Сражение у Элли

Сражение у Элли
Основной конфликт: Первая Балканская война
Битва при Элли
Дата	3 (16) декабря 1912 года
Место	в Эгейском море близ Дарданелл
Итог	Победа греков
Противники
Османская империя Османская империя Греция Греция
Командующие
капитан 1-го ранга Рамзи-бей контр-адмирал Кунтуриотис, Павлос
Силы сторон
2 броненосца 1-го класса 2 броненосных крейсера из старых броненосцев 1 броненосный крейсер 1-го класса 3 броненосца береговой обороны 4 больших эсминца
Потери
5 убитых и 21 раненый 1 убитый и 6 раненых

Бой у Элли или Бой у Дарданелл или Бой у Геллеспонта — морское сражение во время Первой Балканской войны 1912—1913 годов. Произошло 3 (16) декабря 1912 года у северного побережья Эгейского моря у южного входа в пролив Дарданеллы близ мыса Геллес (Хеллес, Элли) между турецкой и греческой броненосными эскадрами.

Ситуация перед боем и силы сторон

Греция отказалась подписать перемирие, заключенное с Турцией 2 декабря 1912 её союзницами — Болгарией и Сербией, чтобы продолжать блокаду Дарданелл. Турция стремилась снять блокаду, кроме того, победа на море могла психологически поддержать турок после поражений на суше. Турецкий броненосный флот, ранее действовавший против болгарских войск на побережье Чёрного и Мраморного морей, был перебазирован в Дарданеллы и начал усиленно готовиться к бою. Ежедневно проводились учения, эскадра упражнялась в артиллерийской стрельбе, миноносцы проводили минные стрельбы. Нерешительный командующий адмирал Тахир-бей был снят с должности и заменен энергичным капитаном 1-го ранга Рамзи-беем.

В составе турецкого флота в Дарданеллах имелись купленные у Германии устаревшие броненосцы «Хайреддин Барбаросса» (флагман) и «Торгут Рейс» (из серии «Бранденбург», водоизмещение 10 000 тонн, ход 15 узлов, вооружение: по шесть 11-дюймовых и шесть 4-дюймовых орудий), броненосные крейсера «Мессудие» (9100 тонн, 17 узлов, два 9-дюймовых и двенадцать 6-дюймовых орудий) и «Ассари Тевфик» (4700 тонн, 12 узлов, три 6-дюймовых и семь 4,7-дюймовых орудий), переделанные из старых броненосных фрегатов времен русско-турецкой войны. В Дарданеллах также базировались лёгкие силы — два наиболее современных в турецком флоте бронепалубных крейсера «Хамидие» (отремонтирован после подрыва болгарским миноносцем) и «Меджидие», а также восемь новых эсминцев, правда — с засоренными котлами.

Греческая блокирующая эскадра, которой командовал контр-адмирал Кунтуриотис, Павлос, базировалась на о. Лемнос, и также состояла из четырёх броненосных кораблей — новейшего броненосного крейсера «Георгиос Авероф» (флагман, 10000 тонн, 22,5 узла, четыре 9-дюймовых и восемь 7,5-дюймовых орудий), трёх устаревших броненосцев береговой обороны «Идра», «Псара» и «Спеце» (4900 тонн, 17 узлов, по три 10,5-дюймовых и пять 6-дюймовых орудий). Лёгкие силы эскадры составляли 14 новых эсминцев, в том числе четыре больших, фактически минные крейсера — «Аэтос», «Иэракс», «Пантир», «Леон» (980 тонн, 32 узла, четыре 4-дюймовых орудия). У острова Тенедос также находилось 5 устаревших греческих миноносцев и субмарина, использовавшаяся как дозорное судно. Турецкий флот, имея два устаревших, но всё же достаточно мощных линкора додредноутного класса, превосходил греческий в тяжелых броненосных кораблях и артиллерийском вооружении, но уступал в скорости и маневренности.

Сражение

Предупреждённый по радио дозорными эсминцами о приготовлениях турок, Кондуриотис два дня курсировал перед входом в Дарданеллы вне досягаемости огня береговых турецких батарей. В 7 утра 16 декабря капитан Рамзи-бей дал приказ своей эскадре сниматься с якорей и идти к выходу из Дарданелл. Погода была ясная с небольшим туманом, море — абсолютно гладким. В 8.20 греки заметили выходящие из Дарданелл строем фронта «Хайреддин Барбаросса», «Торгут Рейс», «Мессудие» и «Ассари Тевфик». Оказавшись вне сферы действия орудий своих береговых фортов, броненосные корабли Рамзи-бея построились за флагманским «Хайреддином» в кильватерную колонну и двинулись на скорости 8 узлов на запад, навстречу греческому флоту. Быстроходный бронепалубный крейсер «Меджидие» и восемь эсминцев остались в резерве у входа в пролив. Крейсер «Хамидие» из базы не выходил.

Адмирал Кондуриотис также построил свои броненосные корабли в кильватерную линию. Отдельно, в авангарде, шли четыре больших эсминца. В 9.10 турецкие корабли, находясь на расстоянии в 10 км от противника, первыми открыли огонь, но не добились попаданий. Через 10 минут ответный огонь из своих дальнобойных орудий открыл «Георгиос Авероф», а через 15 минут стали стрелять устаревшие пушки греческих броненосцев. Обе эскадры повернули на север и шли, ведя артиллерийский бой, параллельными курсами. Внезапно греческий адмирал на крейсере «Авероф», самом сильном корабле флота, отделился от своих тихоходных броненосцев, предоставив им действовать самостоятельно, а сам вышел вперед и, пересекая курс турецкой эскадры, попытался поставить её под перекрёстный огонь и отрезать от берега. Три греческих броненосца, напротив, замедлили ход, пытаясь отвлечь турок на себя и оттянуть подальше от берега.

Греки действовали решительно, атакуя более слабыми, но быстроходными кораблями турецкие броненосцы. Крейсер «Авероф» обошёл вражескую эскадру со стороны берега, так что даже попал под огонь береговых батарей. «Авероф» сблизился с флагманским турецким броненосцем «Хайреддин Барбаросса», сосредоточив на нём огонь всех своих орудий. Турецкий броненосец получил в результате обстрела с «Аверофа» серьёзные повреждения. На нём была выведена из строя одна из башен главного калибра, разрушен носовой артиллерийский пост, разбит мостик и повреждено осколками несколько котлов. В надводном борту выше броневого пояса была большая пробоина, на корабле вспыхнул пожар. Греческий крейсер также пострадал, получив пробоину от крупнокалиберного снаряда у ватерлинии и попадания в переднюю дымовую трубу и в район спардека. Сблизившись на расстояние минного выстрела, «Авероф» пустил торпеду, которая прошла перед носом «Хайреддина».

В 10 часов один из греческих броненосцев вышел из строя и повернул на запад из-за вспыхнувшего на нём сильного пожара. Казалось, туркам удалось добиться успеха, их броненосцы задействовали среднюю артиллерию, расстреливая идущие от них в 4 км оставшиеся два небольших греческих корабля береговой обороны. Однако в этот момент на помощь броненосцам греков пришла их минная флотилия. Греческий эсминец «Иеракс» смело атаковал крейсер «Мессудие», обстреляв его из своих 4-дюймовых орудий. Старый турецкий корабль, получив несколько попаданий, замедлил ход и вышел из боевой линии. Следом стала ломать строй вся турецкая эскадра, поворачивая на восток — ко входу в Дарданеллы. Стремясь быстрее укрыться под защитой береговых батарей, турецкие броненосцы увеличили ход до 12 узлов. Греки не пытались преследовать противника, отвернув на запад. В 10.15 бой прекратился за расхождением сторон, хотя турки продолжали ещё стрелять 10 минут по уже недосягаемому для них противнику.

Итоги сражения

Своим отступлением заметно более сильный турецкий флот фактически признал поражение от греческого. Туркам не удалось ни разбить греков, ни заставить их снять блокаду Дарданелл. Вечером 16 декабря турки выслали на разведку из Дарданелл три эсминца, но их сразу отогнали назад восемь греческих эсминцев. Тем не менее, вернувшись на свою базу, Рамзи-бей немедленно послал в Стамбул миноносец с сообщением о победе. Султан пожаловал флагманскому кораблю своей эскадры исторический боевой флаг знаменитого турецкого капудан-паши XVI века Хайреддина «Рыжебородого» (Барбароссы), в честь которого был назван турецкий броненосец. Однако сам Рамзи-бей перешёл с сильно повреждённого в бою «Хайреддина» на менее пострадавший «Торгут Рейс».

В Греции сражению у Элли придавалось историческое значение, считая, что именно после него Османская империя фактически утратила контроль на акваторией Эгейского моря и вынуждена была смириться с дальнейшей (до греческого поражения в 1922 году) греческой экспансией в Айдын (Иония) и Малую Азию. Фактически победа греческого флота закрепила произошедшее в Первую Балканскую войну освобождение от многовекового турецкого гнёта северо- и восточно-эгейских островов, в том числе Лесбос, Хиос, Лемнос и Самос, что, таким образом, завершили процесс энозиса (воссоединения) с континентальной Грецией. Однако в Турции неудаче при Элли не придавали столь большого значения. Боевой дух османского флота после сражения всё же вырос, поэтому в скором времени турецкое командование вновь попыталось разгромить греческую блокирующую эскадру (см. Сражение при Лемносе).

Литература

• [wunderwaffe.narod.ru/HistoryBook/Balkan_war/02.htm Вильсон Х. В. Броненосцы в Балканской войне]
• [wunderwaffe.narod.ru/HistoryBook/Balkan_war/01.htm Северянин. Очерк военных действий на море во время Балканской войны 1912—1913 гг. ]
• [www.wunderwaffe.narod.ru/Magazine/MK/1999_03/07.htm Балакин С. А. ВМС малых стран Европы 1914 −1918 гг. Справочник по корабельному составу. Греция ]
• [www.wunderwaffe.narod.ru/Magazine/MK/1999_05/10.htm Балакин С. А. ВМС Японии, Турции и других стран Азии 1914 −1918 гг. Справочник по корабельному составу. Турция]

Отрывок, характеризующий Сражение у Элли

– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.