
– Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, – сказал он ей.
– Для меня? Нет! Для меня всё пропало, – сказала она со стыдом и самоунижением.
– Все пропало? – повторил он. – Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.
Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты.
Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.
– Теперь куда прикажете? – спросил кучер.
«Куда? спросил себя Пьер. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из за слез взглянула на него.
– Домой, – сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди.
Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812 го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.


С конца 1811 го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг, против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frere, je consens a rendre le duche au duc d'Oldenbourg, [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] – и войны бы не было.
Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes [хорошие принципы], а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.
Для нас, потомков, – не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть.
Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все – миллиарды причин – совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных.
Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, – были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.
Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.
Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.
Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.
Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка.
«Сердце царево в руце божьей».
Царь – есть раб истории.
История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей.
Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples [проливать или не проливать кровь своих народов] (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться.
Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.